Т

Три паломничества Прасковьи

Время на прочтение: 5 мин.

Среди жителей поволжского села Бузовлева Прасковья Калашникова была «самой-самой» верующей. В советское время кто-то считал ее фанатичной бабкой, вредным элементом, многие другие продолжали называть ласково и уважительно «наша Паша-паломница». 


I

В первое паломничество Прасковья отправилась весной 1904 года, когда ее мужа Иван-Мироныча и брата Иван-Григорьича забрали на русско-японскую войну. Прасковье на тот момент двадцать семь. Она отвела дочь Танюшку в дом сестры (мала еще со мной идти!), собрала котомку и отправилась пешком в Киево-Печерскую лавру — одно из самых сильных мест для просящих. Прасковья несла в лавру простую и понятную просьбу: были бы живы ее Иваны! В дороге христарадничала, ночевала то на краю поля, то в чужих домах, расплачиваясь за постой целебными травами — в них Прасковья знала толк. Спустя месяц впереди показались солнечные купола лавры. 

Прасковья ставила свечи, молилась горячее горячего, спускалась в Пещеры к мощам. Встретился ей там старец Антоний, побеседовал, посмотрел внимательно и промолвил:

— Не вернутся твои, Прасковья. О душах их надо будет молиться.

С тяжелым сердцем пришла она домой. Не верить словам старца не смела, но в глубине души надеялась на чудо.


II

Летом 1907 года Прасковья снова собралась в дорогу. Она дала обет: ждать три года и, если не вернутся муж и брат, идти в Саров. Не вернулись. Прасковья взяла Таню за руку и отправилась молиться о душах павших воинов, а для себя просить смирения. Серафим Саровский сильный, известен чудесами, хотя причислен к лику святых недавно. Сама императрица приезжала в Саров с мечтой родить наследника — получилось же! Неужели ее просьба невыполнима?

После паломничества Прасковья и Танюшка не вернулись в Бузовлево, а устроились неподалеку, в селе Аряш, прислугой в усадьбе Трироговых. Барыню Ольгу Дмитриевну крестьяне называли «славной» и «доброй», но в начале 1917 пришли к ней, вооружившись кто чем мог. Когда топоры застучали по перилам, Прасковья и Танюшка вылезли через окно и опрометью пустились домой, в Бузовлево. 

Там тоже год начался неспокойно. Барская усадьба стояла нетронутая, но февральской ночью внезапно вспыхнула Троицкая церковь. Люди толпились возле чугунной ограды со стеклянными шарами на столбах, смотрели на густой дым, опутывающий купола, крестились, переговаривались, но враз смолкли, когда распахнулась дверь и на пороге появился невысокий человек. Большой лоб, молочная борода, стопка икон в руках. Их отец Николай. 

— Православные… Братья, сестры… Помогайте выносить! — закричал он.

Толпа заколыхалась. Кто-то отступил в темноту, другие заохали, кутаясь в платки и глядя на взвившийся вверх новый столб пламени. К горящей церкви ринулась крупная плотная женщина. Это была Прасковья. За ней следом еще несколько.

Темные крестьянские лица. Светлые лики. Восковые слезы. Вздрагивающие деревянные стены. Нестерпимый жар железной крыши. Топот торопливых ног. Дымящиеся книги и иконы в сугробах. Прасковья снова кидается в церковь и выносит оттуда икону Казанской Божьей Матери: под стеклом печальная женщина в багряном, строгий маленький мальчик в лазоревом, в углах бумажные цветы.

Причину пожара не найдут, отец Николай попросит прихожан сохранить у себя иконы и книги до лучших времен, но церкви в этом селе больше не будет. Иконы так и останутся жить в домах бузовлевцев вместе с рассказом о том, как Паша-паломница первая бросилась в горящую Троицкую. В избе Прасковьи тоже поселятся иконы-погорельцы, в том числе та Казанская. 

Совсем скоро Прасковья будет стоять перед ними на коленях, до боли бить лбом в пол и спрашивать:

— Господь дает испытание по силам. У меня забрали последнюю радость — мою дочь! Разве это мне по силам? Разве это можно вынести?

Танюшка сгорела в лихорадке, которая тогда свирепствовала в их краях. Не помогли ни травы, ни просьбы, ни свечи. Прасковья сама одела мертвую дочь в подвенечное платье, которое шила для нее, сама прочитала над телом все полагающиеся молитвы и… ухватилась в религию еще крепче. Изба наполнилась засохшими бутонами роз «с могилки преподобного», щепочками «от Гроба Господня», узелками «со святой землей». 

— Свихнулась от горя, — ставили ей диагноз некоторые и ошибались. Прасковья лечилась своей верой и лечила других: давала отвары трав, принимала роды, вправляла вывихи — и все это с громкой молитвой. К ее дому захворавшие протоптали приметную тропу. Но если приходили, чтобы поплакаться (Паша, ты же сильная, всё вынесла, научи), она сурово пресекала жалобы одной фразой: 

— Господь дает испытания — дает и силы, чтобы их перенести. 

Душой она снова рвалась в паломничество, но сначала Гражданская война, голод, от которого вымирали в Поволжье дворами, улицами, целыми деревнями, потом колхоз имени Чапаева в Бузовлево, куда их всех записали, отобрав право куда-либо выезжать. Да и святых мест в стране оставалось все меньше и меньше: храмы и монастыри разрушали. 


III

Салолейке повезло — ее не тронула Советская власть, даже объявила гидрологическим памятником эту маленькую святую точку на карте Пензенской области, не так уж далеко от Бузовлева. В густом лесу прямо из земли били сорок холодных чистейших ключей с целебной водой, среди елей стояла деревянная часовня. Туда и собралась Прасковья в июне 1941. В то время она уже несколько лет жила не в своей избе, а в доме племянника Василия. Племянник этот — распутник, бросил детей и жену Анну, беременную очередным, ушел к другой. Ругала его набожная тетка, напоминала заповедь о прелюбодеянии, но все напрасно. Тогда собрала всё свое добро в узлы и мешки и отправилась к Анне. 

— Буду с вами жить, детей помогу растить.

Дом брошенной Анны наполнился успокаивающим, плотным ароматом трав и церковного воска, в углу в несколько рядов теснились иконы и иконки. Болеющие, узнав о переезде, протаптывали новую тропу к «нашей Паше-паломнице».

Под предлогом «надо трав целебных добыть» Прасковья собрала котомку, взяла с собой старшую дочь Анны Марусю и отправилась с ней в Салолейку. Здесь стояли наряды милиции и дежурили добровольцы-безбожники, которые гоняли тех, кто пришел «со святыми запросами». Прасковью и Марусю никто не остановил. 

Маруся потом вспоминала:

— Пришли мы в то место, попили понемногу из каждого ключа: говорили, что в одних ключах бьет вода живая, в других — мертвая, но точно никому не известно, где какая, поэтому надо пить из каждого. Потом тетя Паша долго молилась у ручья и вышла ко мне печальная. Сказала, что явилась ей в ручье Тихвинская Божья мать, мол, тревожный это знак.

Через две недели началась Великая Отечественная война. 

Семья держалась молитвами Прасковьи и ее зелеными лепешками: смешать и растолочь в ступе травы, добавить полусгнившие картофельные очистки (ничего другого не было, почти всё отправляли на фронт и в Саратов) — поставить в печь. Выжили почти все. 

В мирное время больные продолжали ходить к Прасковье. Конечно, роды она уже не принимала — рожениц отправляли в райцентр, а снять боль, вылечить горло, вправить вывих — это к Паше-паломнице. 

Стук в дверь: на подводе привезли рабочего с лесопилки. На берегу Узы стоит лесопильный завод, по реке сплавляют бревна. Слишком тяжелым оказался груз — рабочий «сорвал себе желудок». Его вносят в избу на покрывале и кладут на пол, он истошно кричит, Прасковья отдает короткие приказы: вы — станьте в сенях, не мешайте, Маруся — таз, мыло, Аня — греть воду! Плотно намыливает руки, кладет их на живот рабочему, прислушивается; ее руки начинают «ходить», что-то собирать, подтягивать вверх, Прасковья громко молится. Крик постепенно затихает, рабочий засыпает. «Выносите аккуратно, пусть он лежит два дня. И не “спасибо” надо говорить, а “спаси Бог”».

Молодое поколение, уже уверовавшее в атеизм-коммунизм, не решалось просвещать Прасковью: да к ней же войдешь, а там целый отряд… этих… и все таращатся так, что глаза не знаешь, куда девать (это они про иконы и саму Пашу). Председатель комсомольской ячейки тревожился: от церкви камня на камне не осталось еще в революцию, так они на старуху какую-то с иконами молятся, она всю политику портит, пережиток прошлого, вредный элемент! Попробовал поймать на улице Марусю, чтоб оказала, как говорится, воздействие на свою тётку. А Маруся ему насмешливо:

— Гришк, как отец себя чувствует? Бегает?

И Гришка-комсомолец смутился, вспомнив, как в прошлом году местный фельдшер только руками развел, а спину вылечила, на ноги поставила его отца Прасковья — травами и молитвами. 

— Она не вредный, она безвредный элемент, так и напиши, Гришк.

Я смотрю на единственное уцелевшее фото с Прасковьей, сделанное в начале шестидесятых, незадолго до ее смерти. На высушенной солнцем маленькой лавочке сидят Анна и одна из ее замужних дочерей со своим сыном. Рядом с Анной Прасковья: в темном платке, в больших круглых очках, в нескольких слоях одежды. Ей уже за восемьдесят. Одна рука опирается на трость, другая уверенным козырьком приставлена ко лбу, словно она смотрит на дорогу.

— Ох, и строгая была тетя Паша! — рассказывала мне моя бабушка, та самая Маруся, и всегда добавляла: — Строгая и очень верующая.

Фотография из семейного архива автора