Утро приходит в Ереван, бессовестно опаздывая и совершенно не беспокоясь об этом. Но не со зла, а по безмерному великодушию, прощая себе опоздание с той же легкостью, с которой прощает его другим. Оно идет медленно, слегка косолапя. Довольно жмурится и аккуратно собирает с улиц ошметки таинственной восточной ночи. От него убегают все ее завсегдатаи, боясь сгореть в лучах солнца. И несколько минут город лежит в руинах человеческих жизней — пустой, тихий и мертвенно-бледный, а затем воскресает с новым величием. Такой же вечный и хрупкий, как весь армянский народ.
Появляются первые невольные адепты утра — ученики и студенты, спешат, хмурятся. Оно не принимает их в расчет. Слишком они молоды и суетливы для антикварного армянского утра.
Мудрым старцем проходит оно по скверу Сарьяна, уважительно кивает художникам, глубокомысленно сидит на скамейке. Затем бодро встряхивает головой, и из его карманов сыпятся голуби и окурки. Оно встает со скамейки, идет к улице Туманяна.
Пренебрежительно пропускает ночную Парпеци: не его это территория. Весело, словно бы помолодев на полвека, пробегает по Северному проспекту и восхищенно замирает на площади Республики.
Ленивое кавказское солнышко начинает выжигать мостовые, и армянское утро заканчивается тогда, когда любой уважающий себя европеец уже встает из-за обеденного стола.
Когда заканчивается утро — наступает день. Суматошный и совершенно сумасшедший. Он носится по городу, врезаясь в стены. С одинаковым безразличием разбивает леденцы и телефоны, а то и людей. День никого не любит. Не потому что зол, просто слишком занят. Он сталкивает старых знакомых, чтобы через минуту растащить в разные стороны на тысячелетия. Хохочет, мячиком отскакивая от камней мостовой, небрежно тянет жребий человеческих жизней. Ругается на перекрестках, торгует на рынках, пишет любовные послания на стенах.
День высок, с выгоревшими светлыми волосами, серыми глазами, которые слишком резко выделяются на смуглом лице. Черты его абсолютно неуловимы, поскольку каждый день плавятся под безжалостным солнцем и каждую ночь срастаются немного иначе. День черпает силу в солнечном свете и очень на него похож. Яркий, непостоянный и безумно притягательный.
Когда солнце теряет власть, успокаивается и день, убирает руки за спину и величественно вышагивает мимо Оперы к Каскаду. Смотрит, слушает, удовлетворенно кивает, наслаждаясь последними минутами своего существования. А потом переводит печальный взгляд на возвышающийся над бесконечными ступенями колос Монумента.
В этот момент из неприметной подворотни на улице Абовяна выскальзывает невысокая, изящная барышня-вечер. Идет, позвякивая украшениями и предрассудками, выбивает из камней танцевальный ритм каблуками, а за ней шлейфом стелется запах духов вперемешку со спиртом и дымом. Она взмахивает веером, и на город опускаются уютные сумерки, вспыхивают фонари и витрины, город гудит светской болтовней и блистает улыбками. Вечер порхает по старому центру, поет на улицах, пишет стихи на салфетках, критикует театральные постановки, смотрит кино, сидит в ресторанах. Курит тонкую сигарету через мундштук и улыбается темно-бордовыми губами. Каждого человека она разглядывает придирчивым взглядом, особо отмечая красивых и безрассудных. Такие иногда замечают ее взгляд. Беспричинная тоска по несбывшемуся душит их посреди веселого застолья, и долго еще ходят они, подставляя горячие головы горному ветру. Куда они потом исчезают? Вечер никогда не запоминает. Она спешит к площади Республики.
Часы выбивают восемь, гремит оркестр, приветствуя хозяйку бала. Вода в фонтане бьет в небо, окрашивается в оранжевый и синий. Вечер недолго наслаждается представлением.
Она незаметно растворяется в прохладных брызгах.
Ночь приходит в Ереван неожиданно: откуда-то с окраин, будто бы со всех сторон сразу. И старый центр, попав в оцепление, быстро пустеет. Ночь крадется, прячась под арками, плетет заклинание, скрывает лицо. Свидетели ее смущают.
У ночи много личин, тел, ипостасей, и все она искренне ненавидит. Порой, если луна освещает ее с правого бока, она кажется дамой с пышными формами, огромным носом и соблазнительной улыбкой, если с левого — нервным юношей с выступающим кадыком.
Бывают и другие лица, такие же очаровательные в своих изъянах. И ни одно из них ночи не по душе.
Если день не любит никого, ночь не любит всех. До поры она прячется во дворах и закоулках. Выжидает, как убийца в засаде, чтобы набросить на шеи жертвам удавку-сонливость. И люди исчезают, а город меняется. Ночь пускается в пляс, она дико прыгает и кружится по проезжей части под удары часов, визг одиноких покрышек, лай собак.
Улицы вибрируют, подпевая, силуэты зданий расплываются, подчиняясь безумному ритму.
Ночь танцует, безразличная к чужим печалям, до тех пор, пока не валится с ног прямо в одну из клумб на улице Парпеци. Так она и лежит, разглядывая звездное небо, пока на горизонте не забрезжит рассвет. С первым лучом ночь уходит, оставляя Ереван сиротливо баюкать спящих горожан.
Утро, как всегда, бессовестно опаздывает.