Стамбул встретил нас дождем. Первое, что меня удивило на прогулке по городу — выразительные эмоции на лицах горожан, именно их, не туристов. «Всё написано на человеческом лице, потому что жизнь и есть борьба за лицо», — писал Пришвин. И жесты: хлопают в ладоши, друг друга по плечу, обнимают — как наглядная иллюстрация эмоциональных состояний.
Архитектурные изыски напомнили мне великолепные дома в Санкт-Петербурге, «гениальной каменной книге», как называл его Пастернак. Помню, как шла в последний свой приезд по Питеру, раздавленная его величием. В Стамбуле ощущения своей ничтожности с мыслью, что эта окружающая красота музейной помпезности не для пользования, а для любования со стороны, у меня не возникло. Здесь было будто что-то родственное, знакомое. Может, в корнях дело? Корни Питера на болоте, с «похороненным в нем солнцем» — у Мандельштама, а корни Стамбула в залитых солнцем «естественных пределах, проливах и уралах» — у Бродского. У него же и о родственности: «Существуют, однако, места, разглядывание которых на карте на какой-то миг роднит вас с Провидением». Природные краски окрестностей Стамбула он назвал спятившим светофором, «все три цвета которого загораются одновременно. Не красный-желтый-зеленый, но белый-желтый-коричневый. Плюс, конечно, синий, ибо это именно вода — Босфор-Мармора-Дарданеллы, отделяющие Европу от Азии… Отделяющие ли?»
Меня удивило ощущение связи времен в Стамбуле, как прошитое нитями то, что было давно, и что сейчас, и всё это живет, продолжает происходить сегодня — в реальном использовании, одновременно и древнее, и самое новое. Те же камни, то же море, те же надписи из восточной вязи, пронизывающие воздух и определяющие статус перекрестка мира, как неизменные основа и уток тканого вручную цветного яркого ковра. «Забавна и немного пугающа, не правда ли, мысль о том, что Восток и впрямь является метафизическим центром человечества», — у Бродского в «Путешествии в Стамбул».
Узкие улочки-сирены заманивают путника в свое лоно, усыпляют бдительность своей неповторимостью, самобытностью, изматывая и отбирая силы. Не угадаешь, куда за поворотом устремится следующая по синусоиде — вверх или вниз. И к вечеру ноги стонут от усталости. Остановишься, присядешь в кафе или на лавочке — и Стамбул сам движется вокруг тебя… Или это я так устала в первый день?
Отель наш был в историческом центре, с видом на Босфор, Айя-Софию и Голубую Мечеть Султанахмет. Отдых в нем — пассивное путешествие: из окна можно любоваться бесконечно. Я смотрю и прикидываю, на что похож этот волшебный город. А для полного ощущения рая пью кофе и слушаю аудиокнигу с воспоминаниями Олеши о Маяковском:
— Он всегда мне казался ещё чем-то другим, а не только человеком. Не то городом, не то пламенем заката над ним. — Я удивилась совпадению: поэт и город — синхрония. — Он очень любовно, по-товарищески относился к тем, кто был с ним заодно… Свирепо нападавший на противников, он был прямо-таки нежен к единомышленникам, участлив к ним, внимателен, как врач. Неожиданность такого превращения: из яростного гладиатора на трибуне в ласкового друга среди близких по духу ему людей чрезвычайно украшала его образ.
Меня всегда впечатлял эффект синхронии — когда подумаешь про себя про что-то, и тут же об этом слышишь из внешнего мира. Два события совпадут — и то удивляешься, а тут… Олеша сравнил поэта с городом, а я как раз думала, с чем сравнить город. Под слова «гладиатор на трибуне» зазвучал призыв на мусульманскую молитву. Да еще и упомянутый «пламенный закат» вживую полыхал в это время за окном над Айя-Софией и Босфором.
Совпадения слов, звуков и заката соединили у меня образ поэта и образ города, такого же «ласкового друга», с оголенной толерантностью стамбульских обитателей.