Все началось в Израиле, в душном минивэне с закрытыми окнами. Машина плелась сквозь толпу торгашей, они стучали по стеклам раскрытыми ладонями. Не косточками пальцев, как стучат по двери, а мокрыми бледными щупальцами, оставляя на окнах отпечатки — короткие линии жизни, любви и успеха.
От ужаса Артем забывал моргать. Его семья молча отказывалась от предлагаемых безделушек, продавцы злились и кричали проклятия. Артем хотел зажмуриться и заткнуть уши, но не мог пошевелиться и беспомощно впитывал чужеродные звуки. Но зарычал двигатель, и все пропало. Спереди раздалось жужжание, щелчки заевшего механизма стеклоподъемника, и в салон дунуло раскаленным городом. Желтые стены домов сливались с желтым песком и желтым солнцем. Артем вдохнул, и обжигающий воздух вошел в легкие, оттуда — в кровь, через которую во все клетки тела проникло отчаяние. Состояние требовало темноты и холода — козырька кепки, опущенного до носа, чтобы никто не заметил, как капли пота смешиваются на щеках Темы с каплями слез от попыток удержать рвоту внутри глотки. Соленые ручейки бежали вниз, распухшую кожу щипало, но он не протирал лицо — руки продолжали лежать неподвижно, как будто у него все было хорошо, как будто он просто уснул.
Нога до сих пор болела — он подвернул ее в пещере Рождества. Хотя Артем мало что знал о вере и человечестве, он почувствовал, что находится в месте невероятной исторической важности — в точке отправления. И люди вокруг вели себя так, словно зашли в вагон метро: не смотрели друг на друга и молчали. Огромный пласт тысячелетней культуры в виде нависшей тишины качнул их вагон, Артема покосило, и он неправильно шагнул на ступеньку. Боль резко ударила по его лодыжке, и захотелось взвыть, но он не издал ни звука. Отец заткнул ему рот.
Слезы, пот и сопли смешивались и скатывались по его сжатым бледным губам внутрь, под язык. Артему нужно было попросить воды или, может, остановить машину, сказать, что его укачало, но он не мог. Нет, в его семье плохое остается несказанным. Машина влетела на кочку, водитель вскрикнул что-то на иврите, но Артем уже этого не слышал: первые несказанные слова не прижились внутри ребенка, подхватили взлет автомобиля, ринулись вверх, и Тему вырвало на только что купленную икону из Вифлеема. Это было самое начало 2000-х, и Артем еще даже не пошел в школу.
Икону поставили на комод в столовой к другим сувенирам: деревянный Будда, мини-Эйфелева башня, монеты разных стран, вязаный член из Исландии (он долго не простоял), разные игрушки и японская кукла Дарума. Она исполняет желания: загадываешь, закрашиваешь один глаз, а когда сбывается, закрашиваешь второй. Артему ее подарили, рассчитывая на то, что он загадает хорошие оценки или мобильный телефон — что-то понятное и выполнимое. А Артем загадал, чтобы все люди были счастливы.
Потом мама узурпировала икону — поставила на прикроватную тумбочку. Она начала ходить в церковь и заодно решила создать филиал в спальне. Никто не возражал. То есть никто и не заметил: учитывая обстоятельства, до Богоматери с младенцем Иисусом никому не было дела.
Папа изменил жене с инопланетянкой: в телефоне любовница была записана как «УФО». Сколько Артем не ломал себе голову, он не мог вспомнить знакомых теть с такими инициалами. И он не понимал, как отец мог променять маму, которую звали Любовь, на какую-то Фаину или Фёклу. Когда между отцом и сыном состоялся первый и последний мужской разговор о женщинах, папа сказал, что восточные женщины очень привлекательны в молодости, но в старости ужасно угловатые. Артем тогда испугался, что ее могли звать Фарида.
Они с сестрой никогда не обсуждали произошедшее. Нельзя назвать полноценным обсуждением единственную реплику сестры: «Понимаешь, они ведь разведутся!» и «Как это? Этого не может быть! А как же мы?», написанное на лице маленького Темы. Тем не менее он знал наверняка, на чьей Моника стороне. Она всегда была папиной дочкой. Хотя ей тоже было непросто, она не плакала.
Хладнокровность и прагматичность — она переняла эти качества у отца и развила их, как иные школьники до максимума прокачивают в компьютерных играх первое оружие. Для отношений с людьми оно было губительным, но для работы лошадей, с которыми она проводила большую часть дня — самое то. Моника представлялась Артему неуязвимой, как Ахиллес, то есть настолько же уязвимой: с одним лишь слабым местом — холодной головой, которая не дала ей утонуть во время развода родителей.
Они остались вместе. Это не соответствовало правде даже территориально: мама осталась в родительской спальне, а папа навсегда переехал в гостиную. Постельное белье сняли с дивана, только когда к ним приехала журналистка с местной газеты. В городе проходил конкурс «Лучшая семья года».
— Скажите, вы счастливы? — спросила журналистка у Моники.
— Ой, конечно! У нас прекрасная семья! Мы много путешествуем и… ездим по разным странам!..
— Чудесно-чудесно… У вас необычное имя. Назвали в честь Моники Беллуччи? — подмигнула журналистка родителям.
— Да, — ответил отец.
— А вы, Артем, как живется вам?
— Очень хорошо… — ответил он, обдумывая, как бы ему незаметно удалить свою последнюю запись ВКонтакте: «Пистолет к виску и все проблемы решены…»
— А что это за необычная куколка?.. Китайская, да? А почему только один глаз закрашен?
Артем тогда подрабатывал на заводе, собирая открытки. Огромный цех с воздухом, переполненным мелкими частицами блесток. Оказалось, что у Артема на них аллергия: он начал кашлять и чихать. Работники жаловались на то, что «производственные условия могут привести к заболеваниям дыхательных путей». Но другого пути у Артема не было: он хотел накопить на гитару. Вокруг него сидели женщины и слушали «РетроFM». Артем подсматривал за ними. Хотя его самого выворачивало от попсы, он видел, что людям нравится. И не просто нравится — эти грубо склеенные слова, пафосные и пошлые, типа: «Я… люблю-ю-ю тебя до слё-ё-ёз… та-та-та-та-та-та-та… каждый вздох как в первый раз-з-з» заставляли работниц о чем-то задумываться, вспоминать, и их лица преображались скорбью, становились теплее и счастливее. И тогда Артем понял, как все исправить. Посыпал одну открытку двойной порцией блесток, и пока все отвлеклись на «На-деж-да — мо-ой компас земной…», сунул настоящую надежду себе за пазуху. Она грела по пути домой, Артем не мог дождаться подарить открытку родителям. На ней были нарисованы два лебедя, розы, сердечки, и написано:
Сегодня с годовщиной свадьбы
Спешим поздравить вас, друзья.
Пусть будет крепкой и счастливой
Большая дружная семья.
Годовщина была не скоро, и Артем сразу вручил подарок. Родители улыбнулись, поблагодарили, положили открытку на комод к сертификату победителя «Лучшая семья года» и разошлись спать в разные комнаты.
Несчастье оказалось их фамильным проклятием. Такая успешная, чудесная, несчастная семья. Директор завода. Директор школы. Директор конюшни. Переводчик порно. Как иных кровных родственников объединяет нос картошкой, их объединяла только общая судьба.
— Послушай, ну, я могу ошибаться, но, в общем-то, так оно и есть, — рассуждал Артем в душевой, — у мамы может начаться рецидив, сестра развелась со вторым мужем. Они вообще читали значение имени, когда ее называли? Одинокая. Как корабль назовешь… Черт! — Он повернул ручку душа в другую сторону. — Вот почему смывают наверху, а ошпаривает меня?! Ладно… Папино счастье в том, чтобы все были счастливы — ха! А я — что? А я хожу в душ с открытой дверью потому, что моя жена в любой момент может взять на кухне нож.
Все тихо. Хотя, может, ее просто не слышно из-за потока воды. You never know, подумал Артем.
Поначалу он тайно лелеял надежду на свою исключительность. Да, он свято верил в то, что идиотская порча обойдет его стороной, если он сбежит от семьи и будет жить по-другому. Словно несчастье — это не судьба, а заразная болезнь, от которой можно уберечься, если не контактировать с зараженными.
Поэтому на первом курсе он ушел из дома, жил в машине в полях с гитаркой, парой книжек, горелкой и купленной на последние деньги сковородкой. Однажды они случайно встретились с сестрой у магазина, и Артем еле сдержал смех: Моника в новом пальто, только из парикмахерской, в руке — эко-пакет с эко-продуктами. Она оцепенела и разучилась говорить, когда увидела брата-бомжа и беспорядок в салоне. С хаосом они боролись по-разному: Моника структурировала карандаши и тетради на рабочем столе, а Артем бил о стену бутылки. Или садился на крышу автомобиля и кричал вдаль все, что раньше не мог произнести вслух. Я смотрю «Ранеток»! Вы лицемеры! Тушеные овощи — это невкусно! Долбаный мир! Я хочу родиться заново!
— Эй, парень, ты больной?! — раздался сзади голос.
— Нет-нет, я здоровый, спасибо, — ответил Артем, повернувшись вполоборота к мужчине в полицейской форме. На дороге стояла машина ДПС.
— А ты чего тут делаешь? Травку куришь?
— Никак нет. В поле кричу.
— Зачем это? — спросил офицер, чувствуя, что его пытаются как-то надуть.
— Черт его знает! Нравится!
Артем достал сигарету и закурил. Одумавшись, предложил полицейскому, тот, хоть и уверенный, что его обманывают, плюнул и взял. «Мальборо» красный, как-никак.
— Товарищ офицер, разрешите спросить? — Тот от неожиданности поперхнулся дымом, раскашлялся и заплакал. — Вы вот все всегда честно говорите?
— Кхе-кхе. Ну, не вру, ясен пень, но и чистосердечные не даю. Я ж не преступник. Хе-хе-кхе-кхе-кхе.
— В Библии вот сказано: «Лжесвидетель не останется ненаказанным, и кто говорит ложь, не спасется». А мы вот разве не врем, когда говорим, что кого-то любим? Хотя только и делаем, что хотим побыстрее сбежать. Или ладно, другой пример, когда недоговариваем. Это тоже лукавство, хитрость, тоже неправда выходит, когда говоришь только половину правды. Типа говорим: «Я тебя люблю», а на самом деле думаем: «Я тебя люблю, но иногда хочу, чтобы ты сдох».
Полицейский улыбнулся — чуйка не подвела: парень псих и хочет кого-то убить.
— Да, да, да… — забормотал он, обдумывая план действий.
Артем повернулся к нему.
— Да что вы мне да-да-да?! Нет-нет-нет! Уж сделайте милость, скажите, что я неправ.
Прав, прав, думал офицер, я прав: чокнулся.
И все принимали Тему за сумасшедшего, когда он решался сказать правду. Нет, конечно, есть этикет (он еще есть?), нормы морали и прочее — но ведь этот молодой человек и не говорил ничего аморального. А если и говорил, то ответственность едва ли лежала на нем, ведь аморальность была в самой правде. И в конце-то концов, как же «лучше горькая правда, чем сладкая ложь»?
— Милая? — окликнул жену Артем, выключив воду в душе.
Она не отвечала.
— Солнце? Даша?
Доносился шум — видео американского блогера, жена смотрела их в свободное время. Артем не понаслышке знал, что значит «сердце чуть не выпрыгнуло» и «сердце в пятки ушло». Оно и прыгало, и уходило, и разрывалось, и обливалось кровью, когда Артем представлял, как сейчас найдет на кровати телефон с включенным Ютубом и окровавленную жену. Облажался, облажался, повторял про себя Артем, не надо было ходить в душ, от меня еще даже не воняло!..
— Даша, ты где? — спросил он судорожно.
Шум шел из спальной. Ноги подводили Тему, ступали кривовато пятками, выворачивая колени, и он чуть не упал. Дверь была приоткрыта — дурной знак: именно через приоткрытую дверь он видел папу с другой женщиной; маму на коленях, сложившую руки для молитвы, зажженные худощавые свечи на прикроватной тумбочке и через секунду рыдающую несчастную женщину.
— Даша? — пробормотал Артем.
— Чего? — ответила она весело. Очередной выпуск был смешным.
— Эй, ты чего это?
Только сейчас Артем осознал, что стоит голый и сырой.
— Я… прости, я забыл взять свежие трусы.
— Так а чего не позвал, кош? — Она достала пару с его полки и вложила ему в руку.
— Спасибо, — пробормотал он и пошел обратно.
Ой, наследил-то! Тут прямо лужа! Полотенцем бы хоть вытерся! — раздавалось у него за спиной. Неважно. Сердце вернулось на место, и он снова начал дышать. Все хорошо. И нет, Артем не почувствовал себя счастливым. Апокалипсис просто перенесся на попозже. Он так и подумал: not today.
Конец света проваливался у них чаще, чем у Свидетелей Иегова, но последние его жаждут, потому что после смерти их ждет счастье, а Артем — нет. Его единственный шанс быть счастливым — это не Иисус, а Даша. Но жена сказала Артему, что ее в этом мире не держит ничего.
— Как же ничего? А я?
Она покачала головой. Что-то внутри него тогда треснуло и так никогда и не восстановилось. Следующие раз восемь Артем перенес не легче, но потом, как старый волк, научился на собственных ранах и перестал совершать главную ошибку — надеяться.
На что он только не надеялся: взаимная любовь, секс два-три раза каждый день, психологическая незрелость жены (потому что тогда можно было надеяться, что однажды она таки созреет), вкусный горячий ужин — он просто надеялся на хорошую жизнь. Говорят, надежда умирает последней, но жене с суицидальными наклонностями удалось ее пережить.
Без надежды жить стало проще. Пару недель он даже испытывал радость невротиков — безразличие ко всему. Но оно оказалось затишьем перед страшной бурей. Он стал ипохондриком.
— Что? Что опять не так?! — спрашивала жена во время перекура у куртки с опущенным капюшоном.
— Ничего, кош, все нормально, — отвечала куртка, а человеческая нога продолжала отбивать ритм хауса по стенке. — Мне утром трудно живется.
Утром его подводило и тело, и дух, и сам бог. Артем вставал с комком мокроты в горле и напрочь забитым носом, отчего, едва проснувшись, сразу чихал и, спотыкаясь, бежал в ванную с горстью соплей в ладошке. Жена старалась прожить еще один день, а он мешал, сильно мешал.
Однажды Артем высморкался в раковину и ужаснулся: из него вышли не сопли, а комки невысказанных слов. Он проглатывал их, когда молчал с родителями, сестрой и женой. И ведь слова-то не самые большие и тяжёлые, русские как-никак, не немецкие, но тут одно, там одно — и набралось столько, что его грудь пронзило страшной болью, и легкие начали свистеть. Этот свист только убедил Тему в теории. Как говорил Чехов, если человек свистит, ему есть что сказать.
Ему всегда было что сказать. Артем стал насвистывающим Дартом Вейдером. Жена, конечно, заметила новую особенность мужа: засыпать стало трудно. Она взяла подушку и легла валетом.
— Что такое, солнце? Зачем перелегла?
— Ты свистишь.
— Нет.
— Свистишь! Я что, не слышу, что ли.
— Не свищу я. Дышу просто.
Но Артем замолчал, потому что «да», «свищу» слизко спустились вниз к остальным товарищам, и на грудь словно положили кирпич. Такой короткий разговор, подумал Артем, а я уже еле дышу… надо освободить немного места, чтобы уснуть.
— Да, я свищу.
— Спи уже.
Как и любой ипохондрик, он всегда думал, что чем-то болен. Болезни представлялись ему воплощением аспектов духовных, поэтому и лечить их нужно было не лекарствами, а, например, молитвами, как мама. Именно с их помощью мама и поборола рак, хотя врачи отводили две недели и не советовали начинать курс химиотерапии, чтобы не мучить человека в последние дни.
Месяцами мама молчала о том, что ей трудно подняться на пятый этаж. Потом на четвертый. На третий. Второй. И только когда она уже не могла встать с кровати, мама решилась сказать, что ей нездоровится. 10% — врачи обычно говорят процент надежды на жизнь, но в ее случае они сказали: «90% на этой стадии умирают». И ведь справилась, думал Артем, с помощью слов. Высказанных слов. Как когда он кричал в поле, задыхался и чувствовал, как в груди бьется сердце — пульсирует жизнь, которая, как ему казалось, не может быть трагичной и бессмысленной.
Внутри него накопилось слишком много слов. У него заканчивались силы. Работать, ходить, даже вставать — все ему теперь давалось трудно. Поэтому новость о том, что вечером состоится семейный ужин в ресторане в десяти станциях метро от его квартиры, не могла его обрадовать.
Это был редкий случай: вся семья в сборе. Съехались из разных городов, чтобы увидеться — только поэтому. Никаких причин типа: «по работе», «отдохнуть», «на выставку» и прочих. Нет, увидеться и поговорить. О чем же нам говорить, думал Артем.
— Как вы здесь поживаете? — спросила мама, как только они сели в ресторанчик за Казанским.
— Мам, ты сначала выбери, что поесть.
— Да я… — Она замолчала. — Я… мне… что ты сказал?
— Говорю, надо заказать сначала. Нас ждут, — и Артем показал на улыбающегося официанта.
— Да, конечно… мне вот это, пожалуйста. — Мама показала на первый попавшийся салат.
— Мне тоже, — сказала Моника, поправляя вилки, — я ведь йогой начала заниматься. Стараюсь не есть жирное.
— И мне! — добавила Даша.
— Принесите мне кровавый стейк, — сказал отец.
— А мне «Молчание ягнят», — сказал Артем и отдал меню официанту.
— Даша, ты ведь начала учиться на психолога?
— Да! Я вдруг поняла, что самое важное в жизни — люди. Я хочу им помогать. Знаю, звучит тривиально, но я правда…
Артем случайно кашлянул, и Даша ущипнула его под столом.
— Как замечательно!..
— А расскажи, как у вас проходит…
— О!
— Ничего себе! Вот это здорово!
— А потом мы, представляете…
— А-ха-ха-ха-ха-ха…
— Бывает же, да!..
Артем слушал жену и пытался представить себе ту счастливую жизнь, которую она описывала. Никаких попыток себя убить, угроз развода, напоминаний о том, что он переводчик порно — депрессивный лох, никаких обвинений в том, что он отравляет ей жизнь. Спокойствие.
По-настоящему Артем испытывал его давным-давно, перед пещерой Рождества. Он лежал на родительской кровати в отеле. Еще не было ни начала, ни слова. Артем дремал на груди отца так долго, что щека нагрелась и приклеилась. Он засыпал и просыпался под глухие удары бьющегося сердца папы и морские переливы его внутренних жидкостей. Артем мог видеть, слышать и ощущать, но не думать. Не облекать мир в слова. Почему мы не могли остаться там, думал теперь Артем. Отец сказал сыну, что пора на экскурсию. Они вышли на улицу, и тот номер в гостинице, как и все, что с ним было связано, навсегда осталось позади.
— …В общем, нам с Артемом очень хорошо. Ходим гулять в парк, а когда сидим дома, смотрим смешные видео на Ютубе…
— Нет! — вырвалось у него. — То есть да, мы это делаем, но есть еще столько всего… черт побери, плохого! Каждый день, каждую…
— Артем… — попытался остановить его отец.
Но было поздно. Все слова, залежавшиеся внутри, поперли вверх: он припоминал все на свете, не стал фильтровать неудобные факты — словам не терпелось вылететь наружу, они спотыкались, сцеплялись и выпрыгивали комками. Артем раскашлялся, хлынули слезы, и мир поплыл. Когда Артем протер рукавом глаза, то увидел, что оплевал всю семью малиновыми сгустками крови.
Мама странно на него смотрела. Как на «Девятый вал», когда они ходили в Русский музей. В ее взгляде было интимное понимание, сопричастность. Артем повернулся к картине и увидел нарисованные волны, оторванную мачту, людей. Страдания и прочее. Ничего необычного. Кроме одного — это была не трагедия людей, а торжество моря. На кресте — на вере — побежденные; люди, борющиеся за свою жизнь, хотя нет никаких шансов выжить в такой шторм. Aren’t they us, mum? — подумал тогда Артем.
Все сидели тихо. Голос разума нашептывал ему, что и он должен, но, задыхаясь, Артем продолжил говорить. Еще и еще, пытаясь выговорить опухоль, выплюнуть ее на тарелку и разделаться с ней, наконец, всем вместе. Это уже была не речь, а бормотание, полифонический свист. Он почувствовал необычное — пустоту внутри, ветерок вдоха, свободно пролетающий вглубь. Артем боялся упустить это ощущение. Боялся, что, если замолкнет — перестанет бороться — все прекратится. Он прекратится.
Моника всхлипнула, моргнула, и на щеке заблестела тонкая полоска пробежавшей слезы. Артем замолчал. Эта капля словно упала в него, и внутри все вспыхнуло. Голос отца закружился эхом в голове. Слова распались на звуки, Артем попытался собрать их обратно, но забыл формы. В полудреме Артем вспомнил странное чувство. Словно сердце — магнит. И пока он тонул все глубже и глубже, грудь раздирало зудом.
Его тянуло наверх.