Я никогда не хотел быть художником. Я хотел быть архитектором, практичные и удобные дома казались мне важнее, чем картины, украшающие их. А Гвидо, мой напарник по лавке и одногруппник, был художником.
В восемь утра я открыл лавку, расклеил недостающие ценники, смел пыль с витрины. Гвидо сходил в ресторанчик на углу, взял там за бесценок вчерашние подсохшие брускетты, сварил кофе в каморке за торговым залом. Утреннее солнце заливало оживающую улицу. Мы сидели на крыльце, ели вяленные на солнце помидоры, местный сыр и ветчину на подсохшем, все ещё вкусном хлебе, пили кофе. Аромат арабики привлёк первых покупательниц.
Две девушки, сверкая короткими юбками, вплыли в прохладный сумрак лавки. Они крутили в руках безделушки, кружились по лавке, обжигали счастливым смехом, и их жадные ищущие глаза влажно поблескивали в полутьме. Девушки купили парочку сувениров, Гвидо выпросил у них номера телефонов, они ушли, радостно оглядываясь. Гвидо собирал телефоны красивых туристок. Наспех записанные на салфетках и чеках, как драгоценная коллекция разноцветных бабочек, они висели, пришпиленные к доске, и обещали полное приключений лето. Я вышел на улицу и долго смотрел вслед покупательницам. Брусчатая мостовая наполнялась туристами, день набирал силу, улицу заполнили многоцветные завихрения летних платьев, голых плеч, парящих шляп и солнечных очков. Бурлящим горячим потоком туристы несли жизнь на улицы города, почти омертвевшего за месяцы карантина, они закидывали пятицентовыми мечтами фонтаны, пили с утра вино, наполняли древние улицы радостным ожиданием. Торговля шла бойко, каждый хотел привезти с отдыха кусочек китайского муранского стекла, венецианскую маску того же происхождения или магнитный Колизей с надписью In vino veritas.
В минуты затишья я садился на улице, закуривал сигарету, разглядывал прохожих, к полудню вся улица наливалась игристым солнечным светом, он золотил витрины и плечи, окутывал толпу пьянящей негой, плескался в глазах буйной радостью коротких отпусков. Я сидел, впитывал в себя солнце и искрящуюся безмятежность отдыхающей толпы.
Вечером нас с Гвидо ждало двойное свидание с туристками, первое из множества, на выходных мы поедем купаться к Тирренскому морю, и все жаркое долгое лето впереди.
Два месяца пролетели как пейзаж за окнами скоростного поезда, в памяти остался хоровод свиданий, ночные гуляния по вилле Боргезе, яркие зонты под теплыми летними дождями и бесконечные часы торговли: отсчитать сдачу, улыбнуться, пополнить товар со склада. В конце июля гулким напряжением разлилась по стране вторая волна пандемии, к августу ввели строгий карантин, туристы разъехались, лавки закрылись. Гвидо засобирался к родителям — они жили в небольшой деревушке под Римом. Звал меня с собой. Говорил, что виды там достойны Сезанна и Ван Гога, а закаты просто ошеломительные. Меня не интересовали закаты, но планов до сентября не было, сидеть безвылазно в общежитии не хотелось. В деревне карантин не соблюдают, Гвидо обещал рыбалку, прогулки по окрестностям, пятничные вечеринки и веселую компанию.
За нами приехал брат Гвидо, мы едва поместились в старенький «альфа-ромео». Ехали долго, я засел в фейсбуке, читал новости, смотрел фотки. Мне пришло сообщение от Леи — у нас был короткий роман этим летом. Она написала, что у нее подозрение на ВИЧ. Прости, я не знала, тебе надо провериться и т.д. Строки ее длинного истеричного сообщения расплылись. Разноцветная мозаика моих планов разом обрушилась. По затылку поползли мурашки, я не слышал, о чем говорили Гвидо с братом, смотрел в окно, бесконечные черные поля надвигались со всех сторон, шипение шин заполнило воздух, душный воздух загустел, и я увяз в нем, как муха в меду.
Как только мы приехали, я позвонил в поликлинику, мне сказали, что анализы я смогу сдать только после карантина.
Следующие дни прошли как в тяжелом похмелье, отдельными кадрами запомнились аккуратный двухэтажный дом, молчаливые, не говорящие по-английски старики, крохотная, очень чистая деревушка среди карикатурно ровных квадратов полей и виноградников, еда как опилки и отупляющая жара. Я много курил, до отвращения к сигаретам, не мог остановиться, стоило мне прекратить курить, как меня придавливало липким ужасом, в голове звенела тревожная пустота, и меня засасывало в эту пустоту, весь окружающий мир схлопывался до моего тяжелого дыхания. Иногда яркими, пробивающими на холодный пот вспышками передо мной вставали картины больничных коридоров, капельницы, впившиеся в руку, длинные толстые шприцы, я явственно чувствовал запах медикаментов. Ночами я лежал без сна, распахивал настежь окно, ночная прохлада приносила облегчение разомлевшему на дневной жаре телу, моим воспаленным от бессонницы глазам и натянутым до скрежета нервам.
На третий день Гвидо увез меня в поля, натянул тент и поставил два мольберта. Он собирался рисовать и спросил меня, не хочу ли я. Мне было все равно, я сел рядом, курил и смотрел, как он рисует. Мы сидели в тени, было жарко, солнце заполняло все небо, всю землю, забивалось под одежду, под кожу, струилось в крови и выжигало все мысли. В какой-то момент я встал, хотел отвлечься, решил тоже порисовать. Как нарисовать солнце? Я выдавил из тюбика жирную кляксу желтой краски, она совсем не передавала тягучее знойное марево, плескавшееся вокруг. Я добавил охры, коричневого, белого, киноварного красного. Позже Гвидо рассказал мне, что есть множество вариантов желтого цвета: неаполитанский желтый, стронциановый, желтый кадмий, кадмий лимонный, аурелион и другие. Я добавлял и стирал, я вспотел и перепачкался, никак не мог добиться нужного оттенка. Внезапно я увидел неистовую выразительность окружающих красок: пронзительную чистоту зелени, ослепительное, невозможно голубое небо, режущую глаза белизну облаков и подрагивающий прозрачный воздух. Густые мазки кисти ползли по холсту грубо и неверно, я рисовал солнце — огромный зыбкий шар огня, угрожающе нависший над полями, выжигающий жизнь, мне хотелось запечатлеть, как эти сочные зеленые поля сохнут, желтеют, а потом чернеют под палящими лучами. Очнулся я, когда уже стемнело и рисовать стало невозможно.
Назавтра мы опять отправились в поля, день пролетел незаметно, я только поднес кисть к холсту, и уже пора было уходить, мой обед остался нетронутым. Гвидо посмеивался, что я настоящий художник, забывающий обо всем, свой обед он съел. С тех пор каждый день я брал у Гвидо велосипед и отправлялся рисовать, иногда он тоже ходил, но у него в деревне была жизнь, он ходил на рыбалку, на вечеринки, встречался с друзьями. Я истратил все его холсты и краски, заказал новые. Три недели я рисовал солнце, и иногда казалось, что мне удалось ухватить его мощь, показать эту безжалостную разрушительную силу.
Я завалил своими холстами всю гостевую спальню. В те дни я не думал ни о чем, кроме громадного, ослепляющего солнца, оно нависало над полями, заполнило мои картины, мои мысли, всю мою жизнь.
Внезапно карантин отменили, вторая волна захлебнулась в самом начале, страшная весенняя история не повторилась. Я прочитал новость за завтраком, собрал свои вещи за полчаса, побрился, переоделся в чистую городскую одежду, штаны стали мне велики, я потуже затянул ремень, отражение в зеркале удивило меня: я похудел, дочерна загорел и будто стал старше. Хотел выбросить рисунки, не тащить же их в город. Но Гвидо сказал, что сам с ними разберется. Он отвез меня на станцию, и я поехал в Рим. Еще со станции я позвонил в поликлинику и записался на прием.
Анализы оказались отрицательными, я сдал второй раз на случай ошибки — с тем же результатом.
Потом началась учеба, Гвидо вернулся в Рим, он показал мои рисунки знакомому эксперту, тот купил их за небольшие деньги, сказал, что у меня явный талант, хотя эти работы сырые, но в будущем просил звонить ему. Деньги студенту никогда не помешают, и я пытался еще рисовать, но ничего не получалось, да и желания рисовать больше не возникало.
И уже через много лет, с женой и сыном мы как-то попали на выставку современного искусства, там мы увидели картину: болезненно огромное солнце над бурыми полями. Боясь увидеть подпись — Антонио Р. — я поспешно отвернулся и быстро прошел мимо.