Я наполняю ванну горячей водой, сколько здесь литров – пятьдесят, сто? «Про счета на электричество и воду пусть думает наш папа», — говорю я ребенку внутри, ложась в ванну. Наконец-то согреваются заледеневшие ноги, по рукам и груди идут мурашки, над ванной поднимается пар. «Нам с тобой нельзя болеть, — говорю я, — нам с тобой нельзя попадать в больницы, у нас же нет ни страховки, ни гражданства, нас здесь никто лечить не будет».
Сотни, тысячи километров пройдены, и мы с тобой здесь. Ты рос внутри на высоких сиденьях фур дальнобойщиков, на крышах товарных поездов, в грузовике с овощами, который подобрал нас в горах, вокруг перекатывались картошка и репа, мы ехали в высокогорное село, помнишь? Тебя, еще не рождённого, благословляли имамы и раввины, когда я — босая, простоволосая, — пряталась от обжигающего солнца, хамсина — ветра с Сахары, рыжей, ржавой, в темноте мечетей и синагог.
Не думай про папу плохо. Твой папа привез нас сюда, потому что хотел как лучше. Он думал, что здесь жить дешевле и безопаснее, и что здесь все время тепло — кто же знал, что осенью холодно и нет центрального отопления, правда? Он думал, что заработает, но не удалось. Ничего, еще три месяца, и я приду в больницу, в отделение скорой помощи, когда начнутся схватки, и пусть только попробуют нас с тобой не принять.
Твой папа, конечно, не был готов к тому, что ты появишься. Ты это поймешь потом, но мы были тогда, как двое спасшихся, выброшенных после кораблекрушения на берег людей, сдирали одежду, трогали друг друга жадно, слепо, сжимали до боли, до синяков, целовали, прикусывали кожу, стукались зубами, как будто не верили, что мы действительно живы. Мы живы, и ты это должен всегда помнить.
Раньше бы твой папа сказал: «Замерзла? На, выпей». Или: «Иди сюда, я тебя согрею». Ничего страшного, три дня это для него даже не срок, он может неделями пропадать. Мы не виделись месяцами до того, как ты появился, да и потом — сходились, расходились. У него всегда много друзей — он с ними пьет, спит на их матрасах на полу, курит их гашиш, но всегда возвращается, приносит нам с тобой денег и еды.
Раньше бы он был капитаном корабля, появлялся бы раз в полгода, привозил подарков из рейсов и экспедиций и уходил пить в бар с друзьями. После каждого его приезда я бы снова беременела, и через полгода встречала бы его с животом на причале. Но трагедия нашего папы в том, что он привязан к земле, он пытается себя потерять, забыть, но жизнь не отпускает его. Необходимость зарабатывать деньги, спускаться под землю, ехать на другой конец города, сидеть восемь часов где-то, а потом возвращаться, прибивает его к земле, как к кресту. Его сносит с трудных и законных путей на легкие и незаконные, его захватывает идея, и он не признает авторитетов, правил, кодексов.
Он и меня выбрал, потому я была летящая, быстрая, смелая, решительная, своя, из рабочего района на окраине. Вытаскивала из него пули, туго бинтовала ребра, промывала раны сливовым самогоном, слушала обещания. Он будет жаловаться, конечно, как я орала на него, бросала тяжелые блюда советского фарфора и бутылки в голову и била под коленку, целясь в больной мениск, но ты дели все слова надвое.
Вода в ржавой ванне начинает остывать, и я открываю кран, сажусь, спина сразу стынет от холодного воздуха. Выдергиваю затычку из стока, сижу, стараюсь наклониться так, чтобы горячая вода стекала по спине, но живот мешает. На лестнице слышны тяжелые шаги заплетающихся друг об друга ног, спотыкающихся в коридоре, я замираю, жду щелчка замка, но это не к нам, это в соседнюю квартиру. Грохает, закрывается дверь. У соседей слышны крики на сербском, звуки роняемой мебели и бьющейся посуды.
«Конечно, мы стали для нашего папы ядром на ноге, мертвым грузом, любовь любовью, а новые обязательства и ответственность — это смерти подобно. — Я чувствую, что начинаю раздражаться. — Он бы забыл мое имя, забыл, что я существую, если бы не ты».
«Представь, что мы на корабле, — говорю я, когда ванна снова наполняется, задерживаю дыхание, опускаясь в воду с головой и пытаясь успокоиться. — Представь, что о борта нашей ванны бьются волны. Мы с тобой должны доплыть, нам нужно проложить курс, посчитать всю навигацию, держать связь и не сбиваться с пути. Мы должны с тобой доплыть до берега, там, впереди, уже видны огоньки, и нас ждут с теплыми одеялами и кофе, как беженцев, нас ждет спасение».
Это хорошо, что ты столько всего увидел, сидя в безопасном месте. Нас обошли стороной все желтые лихорадки и брюшные тифы, гепатиты, лихорадка Денге и Эбола, мы были как благословленные свыше. Врачи, еще в России, сказали мне, что рожать нельзя, велика вероятность умереть. Но у меня больше никого нет, кроме тебя. Нельзя было тебя убивать.
Наш папа будет тебе прекрасным отцом, вот увидишь, даже если меня не станет. Он воспитает тебя, сделает из тебя настоящего путешественника, маленького первооткрывателя, музыканта, философа и взломщика, двойного агента, знающего девять языков, живых и мертвых. Папа научит тебя играть на пианино, меня он так и не научил, но это ничего. Я взяла с него слово, что он научит тебя всему, что умеет сам.
Я почти засыпаю, в тепле, наконец, меня разморило, и я пытаюсь не соскользнуть в ванну, кладу голову на руку на бортик.
Он заходит в квартиру, тихо прикрывает за собой дверь. Его оглушает тишина и ослепляет темнота в квартире после яркого, шумного, грохочущего города. Он подходит к ванной, видя полоску света из-за двери, открывает и смотрит на спящую женщину. Снимает сначала пальто, потом стягивает через голову свитер с шарфом вместе с майкой под ним, роняет на пол кольца с пальцев, расстегивает ремень, развязывает шнурки, стягивает тяжелые ботинки, цепляя один за другой. Выключает кран над уже начавшей переливаться ванной. Залезает в ванну, вода снова плещется через борт, стекает на пол. Он садится, вытягивает ноги вдоль её ног, обнимает, берет её под руки, перекладывает её голову себе на плечо, она просыпается.