В пять лет Санечка заняла второе место на турнире по художественной гимнастике. В шесть лет забила свой первый мяч в футбольные ворота — он же и последний: папа обещал с ней ходить, Санечка только поэтому и согласилась, но так ни разу и не успел к началу тренировки. В двенадцать — поступила в художку, где самоотверженно провела два с половиной года, а в пятнадцать, рассудив, что слишком юна, чтобы посвящать себя чему-то одному, перепробовала кружки по шахматам, журналистике и информатике.
В двадцать — стала организатором инженерных соревнований в вузе, в двадцать три — получила повышение в айтишной компании, в которой даже стажировкой можно было бы гордиться. За месяц до двадцати пяти — окончательно в себе разочаровалась.
***
Длинный хвост электрички тяжеловесно виляет по гудящим железнодорожным путям. Пылит, сносит нерасторопное комарье и разрезает застоявшийся воздух на такие же хвостатые, обжигающие с пылу-жару потоки, пока не решает, что устал, замотался среди этих бесчисленных перегонов, пока не сбавляет ход и медленно, боясь, что резкое движение нарушит хрупкую работу заржавевших механизмов, окончательно останавливается — ровнехонько на пустынной станции.
Сквозь мутноватое стекло Саня видит знакомую выцветшую табличку — «****ново». Что там было написано раньше — Смирново, Иваново, Сосново — Сане, если честно, все равно. Главное, что табличка вообще стоит на месте, как и крашеный-перекрашеный, а сейчас покрывшийся земляной грязью киоск, как и сам поселок, виднеющейся вдали грунтовки между состарившимися высоченными соснами.
Чтобы она делала без этого забытого всеми места, размышляет Саня, отлипая от сиденья, с кряхтением закидывая на плечи рюкзак и вслед за энергичной, размашистой Нинкой спрыгивая с подножки. Три съемные квартиры, в которых она успела пожить, были центром притяжения всех ее друзей, а десяток разношерстных проектов и увлечений наперебой терзали Санину душу — хотелось спрятаться в пещерку и просто быть.
Такой пещеркой и стала для Сани расположенная в местных лесах Нинина дача. Как говорила Нина, «сад», но кто придумал четыре заросших сотки называть «садом», Саня не понимала.
Пятнадцать минут — и они со скрипом открывают тяжелые ставни дома, час — разбредаются, в комфортной тишине погружаясь в собственные дела. Саня садится на веранде, извлекая из рюкзака ноутбук, блокноты, скетчбуки, ручки и маркеры, стопку обороток под непроверенные мысли, две книжки — рассказы Геймана и что-то про мозги. Нина бродит кругами по саду, громко и конструктивно поучая кого-то по телефону: «Лена, ты не хамишь, ты ставишь его на место».
«Работу работает», — безошибочно заключает Саня. Сама же начинает методично перебирать записи в ежедневниках, отдельные исчерканные листы, заметки на стикерах, забирая всю важную информацию из них в ворды и гугл-доки. Обобщает, структурирует, бьет на таблички, жирнит ключевое, помечает серым то, что можно было бы упустить, но если оно вдруг пригодится, то не потеряется. Бумажный хаос на столе постепенно превращается в аккуратные стопочки, прижатые блюдцем с редисом, пачкой печенья и смартфоном, который раз в пятнадцать минут, когда пробивается интернет, нервно вибрирует, пытаясь выдать все уведомления разом.
Саня справится, говорит она себе. Так и говорит, с расстановкой: Саня. Справится. У неё есть в этом некий экспириенс: Саня, как правило, всегда справляется, когда к ней приходят уставшие и потерявшие что-то в этой жизни — собаку, брак, путеводную звезду, — друзья и друзья знакомых. За время, которое нужно, чтобы приговорить два чайника с чаем или бутылочку белого полусухого, Саня находит пути решения незнакомых ей до сего момента задач и проблем. Но не только находит их, но и так умеет поддержать даже едва знакомых людей, так ненароком обозначить, что вообще-то все хорошее сейчас только начинается, что человек больше не чувствует ни привычного отрицания, ни саднящей горечи, ни изматывающей безысходности. Только спокойствие, без которого было так тошно, и нежную благодарность, когда Саня в сверкающей белизной экселевской таблице по этапам расписывает, что делать, оставляет номера телефонов, найденные под самыми неочевидными именами в своих «контактах», и в столбце «комментарии» предугадывает сложности, которые могут возникнуть, и решения, которые могут с ними помочь.
Засада во всем этом определенно есть — помогать кому-то, это, конечно, не помогать себе.
— Так, и чем ты тут маешься? Ну-ка дай посмотреть, — налетает нагулявшаяся по грядкам Нина. Завывает и выразительно тычет острым алым ногтем в списки не то профессий, не то вакансий, в бесчисленные строки «за» и «против».
— Мое будущее — непонятный серый мрак, — шипит Саня. — Сраный витраж из бессвязных записей в трудовой. Юрфирма, бары, ивент-агентство и одни айтишные ребята.
— Не помню, чтобы тебя это раньше смущало, — справедливо замечает Нина.
— Раньше ко мне в окошко не стучались двадцать пять, — тоже справедливо, но менее убедительно парирует Саня.
— И поэтому ты хочешь здесь и сейчас истязать себя табличками в поисках лучшей жизни?
— Хотя бы попытаться.
— Твой подход тебе не подходит, — не выдерживает Нина. — Ты бы не мозгами, у тебя сердце есть — сердобольное такое. А то далеко уйдешь со своими плюсиками-минусиками и «перспективными сферами».
— Дойду — пришлю открытку, — бухтит Саня в ответ.
На даче они остаются еще на три дня.
Хохочут над историями из старшей школы, распивают вино из дребезжащего холодильника, крадутся к домику на соседней улице — подглядывать за симпатичным бесхозным соседом, упрашивают Саниного приятеля приехать на один вечер (только на вечер и только с арбузом), признаются друг другу в беззаветной любви и в мимолетной ненависти.
Нина молча наблюдает за Саниными стенаниями, не говоря больше ни слова, а Саня каждый день часами слушает Нинины телефонные разговоры, в которых та, не стесняясь в выражениях. либо кого-то ставит на место, либо учит кого-то ставить кого-то на место и, в конце концов, не выдерживает и восхищенно, с истинным уважением шепчет:
— Нина, ты такая сука. Это ли не профессия?
Нина, на секунду оторвавшись от раскаленных возмущений на том конце провода, останавливается, задумывается и кивает — то-то же, дошло наконец.
***
Когда они вприпрыжку бегут к станции, смирившись с сухим жарким полуднем и стремительно пролетающими выходными, Саня строит планы. Например, в субботу съездить к родителям и вместе выбраться в лес. Если отец будет занят — съездить с мамой. На рабочей неделе — два проекта закончить и три начать. Сходить к гастроэнтерологу. В среду собрать всех на настолки, как раньше, в пятницу — посвятить вечер себе.
Пусть «си-ви» пухнет, множится, кажется неприлично длинным и разрозненным — в ее картине мира все склеивается, стягивается, складывается. Ведь до нее наконец дошло: она есть у себя. Это осознание пришло, как Сане кажется, очень даже вовремя: двадцать пять, конечно, не семнадцать, но могло ведь и позже стукнуть.
Жить с этим осознанием сразу стало гораздо легче.
Оказалось, что не надо судорожно сохранять каждую вакансию с минимально релевантным опытом, не надо размечать ячейки с компетенциями (зеленые — есть, желтые — частично есть, тревожно красные — надо получить) и, конечно, не надо засыпать и просыпаться с по-комариному назойливыми мыслями о будущих свершениях.
Оказалось, что надо жить. Быть собой. Беречь свои стеклышки: разноцветные, яркие, прозрачные, ребристые, контурные, острые осколочные, обработанные внимательной рукой мастера, обточенные волной, присыпанные земелькой. Собирать из них свой витраж, но обязательно легкой рукой. Иначе, Санечка понимает, будет болеть.
Звонит телефон. Саня отвечает, извиняется, что до нее было не дозвониться и не дописаться, ковыряя и без того облезшую кожу сидений, договаривается о встрече.
— Что за ребята, что за работа? — спрашивает заинтригованная Нина.
Саня улыбается во всех тридцать-вроде-бы-два:
— Понятия не имею.