«Тахана мерказит аяшана», — объявляет динамик в автобусе. Я с сожалением выхожу из-под живительной струи кондиционера. Старая автостанция Тель-Авива. Район нелегалов, бомжей, героиновых наркоманов, юродивых, сумасшедших и проституток. Липкая приморская жара. Раскаленный воздух пропитан выхлопными газами, запахами фастфуда, мочи и гниющего мусора. Наверное, так пахнет безнадежность.
Я сидел на единственном целом сиденье заплеванной остановки и пытался прикинуть, хватит ли денег до конца месяца. Если есть один раз в день… Если какое-то время не пить… Если собирать бычки… если… если… до пособия по безработице все равно не дотянуть.
Рядом стоит лоток старика Шломо. Целыми днями он сидит на пластиковом стуле в неизменной ковбойской шляпе и толстой золотой цепи с лежащей на груди звездой Давида, пьет кофе и курит сигареты. Шломо йеменец, но своим прикидом он больше напоминает цыганского барона из фильмов Кустурицы. Старик торгует пиратскими DVD, сланцами, чехлами для телефонов, носками, презервативами, контрабандными сигаретами из Газы, шоколадными батончиками, прохладительными напитками, фальшивыми ролексами, футболками «Ай лав Тель-Авив», связками бубликов-бейгале и еще какой-то невероятной дрянью.
Еще Шломо в обход закона продает алкоголь после одиннадцати вечера, чем сильно поднимает свои акции в цене среди обитателей района.
У Шломо работает телевизор. Выпуск новостей. Летящие ракеты, плачущие дети, мигалки скорых, перекошенные злобой лица, обращения премьер-министра… Все как обычно…
Снимаю со счета последнюю наличность. Прямо возле банкомата дремлет грязный торчок, выставив напоказ гниющие ноги. Он поднимает голову, фокусирует на мне мутный взгляд и хрипит по-русски:
— Братуха, есть полтос? Ты тут постоянно крутишься, я верну. — Торчок говорит медленно, растягивая слова. — Отдам биткоинами. Настоящими, царской чеканки…
— Извини, друг, я сам на дне.
— А сигарета есть?
Я отсыпаю ему курительного табака, стараясь не смотреть на его ноги.
— Мне фильтр не надо, ты мне тока бумажку дай.
— Ну ты совсем себя не бережешь, сорвиголова.
Торчок хрипло смеется и заходится в долгом кашле.
Я прошел мимо синагоги, расположившейся прямо напротив борделя. Через открытое окно было видно молящихся. Бормоча молитвы и раскачиваясь взад-вперед, они черпали свою правду в Торе.
Дальше по улице — мясная лавка «Kingdom of Pork». Свиным королевством заправляют экзотические даже для Израиля угрюмые уйгуры, говорящие по-русски.
Пристраиваюсь в хвост очереди.
В лавке, как всегда, толкотня и галдеж. Со стороны это напоминало экстренное совещание Совета Безопасности ООН: эритрейские модники, прическами похожие на молодого Майкла Джексона; филиппинские тетки с гружеными снедью кошелками; китайские, украинские, молдавские работяги; тайцы, индусы, суданцы, арабы, евреи.
Сзади меня похлопали по плечу. Я обернулся: мятая похмельная харя, растянутая в улыбке. Фил.
Мы не виделись пару лет. Познакомились, когда работали охранниками в супермаркете. Охранные фирмы в Израиле это самое дно. Туда брали всех: больных, хромых, тупых, убогих, алкашей, торчков, маргиналов. Фил был алкашом и единственным человеком, с которым было можно поговорить. Однажды Фил заснул пьяным на объекте и был уволен. Сразу после этого его выгнала жена, и он жил в однокомнатной квартире с папой-инвалидом, пропивая его пособие.
Мы сидим на кухне у Фила и пьем дешевую водку «Белый Аист». Тяжелый дух давно немытой посуды, липкий пол. Пыльный вентилятор гоняет горячий воздух. Мы пьем, обильно потеем и обтираемся туалетной бумагой.
— Как там борьба с системой? — спрашивает Фил.
— С переменным успехом.
— Рассказики все пописываешь?
— Пописываю.
— Молодец, пописывай. У тебя местами хорошие рассказики. Злые, грубые, честные. И с самоиронией у тебя все в порядке, не превращаешься в чопорное литературное говно. Но как-то безыдейно все.
— Разве описание действительности недостаточно хорошая идея?
— Я имею в виду, что у хорошего текста должен быть посыл. Я тут недавно в одной книге вычитал хорошую мысль… Сейчас…
Фил выуживает из-под завалов газет, пивных банок, объедков и окурков мятую засаленную книгу в мягкой обложке и очки. «Цитаты великих людей». Интересно, откуда у него деньги на книги?
— В «Исрадоне» спиздил, — будто прочитав мои мысли, пояснил Фил. Он водрузил на нос очки и раскрыл книгу. — Где же это… Ага, вот. Слушай. «В приходящем в упадок обществе подлинное искусство должно отражать деградацию», — начал Фил, поучающе помахивая указательным пальцем с грязным ногтем. — «Если искусство желает показать свою социальную роль, оно должно показать изменяемость мира и содействовать его преобразованию». — Фил захлопнул книгу и снял очки. — Понял? А ты о чем пишешь? Пиво, бары, телки. У тебя даже все рассказы начинаются одинаково: «Он сидел в баре и пил пиво…», «Она прошла мимо, оставляя за собой шлейф парфюма…», «Они подошли к стойке, и их взгляды встретились…» Твой материал ограничен. Узко мыслишь, узко.
— Куда мне до такого гиганта мысли, как ты.
— Я не претендую на то, чтобы стать писателем.
— Зато, блядь, литературный критик из тебя отменный.
Мы пьем водку и запиваем ее апельсиновым соком в картонной упаковке, но привкус нефти все равно остается.
— Работу не пытался найти, Фил?
— А на хера она мне далась? Мне и так хорошо.
Мы выпили еще.
— Раньше ведь как было? — развивал мысль Фил. — Раньше я вполне себе ячейка общества был. Первые два года в Израиле я еще вел ошибочный, трезвый образ жизни. Стремился к тем же одобренным минздравом ценностям, что и все: работа, машина, ипотека, набитый холодильник. И понеслось. Каждый день одна херня — к семи на завод, в пять — домой. А денег как не было, так и нет. Долги растут, жена толстеет. А рожи вокруг! Ты вспомни кунсткамеру, где мы работали. Там ведь ни одного живого человека нет! Мне нужны люди, способные слышать музыку прилива и понимать слова ветра. Для меня голод ума страшнее голода физического. Я задыхался среди этого сброда. И все это ради чего? Ради того, чтобы просто остаться на плаву?
Я представил, с кем Фил может разделять радость музыки прилива и слов ветра в нашем районе. С барахольщиком Шломо или с мясниками-уйгурами?
— А сейчас, значит, ты счастлив?
— Представь себе, в каком-то смысле да! Ни забот, ни хлопот. Женщины только давно не было. Я как-то сунулся в отъебочную, что напротив синагоги, так там такие ценники — это ж половину отцова пособия оставить надо! А когда-то я был молод и прекрасен ликом, женщин имел за просто так. Эх… Накатим?
— Давай.
Мы пьем и закуриваем.
— У тебя нет ощущения, что ты инопланетянин, попавший сюда совершенно случайно?
— Я уже несколько лет так живу.
— Вот! Знал, что ты поймешь! Мы оба инопланетяне, мучительно привыкающие к глубокому идиотизму созданной людьми корявой общественной системы! Изгои. Угроза сытой стабильности, столь необходимой для правильного осеменения яичников и размножения среднестатистических обывателей. Отличников боевой и политической подготовки.
Фил откидывается на стуле и закуривает. Он доволен. Сегодня он в ударе.
— А почему мы изгои? — продолжил Фил, размахивая зажатой в пальцах самокруткой. — Потому что блядской системе не нужны маргиналы, вдруг начавшие слышать другой барабан. А нужны ей надежные, послушные роботы, отрабатывающие процентные ставки кредитов. Оглянись вокруг — большая часть населения, даже с мизерными зарплатами заводских работяг и охранников супермаркетов, подсаживается на кредиты и ипотеки!
Я молчу, обдумывая слова Фила. Где-то на третьей стопке из него получался неплохой оратор.
— А про меня напишешь?
— Напишу.
— Переврешь все наверняка.
— Перевру. Но я все равно напишу.
— Ага, напиши. Мол, интеллектуал с душой поэта, не выдержал гонки на выживание, сломался духом. Жертва аборта пространственно-временной матрицы. Баг в алгоритме эволюции. А еще лучше заболей меня раком. Таким страшным рачищей, ну чтоб жизни осталось дней на семь. За это время я осознаю всю непутевость своего жалкого существования и начинаю жить настоящей полной жизнью: увольняюсь с работы, нассав на лицо начальнику, совершаю ограбление банка, нюхаю кокаин, трахаю жарких мулаток и следую за солнцем в красном «порше». И чтобы умер обязательно сидя на берегу моря, провожая последний закат!
— Красный «порш», море, закат — это все клише. Давай я лучше умру тебя в ночлежке для бомжей, обоссаным и никому не нужным?
— Вот опять ты со своим реализмом. Где романтика? Где доброе, светлое? — Фил рассматривает остатки водки в бутылке.
— Накатим?
— Я пас.
Фил пьет один. Сок закончился, и он запивает водой из-под крана.
— Сдохнешь ты от этого скипидара.
— А и пусть. Что хорошего в старости? Я все на своего папаньку смотрю: в молодости летчиком был, офицер, красавец, умница. А сейчас одна оболочка осталась. Вот и скажи мне, так ли уж плохо жить по законам другим и, соответственно, умирать молодым?
— Филя! Кто там у тебя? — доносится из комнаты стариковское брюзжание.
— Я пойду.
— Да все нормально, сидим.
— Я пойду, дела.
Мы с трудом встаем из-за стола и проходим к входной двери через единственную комнату. В комнате пахнет старостью, болезнями и мочой. Развалы лекарств, ортопедических приспособлений и каких-то тряпок. В кресле напротив телевизора с выключенным звуком дремлет старик. Снова новости, но уже российские: Донбасс, ядерные ракеты, чьи-то похороны. Декорации другие, начинка та же: тупая злоба и ненависть. Везде одно и то же.
— Заходи еще как-нибудь, — сказал Фил, протягивая мне руку.
— Зайду, — соврал я.
Я вышел в духоту и шум вечернего южного Тель-Авива. Знакомый барыга-суданец заговорщически подмигивает: иногда я беру у него гашиш.
— What’s up?
Я отрицательно качаю головой и делаю «нет» рукой — сегодня на нуле.
Шломо все так же сидит на стуле, пьет кофе и курит сигареты.
— Как дела, Шломо?
— Привет, Роман! — Шломо растягивается в улыбке, сверкая золотой фиксой. — Нормально, спасибо. Как сам, дорогой?
— Все хорошо. Мне один «Карлсберг».
— Открыть или с собой?
— Открыть.
Шломо достает из холодильника пиво и не глядя открывает. Делаю несколько глотков. После Филового пойла холодное пиво кажется нектаром.
— Опять теракт, — кивает Шломо в сторону телевизора. — Араб подрезал двоих в автобусе. И Сдерот снова обстреляли. Слышал?
— Нет.
— Ты что, не смотришь новости?
— Нет.
— И по радио не слушаешь?
— Нет. И газет не читаю.
— Как же ты остаешься в курсе событий?
— Мне достаточно выйти на улицу или проехаться в маршрутке.
— Бейгале хочешь?
— Нет, спасибо.
— Я угощаю, все равно выкидывать, завтра свежие привезут.
— Ну тогда давай.
— С кунжутом или с маком?
— С маком.
Я сижу на скамейке возле дома, откусываю от бублика и прикладываюсь к бутылке пива. Жить можно. Могло быть и хуже. Например, все то же самое, только без пива и бейгале. Или без дома.
Через дорогу проститутка-трансгендер отбивается сумочкой и ногами на шпильках от пьяных тинейджеров в вязаных кипах. Тинейджеры улюлюкают, плюются и кидают в нее пустыми пивными бутылками. Из хриплых динамиков льется заунывная восточная песня — соседи опять поют караоке. Истерически кричит филиппинский ребенок. Из квартиры обычно тихих латиносов доносится смачное «La puta madre!» и запах жареной рыбы.
Подвывая сиреной и ослепляя светомузыкой, носятся ментовские повозки.
Похоже, жара и новости давят на мозг сильнее обычного. Только не нам с Филом — пол-литра «Белого Аиста», и мы в домике.
Конечно, я напишу про тебя, старый ты разъебай.