Поселок наш называется Комсомолка. Смешное название, непонятно откуда взявшееся. Даже улицы с таким названием у нас нет. Есть три проезда – первый, второй и третий. Все три называются Тушинскими. Свалка, речка-Вонючка, завод железобетонных конструкций и железная дорога — вот и все наши достопримечательности. С севера на юг наш поселок можно пройти за семь минут. С запада на восток — за десять. Я живу на втором Тушинском проезде дом шесть. А она в восьмом доме, рядом. Утром я вижу в окно, как она с дипломатом в руке ведет брата в детский сад, а потом идет в школу. Когда ее фигура появляется из-за молочной кухни на углу дома, я хватаю свою сумку, перекидываю ее через плечо и бегу к лифту. Мать что-то кричит мне вслед, но я не слышу. Лифт все не едет, и я бегу по лестнице вниз.
— Здрасте, — невнятно бросаю я встречным соседям, пробегая мимо длинной кишки мусоропровода, свисающей с восьмого по первый этажи, и лестничных пролетов в одиннадцать ступеней. На моем пути их ровно четырнадцать. Сто пятьдесят четыре ступени. Наконец, я хлопаю входной дверью, и прохладный весенний ветер бьет мне в лицо. Она как раз проходит мимо моего подъезда. Я хочу сказать: «Привет, Наташ», но в это время мать кричит с балкона: «Витя, ты забыл физкультурную форму», и я краснею. Она улыбается и проходит мимо. Я провожаю ее взглядом, подбираю забытый мешок с формой, который мать бросает мне с балкона, и медленно иду в школу. Она шагает впереди, что-то говорит своему брату Петьке, то и дело наклоняется к нему, и тот хохочет. Как бы мне хотелось быть на его месте.
С моей последней парты хорошо видно ее ровную спину и пепельные волосы, которые она закладывает за ухо. Она покусывает кончик пластмассовой ручки, когда нервничает. Это получается у нее очень смешно. С ее плеча то и дело спадает лямка белого капронового фартука, и она подтягивает ее обратно. Рядом с ней за партой сидит Лера Жукова, они то и дело шепчутся и смеются. Детушев больно толкает меня в бок, и я не сразу понимаю, в чем дело. Смотрю на него, он кивает в сторону географички. Я нехотя встаю из-за парты и плетусь к доске. Не сразу понимаю вопрос и долго пялюсь на карту. Класс смеется. Она пытается подсказывать, и мне это приятно. Ольга Алексеевна ставит мне пару, и я медленно иду обратно. Сажусь и, опершись подбородком о сложенные перед собой руки, до конца урока смотрю на нее из-под надвинутой на глаза челки.
На перемене к ней подходит Морозов и просит списать математику. Она дает. Блин, это же была моя идея. Мне досадно, и я ругаю сам себя за нерешительность. Все, что мне остается, — смотреть с подоконника окна напротив, как он откидывает пятерней свою волнистую шевелюру назад, а она улыбается ему в ответ.
Мне в лицо прилетает мокрая тряпка для доски. Луковский хохочет из конца коридора, ожидая от меня броска обратно. Но мне не хочется. Я остаюсь безучастным, и разочарованный Луковский, цокая языком, поднимает ее сам, высматривая новую жертву. Звенит звонок, и я плетусь в класс. Видеть улыбающуюся не мне Нату тяжело.
Вечером я снова смотрю в окно. Вижу, как она идет с Жуковой и Петькой из детского сада. Жукова Лера и Ната — лучшие подруги. Дружат с первого класса. Лера восхищается Наташкой, старается даже ее копировать. Только Наташка тоненькая, спина у нее прямая, как у балерины, а Жукова пухлая, некрасивая совсем. Странно, что они дружат. Наташа ходит всегда спокойно, уверенно, а если бежит, то это у нее как-то красиво получается. Она — королева. Я не знаю, как это объяснить, но она — королева!
Лерка так не умеет. Она старается всегда стать незаметной, опустить глаза, скруглить плечи. Ната всегда открытая и прямая. Все мальчишки в классе в нее влюблены.
Они огибают детский сад и сворачивают на дорожку к Наташкиному дому. С моего восьмого этажа это отлично видно. Заасфальтированная дорога идет рядом с новенькими восьмиэтажками, а потом ныряет ступеньками вниз. Там есть разница между домами — Наташкин дом ниже ровно на один лестничный пролет в пятнадцать ступеней. Если сбежать по ним вниз, то окажешься прямо у торца ее дома номер восемь по второму Тушинскому. Это единственный дом со стеной из белой глянцевой плитки. Из торца выходит одна-единственная дверь под черным бетонным козырьком. Это задняя дверь аптеки. Здесь выгружают товар. Огибаешь дом, и второй с этого края подъезд — Наташкин.
Я быстро иду в коридор, хватаю ветровку и выхожу на улицу. Я полон решимости. Уверенно открываю дверь подъезда и иду навстречу Наташке вдоль дома. Вижу, как впереди бежит белобрысый Петька, размахивает рукой. Уже тепло, май. Скоро лето. Мы окончим седьмой и перейдем в восьмой, разъедемся на лето по лагерям и родственникам. За лето все вырастут, и мы с трудом узнаем друг друга в сентябре. За лето вообще может произойти все что угодно. Три месяца, три долгих месяца. Приятный весенний ветер треплет пепельные Наташкины волосы, она горделиво поправляет их рукой. Любуюсь издалека. Мне нравится в ней все: от чистеньких синих лодочек до аккуратно выглаженной белой кофточки. Всматриваюсь, впитываю, запоминаю и неожиданно для себя сворачиваю на детскую площадку. Сажусь на лавку. «Трус, — думаю я, — какой же я трус». Отсюда мне хорошо видно дорогу, по которой идет Наташкина мама. Она останавливается около девчонок и, по-моему, к радости, обеих забирает Петьку домой. Они тут же берутся под руку и ходят кругами между домами, хохоча и болтая о чем-то. Хотелось бы мне послушать.
Мимо них пару раз проносится Морозов на велике. Морозов — самый красивый парень в нашем 7«Б». Футболка пузырем вздувается на его спине. Проезжая мимо Наташки, он смотрит на нее в упор, а несущаяся за ним ватага ребят громко смеется.
—У-у-у-у, Серега, — доносится до меня, — козырно!
— Вот дураки, — говорит Лера Наташке, — носятся как угорелые.
А она только выше поднимает подбородок. Они идут дальше и через несколько минут снова встречают Морозова с хвостом из мальчишек следом. На этот раз он медленными кругами начинает кружить вокруг девчонок, и они вынужденно останавливаются внутри его велосипедных вращений.
Я прирастаю к скамейке. Не могу пошевелиться.
— Слушай, Неушкина, — прищурив один глаз, начинает он, — хочешь, прокачу?
Я вижу, как Жукова краснеет от зависти и опускает голову, а Наташка молчит. Я перестаю дышать. «Нет, нет, — шепчу я, впиваясь руками в деревянную доску лавки, — пожалуйста, нет». Но она уже садится на его багажник, ровно свешивая ноги набок и обхватывая руками Морозова за пояс. Он увозит ее вперед. Ребята гогочут и выкрикивают им вслед: «Тили-тили-тесто», а мы с Жуковой остаемся на обочине событий, провожая их взглядом. Смотреть на это невыносимо, но я почему-то продолжаю сидеть. Оставшаяся одна Лера топчется на месте, видимо, не зная, что делать. Поворачивается и идет к лавке, в последний момент замечая меня.
— Простов, — удивляется она, — гуляешь?
Я молча киваю в ответ. Мы молчим. Разговаривать нам не о чем. Ветер колышет зеленые кусты акации перед нами, мимо пробегают дети. Лера ковыряет своей пухлой ногой землю.
— Математику сделал? — вяло спрашивает она, разрывая наше молчание. Я киваю, не понимая вопроса. Разговаривать нам не о чем. Но что-то сближает нас на этой лавке. Общая покинутость объединяет нас. Мы чего-то ждем, не в силах уйти. Нам обоим не хватает достоинства, как сказала бы наша русичка Клавдия Яковлевна.
Мимо пролетает Морозов с Наташкой. Она смеется. Он крутит педали сильнее и бренчит звонком, распугивая встречных прохожих. У меня нет велика. Я не могу прокатить ее вот так. И тут какая-то пружина выстреливает у меня внутри. Я оглядываюсь по сторонам и нахожу оставленную у лазенки банку с синей краской на самом дне. Днем красили площадку. Хватаю ее, сам не зная зачем, и решительно иду к Наташкиному дому. Лера провожает меня удивленным взглядом и крутит пальцем у виска.
— Вот псих, — бросает она мне в спину. Мне все равно.
Я спускаюсь к торцу дома. Притащив от овощного на углу пару деревянных ящиков и поставив их друг на друга, я осторожно лезу наверх. Ящики раскачиваются подо мной, и я балансирую на них с краской в руках. Потом ставлю наверх банку и, подтягиваясь на руках, залезаю на козырек аптеки. Загустевшей краской по ровным глянцевым белым настенным плиткам я пишу: «Наташа Н. + Витя =». Дальше козырек кончается. Места не остается и я, хватаясь за стену и наклоняясь, вывожу одну букву «Л». Краски на нее почти нет, и она выходит блеклой, призрачной. Я хочу обвести букву еще раз и наклоняюсь вправо, хватаясь ногтями за край плитки. Нога моя соскальзывает, и я падаю с аптечного козырька вниз. Боль обжигает мое правое бедро и разливается по телу волной мерцающего жара. Жестяная банка с краской острым краем попадает мне прямо в бровь. «Я неудачник», — думаю я, падая на спину. Могло ли быть иначе? Сверху надо мной ровная, уходящая вверх стена, как спина чешуйчатого белого дракона. Я сражен. Небо играет красками уходящего солнца. До меня доносятся отдаленные возгласы играющих в футбол, чей-то хохот и звук тормозящих шин. Последняя мысль, которую я запоминаю — что смеются надо мной.
В больнице душно. Распогодившийся июнь дышит жаром в окна. Матрасы, обтянутые клеенкой, выжимают влагу из моего размягченного тела. Хочется пить. Я протягиваю руку к тумбочке, беру открытую бутылку «Боржоми» и жадно пью прямо из горлышка. Вода булькает, стекает по горлу вниз, наполняя желудок. Пахнет поджаренной пылью и хлоркой. Мобильный вздрагивает у подушки, вибрирует только что принятой эсэмэской. Просматриваю — Лера. Пишет, что приехала и паркуется. Подвешенная левая нога в гипсе сильно ограничивает мои движения. Все, что я могу — это полусидя смотреть в окно или рисовать. Блокнот лежит рядом на тумбочке. Побеждая вязкую лень, я беру в руки ручку и открываю новую страницу. Белый дракон быстро появляется на бумаге. Его чешуйчатая спина блестит металлическим блеском острых пластин, длинные усы свисают до самых лап, хищная морда одним только глазом и мохнатой топорщащейся бровью смотрит на меня вновь поверженного и слабого, уложенного на больничную койку. Драконий хвост завис в предстоящем ударе. «На высоком глухом торце Наташкиного дома ты будешь хорош», — думаю я. Отодвигаю от себя рисунок, рассматриваю издали. Чуть правлю глаз, прорисовываю ноздри. Дверь в палату открывается, входит Лера.
— Опять? — запальчиво произносит она. — Сколько можно?
Ее глаза испуганно расширяются, но она справляется с собой и старается улыбнуться. Получается натянуто. Мне жаль, что я продолжаю падать с козырьков и расстраивать близких. Но я ничего не могу с этим поделать. Только там, у стены, с баллончиком краски в руках, я чувствую себя живым. Я улыбаюсь, я рад ее видеть.
Она перекладывает из пузатого целлофанового пакета в мою тумбочку киви, бананы, ставит в холодильник лотки с салатом и котлетами. Я не сопротивляюсь, я просто смотрю, как она легкими, пружинящими движениями наводит порядок в моем больничном хаосе и как смешно часто прикасается к своему кончику носа. Наконец, она садится на край моей кровати.
— Может, надо завязывать с граффити? — тихо говорит Лера, глядя на мою загипсованную ногу. — Ты себя угробишь.
Я молчу в ответ. Виснет пауза, в которой я, гримасничая, таращу глаза. Она обреченно вздыхает и бросает взгляд на дракона. Я протягиваю ей рисунок, и она рассматривает его.
— Глаз дракона похож на Наташин, — говорит она. Я киваю и добавляю еще несколько линий.
— Я нарисую это на ее доме, — говорю я, и Лера кивает мне в ответ, радуясь моей идее. Впервые за столько лет мы говорим о ней вслух, выпуская из клетки нашу память.
Мы молчим. Вечерняя прохлада заползает в палату. Небо розовеет закатным разливом. Нам хорошо молчать вместе. Мы смотрим на меняющуюся цветовую палитру за окном, вслушиваемся в грохочущую музыку города. Я чувствую, когда мы оба думаем о ней. Это нас сильно сблизило тогда и связывает сегодня. Я давно не живу на Комсомолке. Через год после моего падения отца перевели на север, и мы уехали в Мурманск. В родительских разговорах громким шепотом все чаще упоминалась Чечня. Я не очень понимал тогда, что это значит. Отец быстро отворачивался к окну, когда я входил и переводил тему. Потом были Астрахань, Калининград и Москва. Лера писала мне письма, я скупо отвечал на них. Она подробно рассказывала мне про школу, учителей, новости и никогда про Наташу. Она так описывала наш поселок, что я видел его ее глазами. Даже свою блекнущую год от года надпись синей масляной краской на стене я тоже видел.
Вот и сейчас, стоит мне прикрыть глаза, как я снова оказываюсь там, у козырька аптеки. Лезу по ящикам вверх на спину дракона, держа в руке краску. А тем временем Морозов лихо везет Наташку по улице, разгоняя звонком прохожих. Ветер развевает Наташкины волосы, заныривает в рукава морозовской футболки и играет с ней. Она прижимается к его спине, замирает от скорости. Теплый майский вечер, открытые настежь окна, запах жареной картошки. На единственном в нашем поселке перекрестке Морозов разгоняется очень сильно, желая произвести на Наташу еще большее впечатление. Он, смеясь, привстает с сиденья велосипеда, поворачивается через плечо к ней, подмигивает и, отрывая одну руку, громко кричит от переполняющей его изнутри радости. Она счастливо улыбается ему в ответ. Нагруженный длинными бетонными плитами грузовик торопится к перекрестку, заканчивая смену, в последний момент резко тормозя перед неожиданно вылетевшим велосипедом. Скрипящий лязг тормозов сменится хлопнувшей дверью кабины и глухой, плотной повисшей тишиной.
Нас не пустили на похороны, поэтому и Морозов, и Наташка так и остались для меня живыми. Умчавшимися далеко-далеко, ускользнувшими от колес и взлетевшими на тот самый хвост дракона, с которого я тогда позорно скатился. Мчась наверх, она все-таки прочитала мою надпись и улыбнулась.
Рецензия писателя Романа Сенчина:
«Очень крепкий рассказ. Вроде бы о подростковой, школьной любви много написано, но в последние годы, а может, и десятилетия, больших удач наперечет. Этот рассказ, уверен, мне запомнится; его публикация наверняка вызовет отклик. Так что желаю рассказу читателей.
Теперь по своему обыкновению перейду к замечаниям. Во-первых, не очень мне поверилось, что действие первой части происходит в советское время. Скорее, 90-е, голодноватые, когда велик еще был роскошью и предметом зависти. Советую сделать намеки на какой-нибудь 1995-й, скажем. Поискать больше примет времени. Отец у героя военный, раз переводят из региона в регион? Про воинскую часть ничего в содержании нет. «За лето все вырастут, и мы с трудом узнаем друг друга в сентябре». Если поселок такой маленький, то наверняка большинство одноклассников будут встречаться часто. «Я неудачник» — выражение не из советского времени. Вообще еще один аргумент в пользу 1990-х – во второй части явно 2010-е. В нулевые слово «паркуется» было внове, здесь же оно произносится запросто. А герой явно молод. Вряд ли человек под сорок будет заниматься граффити на любительском уровне. Мне так кажется. Выше еще бы раз имя Лера, а то оно забывается, и не сразу понимаешь, что во второй части это именно та Жукова.»
Комментарий писателя Марии Кузнецовой:
«Очень простой получился рассказ и при этом хорошо написанный. Простая тема, самые простые слова. Но слова точные. Детали тоже. Может быть, даже чересчур всё простое. Текст совершенно прелестный, но это рассказ без сюжета. С характерами, но без сюжета. Такие рассказы бывают, они имеют полное право на существование, профессиональные авторы пишут их. И все же хотелось бы завязки, развязки, интриги.»