В полночь накануне своего тридцатипятилетия я лежу в кровати в тщетных попытках провалиться в сон и думаю о смерти. С упоением и легким ужасом я думаю о том, какой памятник поставят на моей могиле, или пусть это будет не памятник, а дерево. Абрикос. Нет, лучше груша. При мысли о грушевых деревьях сердце сжимается. Два больших дерева росли у дедушки в огороде. Высоченные, с крепкими, хрустящими плодами. В этот момент яркими картинками всплывают в моей памяти дедушкины похороны и поминки.
Я плохо помню события в момент, когда его не стало. Память включается, когда я уже еду с отцом в машине, мы приближаемся к селу, и я лихорадочно пытаюсь повязать на голову платок. Я думаю о том, что должна буду делать, говорить, должна ли буду я плакать, или, наоборот, надо вести себя сдержанно. Мы приезжаем, и я, пребывая в полном внутреннем ступоре, вхожу во двор через по традиции распахнутые ворота, и кабардинские похороны тут же засасывают меня в свой круговорот. Плакать, горевать и думать о потере некогда. Надо здороваться с родственниками, что-то отвечать на слова соболезнования, тут же куда-то идти и что-то делать. Двор, еще совсем недавно бывший моей площадкой для игр, наполнен людьми. Сделанная дедом синяя собачья конура стоит пустая, и я думаю о том, куда же дели Тузика, черную дворняжку с большими ушами и обрубленным хвостом. Как в тумане, прохожу мимо стоящей полукругом молчаливой группы мужчин в шляпах. Периодически, словно по невидимой команде, они вытягивают руки перед собой, поворачивают ладони к небу и тихо-тихо молятся. Я совсем теряюсь, но тут меня подхватывает тетя и дает какое-то поручение. Во двор приезжают все новые и новые люди, у ворот слышен надрывный стон. Привезли дедушкину сестру. Едва выйдя из машины, она картинно приземляется на высокий бордюр у ворот, рыдая и громко причитая на кабардинском языке. Я не понимаю ни слова из того, что она кричит нараспев, выдерживая определенный ритм и такт. Но тут к ней подбегают несколько женщин, подхватывают ее под руки и заводят во двор. Рядом кто-то шепчется о том, что это неуместно, а кто-то, наоборот, одобрительно замечает, что так правильно.
Я все еще растерянна и не понимаю, почему каждый вошедший во двор непременно желает никогда не забывать. Смысл ритуальной фразы «тхьэм фщимыгъэгъупщэ» ускользает от меня. Дедушку я и так никогда не забуду. А день надо поскорее забыть, стереть из памяти всю эту похоронную суету и гулкое ощущение потери. Но что с меня взять? Я всего лишь тринадцатилетний подросток. Наконец я нахожу себе место рядом со своими сестрами, и мы в кладовой пережидаем момент, когда похоронная процессия выдвигается со двора.
После того как мужчины уезжают на кладбище, какая-то родственница говорит мне, что после выноса тела непременно надо вымыть полы, и воду никак нельзя выливать в доме или вообще в пределах двора. Эти слова приводят меня в совершенное смущение, но уворачиваться нельзя. Я иду по заполненному людьми двору с полным ведром воды, чувствуя, как косынка съезжает на затылок. В комнату, где еще недавно лежал покойный, откровенно страшно заходить. Но под чьими-то одобрительными взглядами и возгласами о том, какая я умница, мне приходится пересилить себя и все же войти в комнату и начать мыть пол. Выкрашенные красно-коричневой краской доски сильно скрипят. Шумно и неловко я вожу шваброй, сделанной дедушкиными руками, по неровному полу, который почему-то воспринимается бескрайним. В этот момент осознание утраты догоняет меня. Я заканчиваю свою нехитрую работу, выхожу на ступеньки дома и тихо плачу, стоя с ведром мутной воды в руках. Ее я потом выливаю под громадный орех, растущий на улице рядом с домом…
Через положенный срок наступают поминки. Над ними уже не витает столь ощутимый дух горя. В село мы приезжаем накануне. Народу пока немного, в основном близкие родственники, и основную проблему составляют два огромных быка, рыжий и черный, которых должны забить на следующий день. Особенно рыжий, который отличается буйным темпераментом. Коров в нашем дворе давно не держат, и подходящего места, чтобы его привязать, нет. В итоге рыжего бычка отводят к соседям, у которых есть коровник, а более спокойного черного решают запереть на ночь в гараже.
Гараж проходной, ведет в огород и закрывается на щеколду только оттуда, и решено, что мы с сестрой проведем ночь там, под навесом. А утром, когда бычков приедут забивать, нас выпустят. Мне это кажется приключением – ночевка на свежем воздухе, на старой железной кровати.
Нас с сестрой снабжают подушками и одеялами и отправляют спать. Мы закрываем со своей стороны ворота в гараж и уже через минуту слышим беспокойный топот копыт по цементному полу и отрывистые непереводимые ругательства на кабардинском языке. Еще через минуту ворота гаража захлопываются с наружной стороны, и все затихает. Чуть позже мы слышим примерно то же самое со стороны соседей. Там, за шиферной стеной, гремит цепями буйный рыжий бычок. Мы кое-как устраиваемся вдвоем на кровати, обсуждаем перспективы бегства в случае, если один из быков прорвет свою темницу, боимся шелеста листвы в саду и чертей, которые, по поверью, обитают по ночам в деревянном туалете. Вдруг по балкам у нас над головой пробегает крыса! И я несмотря на мрак вижу ее отчетливо, вплоть до лысого хвоста. На фоне этого меркнет и ветер в деревьях, и быки, и черти. Живо представив себе, как крыса шлепается на мое одеяло, я с ужасом накрываюсь с головой и тут же засыпаю.
День поминок начинается торопливым подъемом. Надо поскорее забить бычков и начать приготовления. С черным управляются быстро, но рыжий не желает так просто мириться со своей участью и ведет себя столь буйно, что кто-то даже предлагает вколоть ему транквилизатор. В конце концов усилиями нескольких мужчин жертвоприношение свершается, для удобства прямо рядом с люком, куда тут же водой из шланга смываются бесконечные потоки крови. И вот уже я с интересом наблюдаю за разделкой огромных туш. Нет ни отвращения, ни страха, ни жалости. Одно только чистое любопытство. Я все время куда-то иду, что-то несу, с кем-то здороваюсь. Меня и сестер сажают раскладывать крупы и сладости по пакетам. Их потом будут раздавать всем пришедшим на поминки.
На заднем дворике, смотрящем в огород, на длинных столах, сколоченных когда-то дедушкой, шумные и крупные женщины делают хьэлыуэ, сладкую халву из измельченного пшена. Дымящаяся плотная масса вываливается из котла на стол, и одновременно десять красных от пара рук начинают энергично по ней хлопать, придавая форму. Тут же неподалеку другие женщины тщательно моют кишки тех самых бычков, выворачивая их путем нанизывания на палку. В электромясорубке крутят печень и белоснежный жир, чтобы потом этой смесью набить кишки и сварить что-то вроде колбасы, с непроизносимым названием тхьэмщыгъуныбэ. Рядом в большом котле тушится мясо, которое двое мужчин медленно и методично помешивают огромными деревянными лопатками. В железных чайниках без остановки разносят калмыцкий чай, разливая его по стаканам из зеленого пластика, когда-то купленным моей мамой «на всякий случай». Кипит в огромном котле масло для лакумов. Чьи-то пухлые руки месят невероятное количество теста, раскатывают его, нарезают на безупречно одинаковые квадратики и жарят их в кипящем масле, переворачивая длинной вязальной спицей…
В какой-то момент я ловлю себя на том, что как-то слишком увлеклась мыслями о еде, и под их напором мысли о смерти отодвигаются на задворки. И приходит понимание, что я действительно не забыла. Хотя бы потому, что в жизни моей больше не случилось события, сравнимого с этим. Грушевое дерево еще подождет. С этой мыслью я наконец проваливаюсь в сон, в котором снова и снова обхожу дедушкин дом, двор, времянку и сарай. Прохожу через гараж в сад и иду по центральной тропинке, срывая с деревьев спелые абрикосы и красивые груши и разглядывая идеальные грядки, на которых нет ни единого сорняка. Там, в конце, я точно знаю, растут кусты малины.