Я отступился от жизни с ее звонким, шумным течением, с ее ночными огнями набережных, с весенними дождями и осенними туманами, бессмысленными приятными разговорами и дружескими посиделками за полночь, много лет назад, когда, как мне казалось, я вступил в некое тайное сообщество по избавлению людей от страданий, то есть поступил в медицинский. Тогда же я начал измерять время в прочитанных страницах: на книгу в тысячу страниц, вроде фундаментального труда старины Карла Ясперса, уходило примерно недели три: путь до дома занимал страниц пятьдесят, за торопливым холодным обедом в ординаторской или столовке я успевал проглотить страниц десять (в качестве основного блюда, конечно). Я недосыпал, недоедал, не доживал — на эти человеческие слабости времени не было. Наконец, спустя положенный срок, остались позади и семинары, и лекции, дополнительные курсы и изматывающие часы больничной практики, и вот я — сижу среди таких же невыспавшихся и взъерошенных студентов (точь-в-точь воробьи зимой), воодушевленных будущими победами. Мы только что закончили ординатуру по специальности «Психотерапия» и изнывали от желания излечить столько раковых больных, сколько позволят двадцать четыре часа в сутках и семь дней в неделе. Новые методы лечения и доказанная связь болезни с психикой позволяли сказать «встань, возьми постель твою и иди в дом твой». Мы были настроены (крайне решительно и непримиримо) помочь всем.
— Зачем им это? — раздался усталый скрипучий голос. Голос этот принадлежал одному из наших докторов, читавших лекции по курсу «Практика и техника группового психоанализа», молчаливому, вечно худому, желчному мужчине лет пятидесяти с глубокими горькими складками на лбу. Во рту он держал кривую сигаретку и делал неторопливые затяжки.
Мы удивленно забормотали что-то про желание жить, выздороветь. Я совершенно не понял вопроса. Как это «зачем им»? Какой-то вопрос бессмысленный. Идиотский. Не может такой прийти в голову больного раком человека, умирать не хочет никто.
Доктор выпустил сизое облако дыма и уставился на нас каким-то обреченным взглядом:
— Жить-то хотят, конечно, а вот напрягаться для этого — нет. И, как показывает практика, виноват будешь ты, ты и ты, потому что нет у тебя в кармане халата волшебной таблеточки, которую «ам» — и здоров. Так, без всяких лишних усилий.
Он махнул рукой, поморщился и продолжил в наступившей тишине:
— Мне когда-то давно-давно мой наставник, царствие ему небесное, рассказал смешную историю. На всю жизнь в башку въелась. До сих пор смешно. Царь наш один, или дворянин какой, может, не помню уже, да и неважно это, вернулся из поездки заграничной, удивленный тамошним чистым деревенькам, и по приезде на Родину решил и у себя местных крепостных осчастливить — чем они хуже европейских, чтоб почувствовали мужики местные, что такое жить хорошо и красиво. Отгрохал деревушку, домики все теплые, ладные, один к одному, загнал туда своих мужиков с женами и детьми — живите на здоровье, ради бога, а через какое-то время приехал, и что вы думаете? Эти мужики землянки понарыли рядом с хоромами и живут там, а дома вроде отхожего места у них. Жить-то по-человечески… это… страшно. И трудно. Тут таблетку сожрать мало.
Мы все тогда притихли, и отчего-то вдруг стало тоскливо.
— Ладно, господа хорошие, — сказал он, вынув недокуренную сигарету и яростно растерев ее о край жестяной пепельницы, — домой пора, жена ждет. А я тут, с вами…
Он накинул куцее пальтишко, засунул руки в карманы и, сгорбленный, чуть покачиваясь, вышел в дождливый серый вечер.
Впервые за последние годы я не читал по дороге домой. А наутро началась новая жизнь.
Каждый день по расписанию они являлись ко мне, бледные испуганные людские тени, садились напротив меня по другую сторону стола. Для меня теперь время измерялось косыми солнечными лучами, которые ползали по стенам моего кабинета из левого угла утром и до потолка — к вечеру, количеством новых лиц (впрочем, чем-то они все были неуловимо похожи) и историй болезни.
Я хорошо помню первого пациента. Я со счастливой обнадеживающей улыбкой объявил ему:
— Я могу вылечить вас.
Глаза его радостно загорелись, мы великолепно прошли первый сеанс, вскрывая больные нарывы, давая волю чувствам, слезам и гневу, придавая его болезни лицо и облик, цвет и запах, обсудили тактику лечения и домашнее задание, благодаря которому предполагалось постепенное преображение, книги для чтения и время следующего сеанса. Сеанса, на котором я представлял себе этого пациента уже немного другим, на шаг ближе к здоровью и на шаг дальше от пагубной привычки к страданию. Окрыленный и немного даже гордый собой, я записал его в свою книжечку через неделю на то же самое время. Но сидя в пустом кабинете на следующей неделе и разглядывая, как косые солнечные лучи начинают свой путь по стене, я с ужасом осознал, что больше его не увижу.
Потом, спустя полгода этих первых сеансов и всего лишь пары-другой пациентов, которые вернулись на второй сеанс и взялись за себя, я изменил тактику.
— Я не могу вылечить вас, — вздыхал я, — но вы можете вылечить себя сами.
Это не нравилось почти никому. Они морщились, отводили глаза, и весь их вид говорил о том, что я обманщик и лгун. Как это сами себя?! Где же таблетка?! «Я думал, вы поможете…»
Так они и живут без всякой надежды, в ожидании, когда смерть освободит их. Освободит их, сияющих, счастливых, полных планов и надежд, освободит их влюбленных и любимых, не завидующих, — таких, какими они никогда не станут. Потому что у моей таблетки есть только одно название — «человек, помоги себе сам». Так и живу я, без всякой надежды, в ожидании… В ожидании чего?
И в один дождливый весенний вечер я, почти весь седой и пропахший дымом бесчисленных, торопливо и жадно выкуренных сигарет, обнаружил себя сидящим в дальнем углу ординаторской на вечере выпускников. Они все похожи на стайку воробышков, такие же взъерошенные и славные. А я курю и смотрю в их восторженные, полные желания служить людям лица. И тогда вдруг срывается с моих губ, оставляя привкус горечи:
— Зачем им это?
А затем я вспоминаю, что у меня, вообще-то, есть жена, что она ждет меня, и я торопливо одеваю свое куцее пальтишко, прячу руки в карманы и, сгорбленный, чуть пошатываясь, выхожу в безнадежный весенний дождь.