Во вторник Потапыч шел на мусорку с ведрами. В правой руке нес свое ведро, в левой — бабки Мельпомены из третьего подъезда. В понедельник он тоже выносил мусор. Также, как и много дней до этого. Каждый день он приходил сюда. Останавливался. Медлил, хмуро смотрел из-под бровей на разбросанный мусор. Пружины торчали из рваного дивана и покачивались, словно головы китайских болванчиков. Кивали: да, мы были частью красивого интерьера, а сейчас мы сломаны. Оттого качаемся на ноябрьском ветру, как сухие колосья после сбора урожая. Пустые пластиковые бутылки разных цветов и ржавые банки соседствовали с изъеденным молью и плесенью старым тулупом. Черное нутро подгоревшей кастрюли будто кричит что-то в картине. В картине немого страшного кино. Из кучи битого кирпича торчали ножки от венского стула. Вырванные из сиденья, они напоминали те самые стулья, что искали великий комбинатор и отец русской демократии. Серебро капель блестело на битых стёклах. Дождь, роса, слёзы? Выбирай, что нравится. Особенно хмурился Потапыч на грязную детскую одежду, игрушки и книги. Тогда три линии сходились в складку прямо в центре переносицы, а серые глаза становились пасмурными. Когда-то детские пухлые пальчики переворачивали эти страницы. Гладкие, хрустящие, с яркими рисунками — они радовали глаза малышей.
Потапычу очень хотелось поговорить со свалкой. Она была полновластной владелицей вещей, которые он помнил из совсем другого мира. Но всё, что он говорил ей:
— Вот. Забирай, — и протягивал мусор, свой и бабкин.
Свалка тихо пускала газы в ответ. Потапыч уже собирался уходить. Но увидел её. Скорее почувствовал. На расколотой раковине лежала гитара. Бог знает, как она попала сюда. С перекошенной декой без двух струн она выглядела королевой свалки. На одно очень длинное мгновение вернулся мальчик Коля, который любил перебирать струны и петь песни у костра.
Гитару Потыпыч взял себе. Поставил на кухне. По старой памяти. Когда-то закадычный друг Леха здесь под гитару пел матерные песни Высоцкого. Это случалось, когда Маша с сынишкой Игорем уезжали к маме в деревню. Леха приходил в гости, и они не спали до утра. Наспех открытая банка шпрот, помидоры домашнего посола, ароматный черный хлеб и пузатый запотевший графин самогонки уважительно внимали их мужским разговорам. Однажды Леха уснул прямо на табуретке, прислонившись к холодильнику. В объятиях держал гитару за изгиб, как хрупкую девушку.
Сейчас на этой табуретке сидел Потапыч, являя собой образ роденовского мыслителя. Сгорбленная спина, локти на коленях. Опущенная голова давала взгляду возможность видеть только кусок пола.
Кусок пола, по которому когда-то бегали ножки их сына Игоря. Сначала коленки в красных колготах пытались успеть за мамой. Такие колготы носили дети советского периода, и отличительной чертой их была непременная «гармошка» по всей длине. Улыбка малыша открывала два зуба снизу. Смех маленького человечка, который думал, что мама так с ним играет. Мама просто порхала по кухне, сразу готовила борщ, любимое блюдо Потапыча, и пюре из кабачков, полезное блюдо для сына. Потом по этому полу ножки пошли. Сначала неуверенно. Затем все быстрее и быстрее, с переходом на прыжки и совместный бег с машинками и мячами. Вот прошли Машины ноги, с тонкими щиколотками и в серых войлочных тапках. В мокрых и дырявых носках ходил Леха. Приезжали с рыбалки и вместе опрокидывали стопки перцовки в промерзшее нутро. Здесь танцевали пары, чокались на ходу бокалами с искристым напитком. В морозы с балкона задувало, тянуло по полу холодом. Тогда они надевали шерстяные носки и мягко ступали ими в ожидании завтрака. Как тепло было в душе, когда абажур отбрасывал круг света на этот пол, который сейчас так ясно стоял перед глазами Потыпыча. Пол был уже старый, потертый линолеум выцвел. Рисунок из цветов в квадратиках местами превратился просто в набор стёртых линий. Таких же стёртых, как он сам.
Никто из жильцов особо не удивился, когда приехала большая комиссия. Члены ее с серьезным видом бродили по подъездам и по двору с редкими березками. Задирали головы вверх, рассматривали пустые окна и грязные стекла. Местами стекла были битыми, с острыми углами. Как будто в окно хотела влететь огромная звезда, но не влезла. Канализация прогнила, из щелей сочилась жидкость неприятного цвета. Комиссия до позднего вечера совещалась, а на утро на подъездах появилась бумага с текстом и печатью. Дом признали аварийным, и жить в нем было нельзя.
Подписать согласие и уехать? Оставить эти обои, которые клеили вместе с Машей допоздна? Она тогда ступила ногой на клей и поехала с визгами и полосой обоев по полу. Он ловил ее в объятия, и они хохотали, зажимая рот ладошками, чтобы не разбудить сына. Сейчас обои потемнели и закоптились. Как душа Потапыча. С потолка отвалился большой кусок штукатурки и упал на пол. Потапыч поднял его, как реликвию. Положил на рассохшийся подоконник. И стал спокойно смотреть, как соседи тащат во двор чемоданы и узлы с вещами.
В понедельник Потапыч сходил в город, нашел недостающие струны. Под утро ему приснился кошмар. Сердце соскочило с кровати первое, колоколом стучало в груди. Чтобы унять дрожь, он взял гитару. Струны отозвались забытым детством, мамиными беляшами и божьей коровкой, улетевшей в небо. Сиплые недоверчивые звуки раздались в пустой квартире. Гитара искренне удивилась, что ещё может извлекать их. Бабка Мельпомена появилась в дверях:
— Потапыч, это ты бренчишь? А я мусор принесла. Ты-то не пришел.
Нежно прижав гитару, он пошел на свалку и выбросил мусор. Сел на перевернутое ведро. Пальцы сами собой сложились в лады и заиграли. «В траве сидел кузнечик, совсем, как огуречик, совсем как огуречик, зелёненький он был. Представьте себе, представьте себе…»
И свалка представляла. Кузнечика она никогда не видела, а вот огурцов — сколько угодно. Гнилые, перемёрзшие, мятые и прокисшие вместе с рассолом, банками и укропом, похожим на диковинные водоросли, — они казались ей нужной частью её мира наряду со стоптанными сапогами и табуретом без ножки. После кузнечика голос Потапыча поведал о звезде по имени Солнце и миллионе алых роз. Ночами свалка смотрела вверх и видела далёкие огни. Она не знала, что это звёзды. Розы были редкими гостями на её территории, но запах запомнился. Тонкий изысканный аромат с нотками тления.
Каждый день Потапыч выносил мусор. Ведра в правой руке, гитара — в левой. Садился на ведро и играл, пока не стемнеет. Или пока пальцы не замерзнут. Хотя последнее замечал все реже и реже. Да и как это можно было заметить, если вокруг медом дышала лунная ночь и смуглая девчонка с хутора появлялась в родном краю. «Хуто- хуторянка», — память из пространства извлекала правильные слова и мелодию. Красивую девчонку сменял костер, как будто ветром задутый, когда он не вернулся из боя. Потом один раз в год цвели сады, и любви ждали один лишь только раз.
Сердце Потапыча наполнялось. Отогревалось в тепле звуков, выходивших при переборе негибкими уже пальцами старых струн. Мельпомена пришла и села рядом на свое ведро. Из термоса налила дымящийся на ноябрьском воздухе чай в чашку. Протянула Потапычу.
«Крылатые качели летят, летят, летят», — включился её голос с хрипотцой и удивлением. Вокруг залетали качели — легкие и воздушные. А вместе с ними солнце в парке заиграло солнечными зайчиками, прыгающими по дорожкам и деревьям. Пахнуло летним теплом и свежестью трав. Смех и гул с аттракционов играл в воздухе с лёгким посвистом пролетающих качель. Мальчик Коля в синих шортах и белой футболке и девочка Меля в желтом платьице и с желтыми бантами в косичках, смеялись и болтали ногами в воздухе. Теплый ветер ласкал кожу и не было ничего более прекрасного в тот момент.
К свалке стали приходить местные коты. Стекались разношёрстными ручейками к играющему Потапычу и поющей Мельпомене. Выбирали каждый своё место. Вылизывались долго и сидели, прищуривая глаза. Некоторые тарахтели свои кошачьи песни каким-то невероятным образом, попадая в унисон звучавшей музыке. Стаями сбегались собаки, всегда следуя за альфа-самцом, самым большим и агрессивным в группе. Чесались, скалились. Потом начинали подвывать. Как и коты, попадали в ноты и общую атмосферу. Скулёж не мешал песне, наоборот, особым образом выделялся в нужных местах. Приходили крысы, трусливо и злобно мерцали взглядом на соседствующих котов. Те продолжали щуриться и шли тереться к ногам Потапыча. Крысы держались в стороне. Иногда гремели хвостами по старым эмалированным тазам и чугунным сковородкам. Что-то особенное происходило в атмосфере. Свалка уже не исторгала газы гниения и разложения. Она источала запахи из песен и музыки, звучащей вокруг. Гитара вся словно светилась изнутри какой-то тихой светлой свечкой, мягкое мерцание которой распространялось далеко за пределы видимого и существующего. Спокойное умиротворяющее тепло согревало руки Потапыча, постепенно следуя дальше и дальше. Вечером они разводили костёр и нехотя разбредались кто куда, когда он догорал. Утром повторялось всё снова. Мусор, песни и музыка, вьющаяся прекрасным тончайшим узором среди всего сущего.
Однажды их собралось у свалки особенно много. Пришли коты не только с округи, но и из города. Откуда ни возьмись, прибежало несколько стай незнакомых собак. Сначала рычали друг на друга, и быстро успокоились с первыми аккордами. Пришла группа бомжей и несколько одиноких горемык. Количество крыс удивляло. Создавалось впечатление, что не иначе крысиный король из Щелкунчика явился к свалке в сопровождении всей свиты. Потапыч с Мельпоменой традиционно сидели на вёдрах. На лицах стариков выделялись по-детски широко раскрытые глаза. Никто не понял, как и в какой момент сложился этот невероятный хор, который звучал и звучал, наполняя мир вокруг чистым светом и исцеляющими звуками. Они пели несколько часов, как вдруг затянули «Прощание славянки».
На словах «Прощай, отчий край, ты нас вспоминай» сзади рухнул дом, сминаясь, как игрушка в чьих-то больших и недобрых руках. Столп трухлявой непрозрачной пыли долго стоял в воздухе. Никто из поющих у свалки не заметил этого. Они не видели больше этот мир — старый, холодный, грязный, где никому не было до них дела. На крылатых качелях они летели в чистый белый свет по светящемуся тоннелю. Как в далёком детстве мягкий ветер развевал волосы у детей, и мамин тёплый пушистый живот согревал животных.
На следующее утро Игорь, приехавший из Америки забрать отца, вызвал бригаду спасателей и МЧС. Службы спасения работали день и ночь, так никого и не обнаружив под завалами. Все обратили внимание на странное белое пятно за домом. Оно притягивало к себе и завораживало. Игорь стоял там, пока дорожки от слёз на щеках не высушил ветер.