Накануне Матвеич ходил мрачный, посматривал на облака, и замечая что-то, ему только ведомое, цокал с недовольством. К вечеру стал собираться: почистил ружьё, уложил рюкзак. Потом обратился к Косте:
— Гляжу, погода начинает портиться. А мне позарез нужно на дальнюю заимку до холодов попасть. Завтра с утра выхожу и пару дней там пробуду. С собой не зову, жилище у меня на заимке скудное, на гостей не рассчитано. Похозяйничаешь пока один. С печкой, смотрю, ты лихо управляешься, еды в достатке. Зверей я от избы отвадил, но за забор всё равно шибко не лазь — до родника и обратно. А как вернусь, сразу назад пойдем, в деревню.
— Мне, главное, к Ларке успеть. Для неё каждый день…
— Да знаю я, — сердито махнул старик, — но тут не попишешь. Крушицу, которую я вчера собрал, так и так подсушить надо, иначе всё без толку.
Утром Матвеич поднялся ни свет ни заря, раскочегарил печку, вскипятил чайник. После завтрака постоял на крыльце, перекурил. Вернулся хмурый.
— Плохо дело, Костя. Не сегодня-завтра жди метель. Как придёт, занеси крушицу в дом, чтобы не подмёрзла. Сразу скажу, запах у неё дурной, пока не вылежится. Если невмоготу станет, перекантуйся пару ночей в лабазе. У меня там спальник теплый припасён, из овчины, в нем не застудишься. Ну а я тогда потороплюсь, ты уж не обессудь.
Он быстро закончил со сборами и приготовился уходить, но на пороге замешкался. Казалось, что-то тяготило его. Наконец, Матвеич медленно повернулся и проговорил вполголоса:
— Вот ещё что… Важное очень. Когда возьмешься крушицу переносить, держи от лица подальше — здоровее будешь…
Сказал это и осёкся. Втянул маленькую черепашью голову в плечи, вскинул рюкзак на спину и молча вышел. Пару раз еще оглянулся на избу. Костя помахал ему в окно, но старик не откликнулся.
На следующий день с утра налетел стылый ветер, принялся латать прорехи в облаках. К обеду показался было робкий огонёк солнца и тут же пропал, спрятался у неба за пазухой. Сразу почернело. Зашептал сухими листьями встревоженный лес. Смекнув, что всё это не к добру, Костя поторопился с делами, занёс крушицу в дом, натаскал дров, сходил за водой. По дороге к роднику ветер нетерпеливо толкал его в спину, а на обратном пути начал осыпать колючими крупинками снега. Тем приятнее было попасть с улицы в прогретую избу и наглухо закрыть дверь.
Поставив ведро у стола, Костя подошел к печи, убрал заслонку, сдвинул кочергой прогоревшие угли. Набросал еще с полтопки дров, как Матвеич учил, разжег. Когда разобрался с печкой, за окном уже вовсю метались заполошные хлопья снега. В такую непогоду спасительный уют жилища ощущался всей кожей. Мешал только тяжелый, пряный запах крушицы, разошедшийся по дому. Вместе с тем, он и успокаивал Костю. Похожий запах, но слабее, был у обёртки от загадочной бандероли, спасшей когда-то его мать от тяжелой болезни. Как она рассказывала, внутри бандероли лежала связка сухих пахучих веточек и записка с рецептом, которая начиналась со слов «для Галины, с пожеланиями здоровья». Мать взялась заваривать полученный сбор скорее от безнадежности, но сразу же почувствовала себя лучше. Воодушевленная, она пропила весь курс, следуя рецепту, и болезнь оставила её. После чудесного излечения потрепанная обёртка хранилась у них в доме, словно реликвия, Костя нередко видел, как мать вынимала её, бережно разглаживала, иногда плакала над ней, сама не понимая почему. Имя отправителя было ей незнакомо. Она пробовала писать ему по адресу, указанному на бандероли, но в ответ ничего не приходило.
Уже много позже, после смерти матери, в отчаянии слушая, как спящая Ларка стонет от боли, Костя вдруг отчетливо вспомнил эту аккуратно сложенную бумажку и этот запах. Тихонько встал, включил на кухне свет, обыскал все ящики. Наконец нашёл обёртку и переписал заветный адрес к себе в блокнот.
Ларка не хотела отпускать его, корила за упрямство, с которым он уцепился за свою безумную идею. «Тебе тяжело со мной, я знаю, — повторяла она, — но пойми, что скоро это закончится. Мне просто нужно, чтобы ты был рядом». Скрипя зубами, он выслушивал её упреки, но отступить от задуманного уже не мог. В конце концов, всё завершилось ссорой, Ларка собрала вещи и ушла к сестре, а он с тяжелым сердцем отправился на вокзал.
Доехать до Гореловки — маленькой таёжной деревушки — оказалось делом непростым. Двое суток Костя провел в поезде, потом еще день добирался на перекладных. Когда он в страшном волнении пришел по адресу, хозяева — многодетная пара — встретили его с опаской. Затем по сбивчивым Костиным рассказам что-то сообразили и показали дом Матвеича, куда тот недавно переехал, оставив им свою просторную избу. Отзывались о старике уважительно, но с какими-то странными недомолвками. Матвеич будто ждал появления Кости, напоил его золотистым чаем с облепихой, терпеливо выслушал.
«Нечего сказать, подоспел ты вовремя. Я как раз на заимку собирался. Сейчас пора для сбора самая верная, крушица полную силу набрала, главное до первых заморозков успеть. Только придется компанию мне составить. Надо кое-какие вещи забросить, подсобишь. Этим и сочтемся, денег не нужно».
Три дня они шли по звериным тропам через бурелом, огибая, где можно, непролазные болота и гари. В дороге Костя попробовал разузнать о загадочной бандерольке.
«Попросил, должно быть, кто-то отправить, — сказал старик, почесав макушку, — адрес мне дал. Я много кому сбором помог, всех уже не упомнишь».
Сам Матвеич оказался человеком душевным, но довольно своеобразным. Ночью, бывало, надолго уходил из лагеря, не предупредив. Пару раз Костя слышал, как он ведёт с собой громкие беседы. Поначалу это беспокоило, однако со временем Костя привык к старику и списал все странности Матвеича на его нелюдимую жизнь.
Сейчас, когда он сам остался один посреди глухой тайги, в его голове, словно в муравейнике, копошились тревожные мысли и воспоминания, которым, казалось, не будет конца. Но в противовес им с жаром трещали поленья в печи, размеренно постукивала по стеклу снежная крупа, и постепенно ум успокоился. Сковывающим одеялом навалилась дремота, даже запах крушицы уже почти не донимал.
Печь разогрелась. «Надо бы снять кофту», — подумал Костя, сонно приоткрыл веки и похолодел. На кровати Матвеича сидела девушка. В отблесках огня резко очерчивались узкие скулы, раскосые глаза. Зрачков не было видно, но Костя чувствовал, что она неотрывно смотрит на него. Губы едва заметно улыбались.
Он вскочил, не помня себя. Голова сразу же пошла кругом, к горлу подступила тошнота. Пришлось облокотиться о стол.
«Паршиво как… Видно, от запаха этого всё. Говорил же Матвеич…» Костя с трудом поднял взгляд, девушка сидела на том же месте. Он поймал себя на мысли, что в её образе есть что-то очень знакомое. Присмотрелся и понял — у неё было точно такое же платье, как у Ларки в день их знакомства, салатовое с бретельками. Правда, то уже давно поизносилось.
«Как это возможно? Бред какой-то…»
И тут из лукаво приоткрытых губ полился голос. Медленный, чарующий.
— Что же ты, не рад нашей встрече, Костя? Думал, любовь свою спасать идешь, а шел ко мне, меня искал.
«Только не заговаривать с ней. Нет её, и всё тут».
Она словно мысли его прочитала.
— Думаешь, ненастоящая я? А ты прикоснись! — Привстала с кровати и руку свою навстречу протянула. Худую, белесую.
Костя попятился к двери, запнулся о ведро и расплескал воду по полу.
Его окатило звонким смехом.
— Куда же ты собрался? Побудь со мной. Или я для тебя страшнее лютой метели?
Он уже натягивал куртку. Потом кое-как обулся и вывалился наружу, в снег и темень.
Ветер хлестнул его по лицу, немного приведя в чувство. Костя пошарил в куртке, нашел фонарик, зажег. Пальцы стыли на холоде, он понял, что оставил впопыхах рукавицы, однако возвращаться в дом не стал, нацепил фонарик поверх шапки и сунул руки в карманы. Путь до лабаза прошел будто в забытьи. Вместо него в память надолго врезалось, как он вновь и вновь пытается залезть на высокий деревянный помост, нащупывает ногами обледеневшие засечки на бревне, соскальзывает. Метель слепила глаза. Ветер забирался под одежду, обжигая тело холодом. Наконец Костя все-таки сумел подобраться к низенькой дверце лабаза и окоченевшей рукой нащупал в кармане ключ.
Попав внутрь, он первым делом придвинул к двери тяжелый ящик с вещами. Затем немного отдышался и принялся рыться в нём. Нашел несколько старых карематов, часть расстелил на полу, другими прикрыл щели в стенах, чтобы меньше задувало. На самом дне отыскал хвалёный спальник Матвеича, залез в него и укрылся с головой.
До этого борьба с холодом полностью занимала его мысли, сейчас же, немного отогревшись, он почувствовал легкое покалывание в груди. Расстегнув ворот, Костя нащупал в кофте что-то тонкое, вытащил и машинально поднес к глазам. Это была веточка крушицы. На миг он ощутил нечто притягивающее в её пряном аромате. Тут же опомнился и с руганью отбросил в сторону, однако навязчивый запах крепко засел в голове. Вдобавок запершило горло. Он попробовал откашляться — не помогло, стало лишь хуже. Чтобы как-то отвлечься, Костя начал прислушиваться к окружающим звукам. В углу попискивала мышь. Снаружи на все лады заходилась вьюга. Внезапно в её скорбном вое Костя отчетливо различил женское пение. Внутри всё замерло, он сжался под одеялом, словно перепуганный ребенок. Пение приближалось. Костя вдруг понял, что слышал его раньше. Очень давно…
— Мама? — дрожащим голосом спросил он.
Пение смолкло. А следом сквозь щели в стене послышался шепот, от которого Костю пробрал мороз.
— Зачем ты ушёл от хозяйки, сынок? Она тебе свой лик явила, говорить с тобой пришла…
— Но как же…
Он судорожно закашлялся.
— Тебе сейчас лучше не разговаривать, Костенька. Ты её пыльцу вдохнул, к этому привыкнуть нужно. Зато теперь вы с хозяйкой неразрывной нитью связаны. Всё так и должно было случиться. Старый Матвеич против её воли пошёл, пытался тебя с пути сбить, чтобы ты судьбу его не повторил. Но ведь это и есть твоя судьба, как он не понимает? Я расскажу…
В лабазе скрипнула половица. Голос матери зазвучал уже совсем рядом.
— До того, как я с твоим отцом познакомилась, за мной молодой человек ухаживал, Тимофей. Из этих мест, из Гореловки. Многое его роду было открыто, побольше, чем ныне живущим. И когда я тяжело заболела, Тимофей знал, что делать нужно. Он пришел сюда, к хозяйке, просить целительных побегов крушицы, как отец его раньше делал. Только на этот раз она назначила свою цену. Приготовленный из сбора крушицы отвар исцелил меня. И забрал всякую память о Тимофее. А он остался при хозяйке помощником. И все это время был ей верен. Тимофей Матвеич. Но теперь, видно, настала пора ему уходить. Заберёт Матвеич с собой крушицу, положит в бандероль, такую же, как он мне отправлял. И будет жива твоя Ларка. А другого спасения для нее нет.
Что-то легонько пробежало поверх спальника. Костя вспомнил, как мама садилась дома возле кровати и гладила его, когда он не мог уснуть.
— Взамен ты, Костенька, должен будешь хозяйке послужить. Она от тебя многого не потребует: утепляй по зиме ее корни, что на дальней заимке спрятаны, приглядывай за порядком в лесу, чти её волю. И тогда обретешь здесь покой и счастье, которого в мире не познаешь. Будешь надеждой для тех, кто отчаялся. Таков твой земной путь — в служении, в любви к земле и ее дарам. Прими его, сынок.
Костя закрыл глаза и увидел лицо матери, ещё молодое. Она склонилась над ним. Беззвучно, ласково. Капали секунды, медленно сливаясь в минуты, а он всё любовался ею и уже не чувствовал ни холода в ногах, ни страха. Но внезапно родной образ потускнел, стал прозрачным, будто стекло, и сквозь него проступили контуры странного, едва освещенного помещения. Стены в нем были бревенчатые, а пол заменяла голая земля. В центре рос маленький кустик с серебристо-белыми опушёнными ветвями. Скрипнула дверь, вошёл Матвеич. Старик остановился, поднял лежащий под ногами заступ и вдруг с силой замахнулся им, точно собираясь одним ударом подрубить несчастное деревце.
— Что он делает? Он убьёт меня! — простонал чужой голос мамиными губами.
— Не надо! — закричал Костя, и Тимофей Матвеич вздрогнул, словно услышал его. Напряженные руки старика вмиг ослабли. Выронив заступ, он бессильно упал на колени и закрыл лицо руками…
— Сынок, иди в дом, замерзнешь, — снова заговорила мать своим прежним, спокойным тоном.
Костя послушно начал стягивать с головы спальник. Немного помедлив, открыл глаза. В лабазе никого не было. Подойдя к выходу, он отодвинул свою бесполезную баррикаду и выбрался наружу. Ветер стих, во тьме прорезались звезды. Закрыв за собою дверь, Костя приник щекой к её холодным доскам и затаил дыхание. Сначала он ничего не услышал, только пискнула мышь, обрадованная его уходом. А потом тихий голос за дверью прошептал:
— Я всегда буду здесь, Костенька. С тобой…
…С крыши лабаза раньше срока закапало.
Клара, вся вытянувшись навстречу солнцу, обнимала его сзади за шею и что-то говорила. Костя сидел у стола и пытался записывать за нею, но его безумно отвлекала сползшая с её плеча салатовая бретелька. Приходилось все время переспрашивать.
— Ты очень невнимательный ученик, — сказала Клара с шутливой строгостью, когда он с горем пополам дописал рецепт. — А где то, что ты собрал сегодня?
Он высыпал на стол несколько крохотных шершавых семечек.
— Хорошо. Теперь вложи их в конверт и сделай приписку внизу…
Клара на мгновение задумалась, а затем продекламировала:
— Если сбор помог вам, высейте эти семена на солнечной поляне в глубине леса. Пусть они прорастут надеждой для кого-то еще.
Костя сделал все в точности как она сказала и заклеил конверт.
— Чудесно. Завтра утром выходи в дорогу и слушай мой голос, я выведу тебя коротким путем. В деревне будешь жить у Матвеича, он уже и дом свой на тебя отписал.
У Кости вырвался тяжелый вздох. Скорая разлука вгоняла его в тоску.
— Так надо, милый. — Клара подставила ему шею для поцелуя. Она у неё была тонкая и белая, словно веточка крушицы.