Юра вышел из больницы, спрятал заключение в рюкзак — пальцы подрагивали, молния поддалась не сразу — и огляделся. Осень умирала торжественно: листва догорала в ярчайшем солнечном свете, и с улицы сквозь забор доносились возбуждённые детские голоса — велосезон никак не заканчивался. Юра почти улыбнулся идиллии, но тут на него накатила тошнота, а вместе с ней — зависть. Вдруг захотелось накинуться на детей, растолкать их, сломать велосипеды, накричать, а главное — рассказать, что жизнь не сказка, что главным образом в ней батрачишь с утра до ночи, а потом — узнаешь, что всё, конец. От внезапно осознанной, долго подавляемой обиды стало страшно. Чтобы хоть как-то успокоиться, Юра выдохнул, посчитал до десяти, поправил лямки рюкзака. Ничего-ничего, кое-что ему всё-таки осталось, одно последнее приключение — ради него можно ещё потерпеть.
У входа в городской парк уже ждала Вера. Седых волос она не красила, на размытом от возраста лице не рисовала голубым и алым. Улыбалась тихо, как луна, и то и дело одёргивала топорщившееся под сумочкой пальто цвета жжёной глины. Её застенчивость искушала. Три года прошло с тех пор, как Юрина жена умерла, и он думал остаться вдовцом. Однако с месяц назад, получив предварительный диагноз, пошёл запивать горе к Димке, где и встретил Веру. Эту женщину было совершенно невозможно разгадать, тем она и привлекала — играла на самых мрачных струнах Юриной души и возбуждала в нём охотника: поддастся, не поддастся? Дышать и чувствовать оставалось не так долго, чтобы отказываться от подарка судьбы.
— Привет.
— Привет. Долго пришлось ждать?
— Нет, ты вовремя. Я так, пару минут как пришла…
— Пойдём?
— Конечно.
В детстве Юру завели игрушечным ключиком, с тех пор он во всех играх носился и разбойничал. Механизм работал безотказно: прыгая по страницам жизни, Юра успел наследить не в одной истории. Поговаривали, например, что он жульничает в шахматах — об этом ему донёс всё тот же Димка. Да Юра и сам замечал, как некоторые игроки, завидев его клетчатую рубашку, меняли траекторию и останавливались у других досок. В таких случаях Юра брал фигуру и изучал её пальцами, удручающе стариковскими, напоминавшими корни костенеющего дуба. Он притворялся, что не замечает, хотя обиду затаивал — в чём-чём, а в шахматах он не обманывал.
Юра с Верой шли бодро. Верины нелепые кроссовки забавляли — кто бы ещё занялся скандинавской ходьбой в обуви на танкетке? Сумочка шлёпала по бедру, пальто взбивалось под ремешком — так себе наряд для прогулки. Ленточку шестидесятилетия Вера, по её собственным словам, перерезала с тремя «не» за плечами: ни разу не купила спортивной одежды, не родила ребёнка и не научилась доверять. С палками в руках она выглядела как отличница, схватившая бутылку пива, чтобы сойти за свою. Впрочем, эта комедия Юре льстила.
Они гуляли около часа, обсуждали новости. Вера как бы в шутку, но, как показалось Юре, с затаённой тревогой рассказала, что никак не может совладать с балконным огородом. Помидоры вянут, перец сохнет, салат она попробовала — и пожалела. Её не то разбитая, не то как следует не вызревшая женственность и трогала, и отталкивала Юру. Наверное, трогательность бы перевесила, если бы бытовая беспомощность компенсировалась блестящей карьерой — но о работе Вера не говорила вообще, а потому эта область казалась Юре бледной, несуществующей. Однако в мутных, запорошенных вымыслом разговорах о прошлом угадывалась некая трагедия, которая и вдохновляла Юру продолжать отношения. Он надеялся превратить Верину печаль в симфонию, своё главное произведение, которое оправдает его существование.
После прогулки Юра проводил Веру домой. У подъезда они остановились и проболтали ещё минут двадцать — Юра намеренно тянул с поцелуем. Ему нравилось наблюдать, как возбуждение и сомнения меняют Верино лицо, как подрагивают её губы, а взгляд теряет осмысленность. На периферии Юриного зрения продолжалась жизнь. Ребёнок лет девяти, толкая ногой тяжёлую дверь, руками пытался удержать несоразмерно большой вихляющий велосипед. Старушка шваркала к подъезду с пакетом продуктов. Пакет использовали не первый раз, даже название супермаркета стёрлось. Вдоль стены, вплотную к дому, проскользнули влюбленные — наверное, не хотели попасться на глаза балконных дозорных. Они пытались проглотить смех, но это было всё равно что скрыть бульканье закипающего чайника.
Насладившись ожиданием, Юра наконец-то поцеловал Веру.
— Знаешь, у меня в молодости была мечта. Только не смейся. На море поехать.
— Ты никогда не была на море?
— Конечно, была. Но так, по работе. На пляж выбиралась всего на час-другой. А я вот мечтала, чтобы как все. С любимым и на пару недель. Или хоть на одну. Выходить из номера к полудню, пить кофе, плавать, и снова — в номер. Какие-то мелкие мечты, знаю.
— Ну что ты. — Юра помолчал. — Слушай, а давай поедем.
— Да неловко как-то.
— В нашем возрасте поздно стесняться. Давай-давай. Сейчас приду домой, гляну места, обсудим.
Юра почувствовал, как Вера чуть сжала пальцами его ладонь. Её взгляд был как у старенькой уже, потрёпанной жизнью собаки, которую вдруг решили забрать из приюта. Прыгать и радостно тявкать было вроде как несолидно, а выражать благодарность по-другому она не умела.
Юра вернулся домой, пританцовывая. Разобрал рюкзак, сунул заключение в комод. Он знал, что, скорее всего, не доживёт до лета: рак захватил его печень, как плесень — хлебную корку.
Как-то в детстве на даче, на чердаке, Юра обнаружил запылившуюся музыкальную шкатулку. Столько в нём было любопытства и огня её вскрыть — хватило бы на целый отряд маленьких разбойников. Он искал ключ, пытался разомкнуть створки бабушкиной шпилькой, всё безуспешно. В итоге просто сломал. Крышка упала и разбилась. Музыка заиграла чудесная и радовала Юру минут двадцать, пока старенький механизм не заглох. Ну, заглох и заглох, пусть. Но Юра её, эту шкатулку, раскусил, и это уже было ни с чем не сравнимое удовольствие. На то же удовольствие он рассчитывал, играя с Верой.
Сложность была только во всё ухудшавшемся самочувствии. После еды Юру мутило, как перебравшего на вечеринке подростка. Ему было бы проще вообще не есть, чем каждый раз преодолевать отвращение и страх, а потом наслаждаться последствиями. Донимала Юру и слабость — что там усваивал его больной организм, как расходовал — кто знает. Два-три часа в день он играл в молодость и здоровье. Остальное время — кочевал между диваном и постелью, сражаясь с усталостью. В итоге болезнь отправляла в нокаут, и он засыпал. Проваливался в калейдоскоп галлюцинаций, как Алиса в кроличью нору, а просыпался в состоянии худшем, чем прежде. Иногда приходить в сознание не хотелось вовсе. Тут он, однако, вспоминал про Веру — и оживал. Оставался ещё в жизни незавершенный проект, надежда на веселье. Юра мучительно желал испытать напоследок любовь и боль. Жаждал он полюбоваться и чужой болью — увидеть, как оброненное семя зла прорастает в другом.
Однако очередной ночной приступ нарушил планы. Юра едва успел вцепиться в край кровати, подтянуть себя и свесить голову — рвота взорвала горло и побежала по губам. Чёртов беспомощный котёнок, заброшенный, никому не нужный, чёртов слюнтяй — цепляясь за стены, он потащил себя к ванной, сел на унитаз, обнял раковину и — заплакал. Ещё оставалось в жизни неиспытанное, и так хотелось самому управлять судьбой, но смерть щёлкнула по носу и поставила на место. Около часа Юра ждал: вдруг отпустит. Потом, дрожа, набрал номер скорой и попросил о помощи.
Неотложка приехала быстро, в больнице его приняли, но сказали честно: про лечение знаете сами, уже отказались, помочь не можем, только выписать обезболивающее, заглушить сознание, утопить чувства. Дорога вам, Юрий Геннадьевич, в хоспис, а дальше — чай не мальчик, понимаете сами. У нас тут целая очередь пациентов, которые помощи ждут, а вы, дорогой Юра, отнимаете их право на жизнь.
Впрочем, врач всё-таки пожалел Юру и пристроил в шестиместную палату — дал возможность укрыться от мира хоть на неделю. Вера звонила постоянно, но он не брал трубку: язык осел и не ворочался, да и вообще.
***
Через два дня Вера, румяная, с решительно поджатыми губами, влетела в палату. Юра зажмурился, надеясь, что от этого растворятся шесть коек с прелыми матрацами, пациенты с лицами, напоминавшими мятые газеты, отвратительный запах спирта — и сияющая на этом фоне Вера. Ему нравилось быть королём ситуации, нравилось лгать, нравилось, когда Вера смотрела на него с восторгом, видела в нём героя, каким он никогда не был. Но быть раскрытым, пойманным, застигнутым врасплох? Ни за что.
Внезапная боль вывела Юру из оцепенения. Он открыл глаза — Верина рука заканчивала чертить дугу пощёчины. Затем он увидел брови, сведенные в мучительном спазме, потом — подрагивающие от возмущения ноздри и прыгающие складочки около губ.
— Как ты мог!
— Вера?! Здесь?! Но как?
— Димка сдал. Какого чёрта, а? Какого чёрта ты не сказал? Не брал трубку? Не отвечал на сообщения?
— Не хотел беспокоить. — Юра отвёл взгляд.
— А врал, что на море поедем, почему?
— Так ведь хотел… хотел поехать.
— Хотел он! Ну ты… ну ты… старый пень, вот кто!
Вера отвернулась и уставилась в окно, и Юра никак не мог угадать, какая мысль созревает в её голове. Пациенты делали вид, что занимаются своими делами, а сами поглядывали на ссорящихся — кто поверх книжки, кто в десятый раз протирая тумбочку, кто — прохаживаясь по палате. Юру так и подмывало нашипеть на них, разогнать, как назойливых мух. Вера выдохнула и снова посмотрела на него.
— Итак, ты врал.
— Да.
— Это не вопрос.
Последний раз Юру так отчитывали в школе на географии — никак он не мог запомнить, где залежи руды, где — алмазов. С тех пор — никто, никогда. И тут эта Вера. Как такое возможно-то вообще? Совсем недавно она вела себя как ребёнок, рядом с которым Юра чувствовал себя мудрым наставником. Теперь она больше похожа на разъярённую пиратку, устроившую мятеж. Ей бы пошёл крюк, хотя, конечно, потеря такой прелестной ручки — настоящая катастрофа. А потом этим крюком она ещё, чего доброго, перерезала бы ему горло.
— Ты врал. Обещал большое будущее, — чеканила она.
— Вера, может, не здесь? Давай хоть в коридор выйдем. Или вот, знаешь, на первом этаже есть кафе.
— Здесь, Юра. Здесь и сейчас. Ты врал. Между тем у тебя запущенный рак. Никакого лета не будет. Ничего не упускаю?
— Ничего.
— Лечиться ты не планируешь.
— Не планирую.
— И в хоспис тоже не хочешь.
— Не хочу.
— Что ж…
Оба замолчали.
— Едем на море, — внезапно заявила Вера.
Юра поднял взгляд. Он не помнил, что такое море. Да и как помнить в этих невнятно-бирюзовых, покрытых трещинами стенах? Вера поправила шаль, проверила, на месте ли брошка, и снова посмотрела на Юру.
— Да, ты не ослышался. Мы едем на море. Буду любоваться на то, как заходит солнце. И как ты, дорогой, умираешь в его лучах.
— Я чего-то не понимаю? Откуда в тебе вдруг столько энергии? Ты же была совсем другой?
— Господи, я актриса, для меня этот маскарад — ерунда.
— Актриса?
Вера покопалась в сумочке, достала какой-то буклет и протянула Юре. «Современник» — прочитал он на обложке, а внутри — «Действующие лица и исполнители». Возглавляла список Вера Елисейкина.
— Актриса. И не из последних, как видишь.
От обиды Юре захотелось кинуть ей в голову апельсин с прикроватной тумбочки.
— Так ты тоже мне врала.
Вера пожала плечами.
— Мне хватает почитателей. Хотела честных отношений.
— И построила их на лжи?
— Что ж, мы стоим друг друга.
Вера замолчала. Юра теребил пуговицу на пижаме и то и дело приоткрывал рот, думая что-то сказать, но так ни на что и не решился. Он хотел поиграть, но его обставили, причём дважды. Вера скрывала истинную силу характера, как болезнь скрывала симптомы. Юра лидировал в отношениях и в жизни, но теперь он — лишь сброшенный с коня всадник. Скоро скакун раздавит его копытами, а он, что он…
— По поводу моря… разве тебя не ждут в театре?
— Ждут. Но аплодирующих зрителей я видела сотни раз, а раскаивающихся мужчин — нет. Давай, узнавай, что там нужно, чтобы тебя выпустили отсюда, а я займусь билетами и отелем.
Стрелки Юриных часов начали замедляться: завод жизни заканчивался. Но он всё ещё не был готов смириться с поражением и согласился на поездку в надежде, что оклемается и доведёт начатое до конца.
Через несколько дней они уже сидели в кафе с видом на море. Юра постоянно мёрз, голова кружилась, тошнило. Из последних сил он изображал обольстителя. По утрам в номер приносили тосты, домашнее масло и сыр, каждый вечер подавали греческий салат и форель. Когда у Юры были силы, он выходил с Верой гулять, когда не было — они сидели и смотрели на море. Вера рассказывала байки из театральной жизни, разыгрывала сценки, жестикулировала, отчего звенели подвески на её браслете. Она наряжалась всякий день по-новому, носила чудные шляпки, показывала брошки. Мама Юры рано умерла, и прежде он не знал того особого чувства безопасности, какое способна подарить любящая женщина.
Юра понял, что прежде никогда не любил. Он только развлекался, играл, манипулировал. В школе он как-то нарочно опрокинул баночку чёрной гуаши на рисунок одноклассника. Не из зависти, а так, просто. Если ты не великий художник, сжигать храмы — тоже недурной способ провести досуг. Но чем явственнее в тумане жизни проступала улыбка смерти, тем меньше сил оставалось на развлечения.
Когда Вера отлучалась пройтись, созвониться по работе, купить апельсинов, Юра проваливался в головокружительное забытье. Ему чудилось, например, что они с Верой наперегонки переплывают реку, рассекают её брюхо ладонями, захлёбываются смехом. Юра нырял — хотел наскочить невидимым и ужалить полную шею поцелуем. Он хихикал — пузырьки воздуха бежали вверх, затем вдруг их траектория болезненно искажалась — и течение уносило Юру от того места, где он должен был вынырнуть. Ужас выкинутого за борт любимого щенка заставлял его перебирать руками изо всех сил. Вода давила на барабанные перепонки, ноги гирями тянули вниз.
Вдруг:
— Я пришла.
Её голос осушал реку, и Юра пробуждался. Ему становилось стыдно за слабость и за липкую влажную пижаму. Вера приносила свежую. Неловкость забывалась, и приходила ревность. Ты где, с кем, почему так долго. Вера мстила:
— Ты же не вечный.
Как-то Юра брел по кромке моря, там, где вода покусывает пляж и отступает. Холод и ветер изнуряли. Абсолютное неумолимое бессилие — тоже. Юра чувствовал себя бурлаком на Волге, только тянул он самого себя и всю свою утомительную жизнь. Он то и дело возвращался к мысли: а не кинуться ли туда, в воду? Но как самый последний дождевой червяк, он, вот ведь позор, всё-таки хотел жить.
Когда во время медленного танца в вечернем приморском кафе Юре становилось дурно и приходилось возвращаться к столику, Вера отводила взгляд. Иногда Юра вставал посреди разговора и шёл в туалет, а вернувшись, обнаруживал её в той же позе, с той же чашкой вблизи губ. Так она, видимо, ради самой себя притворялась, что ничего не происходит. Он мог бы поклясться, что время от времени по ночам слышит всхлипы и сдавленное: «Умрёт, умрёт, всё равно умрёт». А однажды проснулся от нехватки воздуха. Открыл глаза, но увидел лишь темноту. На груди кто-то сидел. Юра задыхался и дёргался. Смерть близилась. Чтобы не застонать, он вцепился зубами в подушку, которой его душили. В этот момент давление ослабло. Юра стащил с лица подушку и увидел Веру.
— Зачем?
— Я так тебя ненавижу. Господи, я так тебя ненавижу, ты бы знал. — Она отвернулась и затихла.
— Тогда зачем ты поехала со мной?
— До тебя я двадцать лет не могла влюбиться.
И с позором, с тоской, от которой не удавалось отмыть сердце, он был вынужден признать, что тоже влюблен.
Через несколько недель Верины друзья приехали на выходные и поселились в той же гостинице. Вечером вся компания собралась в номере Юры и Веры: пили вино, смеялись, вспоминали прошлое. Звали Веру назад, в Москву — без неё не справлялись. Танцевали и веселились. Юра, улыбаясь, наблюдал за происходящим, пока браслет на Вериной руке не поплыл у него перед глазами и сознание не утратило опору.