Жила-была девушка, звали ее Толгю, что по-хакасски значит «лиса». Был у нее муж — звали его Хазан, что по-хакасски значит «казан». Над мужем часто глумились мужики, что на самом деле звать его не Хазан, а Хозан, что по-хакасски значит «заяц».
Толгю была из семьи знатной. А Хазан — из семьи бедной. Никто и знать не мог, что случится у них свадьба. А свадьба взяла и случилась.
С первого взгляда влюбилась Толгю в Хазана. И сговорились они, чтобы тот похитил Толгю из отчего аала да увез к себе. Хазан так и сделал. Только на следующее утро спохватились родители Толгю. Глядь! А младшенькой дочери — нигде и нету! Да только когда они спохватились, Хазана и след простыл. Ничего не поделаешь — добились молодые своего. Пришлось отцу ехать в соседний аал, справляться о приданом и о свадьбе.
Стоял ас айы, месяц зерна. Погода была жаркая до того, что обжигала глаза и губы. Тогда и решили они сыграть свадьбу. Сосватали Тюлгю с богатым приданым: шелковыми платьями, драгоценными украшениями, платками да всяческой утварью. Хазине — свекровь — все нарадоваться не могла, как повезло ее сыну найти такую богатую невестку.
— Держи крепче, — все говорила она, — а то украдут.
О невестке ли говорила или о ее богатстве — никто уж не знает. Знают только, что проснулась однажды Толгю, глядь под стойку, а сундука-то с драгоценностями и нету! Все украшения пропали — и золотое пого, расшитое матерью на свадьбу, и серебряный браслет кÿмÿс пiлектöс с чеканным орнаментом, и дорогие сердцу серьги, которые Толгю носила еще в девичестве. Все пропало. Даже утварь, какая была покрасивше, забрали. Будто растаяло богатство, ежели могло бы растаять.
Принялась Толгю горемычно плакать, разбудила мужа да давай ему причитать.
— Хазан, милый Хазан… — рыдала Толгю, — горе у нас. Напились мы вчера травяного чая да заснули намертво. А ночью… — всхлипывала Толгю. — Плохой человек пришел ночью да обокрал нас… Сундука-то нету-у, — завывала Толгю.
— Как нету? Что ты говоришь такое, ипчiзi?
Встрепенулся Хазан, рывком отвернул ковер, за которым обычно стоял сундук… И правда нету! Начал ходить взад-вперед по юрте, почесывая голову и приговаривая: «Как же ж могло случиться…»
— Что делать-то будем? — все причитала Толгю.
Решили разузнать у родни, видел ли кто похитителей: Хазан пошел в юрту к родителям, а Толгю, убитая горем, осталась утирать слезы. Снаружи услышалось волнение — кони заржали, ребетня загоготала, женщины заохали.
Отовсюду слышалось: «Как же ж могло случиться…».
Чуть погодя вернулся Хазан от матери — брови сдвинуты, глаза горячие, губы дрожат от ярости. Крепкой рукой одернул он входную холщу и влетел в юрту.
— Что случилось, милый Хазан? Что сказала тебе іӌе? Знают что?
Глаза мужа показались Толгю ярче костра. Но слова, что сбежали с его уст, обжигали душеньку еще сильнее.
— Недаром назвали тебя Толгю! — грянул он, — Думала обхитрить всех, лисица?
— Что ты говоришь такое, милый мой Хазан… Али уши мои подводят? — Толгю задрожала и отошла поодаль от мужа.
— Думала, никто не узнает…
Не давши Хазану договорить, в юрту зашел его брат, зовущийся Пӱӱр, что по-хакасски значит «волк». Брат был старше и больше Хазана, на висках его уже виднелась седина, а по краям раскосых глаз растянулись маленькие морщины. Пӱӱр славился справедливостью, и Толгю уже было подумала, что объяснит он нападки Хазана. Но не тут-то было:
— Не ожидал я, Толгю, от тебя такого низкого поступка.
— Пӱӱр благочестивый, дорогой, ты мне как брат родной! Но не понимаю я, отчего же вы все обозлились на Толгю, честную и скромную. — Лицо у Толгю раскраснелось, распухло, будто от укола пчелы.
— Не понимает! Как… — было начала Хазан, но Пӱӱр его перебил.
— Толгю, и ты мне как сестра была… Кабы не узнал я, что ты в сговоре со своей семьей все приданое свое им обратно сослала.
— Как! Кто сказал тебе такое? — Слезы сильнее пущего хлынули из раскосых глаз.
— Видели тебя ночью. — Пӱӱр все сдвигал брови, но голоса не повышал. — Видели, как ты сундук мужику какому-то отдавала. Говорят, на брата твоего похож…
— Видели, видели! — вопил Хазан.
Села Толгю на кровать супружескую не в силах и слова проронить.
— Ты бы, Толгю, лучше бы созналась во всем, — продолжал Пӱӱр. — Сегодня семейный совет обещают…
— Не я это… — тихо шептала Толгю. — Клевещут…
Не призналась Толгю в том, чего не совершала. Но никто ей не верил — слух разошелся быстро. Дошел слух и до Кай абаа — самого главного человека в аале. Его даже называли не просто Кай, а Кай абаа. Абаа — уважительно — значит «медведь».
Весь день не унимались слезы на лице Толгю, и вот вечером позвали ее в юрту Кай абаа. Там уже сидели Хазан, Пӱӱр, мать их, хазине, да местный шаман по прозвищу Танах Азах, что по-хакасски значит «куриная нога».
— Рассказывайте, — разрешил Кай абаа.
В нем и впрямь было нечто медвежье — бурые волосы, отчего-то не поседевшие от времени, широкий стан, глубокие карие глаза. Все время, что он говорил, не расставался он с табачной трубкой.
— Вы уж и сами знаете, Кай абаа, — торопливо начал Хазан, — сегодня просыпаемся с ней, а сундука — нету… Ну я давай — искать! И хорошо, что мать сказала, что видела ее ночью. Как передавала этот самый сундук…
— Было такое? — повернулся Кай абаа к Толгю.
— Не было такого, — тихонько проговорила она, — оклеветали.
— Что ж, получается, хазине тебя оклеветала? — спокойно вопрошал Кай абаа.
— Тьфу! Дрянь! — выпалила свекровь.
— Не знаю, Кай абаа, — еще тише ответила Толгю. — Может, спутала в темноте?
— Ты тут не наговаривай! — вмешался Хазан, но Кай абаа его осек.
— Как бы ни было, золота уже не вернешь. — Он сделал затяжку. — А темного духа нужно от тебя отвести.
Кай абаа кивнул Танах Азаху.
— Какого духа? — Толгю растерянно оглянулась, будто бы духа можно было узреть.
— Надо, надо! — подначивал Хазан.
Шаман тем временем приготовил травы и принялся толочь их в ступке, шепча что-то еле слышное.
— Нету во мне духа! — Страх пробрал Толгю до самых косточек. Руки покрылись мурашками, а она все продолжала: — Нету! Даже не думайте!
Кай абаа затягивался трубкой и молчал, будто не слышал отчаянных воплей.
И внезапно — Толгю и сама не поняла, как так вышло, — она вскочила и выбежала из юрты.
— Держи ее! — услышала она, и это придало еще большей прыти.
Бежала она, бежала, пока наконец-то не услышала, как голоса сзади отдалились. Не поняла она, где оказалась. Видела только — речка. А значит, она недалеко от аала. Но сил больше не было. Облокотилась она о дерево, стоявшее тут неподалеку, и закрыла лицо руками.
Солнце почти уже село, и звуки стали острее. Она слышала, как стрекочут жуки, как несет свои воды река, как ветер шепчет ей в ухо свою сонную песнь. Но внезапно услышала она и другой звук.
— Толгю… — прошептал детский голос.
И Толгю знала этот голос. То была младшая сестра Хазана. Она любила играть с Толгю.
— Толгю, — еще раз прошептал голос, — я одна.
Девочка вышла из-за куста.
— И ты пришла меня упрекнуть в том, в чем я невиновна? — отшатнулась от нее Толгю.
— Нет, Толгю, нет. — Девочка потянулась к Толгю. — Я пришла рассказать тебе, кто виновен.
И эти слова будто холодной водой обдали Толгю. Остановилась она плакать и смотрит. Пугливо оглянувшись, нет ли злодеев поблизости, девочка продолжила:
— Мать моя и хазине твоя. На ней вина. — Девочка вздохнула. — Это было еще давно. Прознала она про твою семью еще раньше, чем ты познакомилась с Хазаном. Тогда-то и замыслила она неладное. У нас семья бедная, денег совсем не было… — Она помолчала. — Хазан долго не хотел соглашаться. Долго ругались они с матерью. Да против нее-то разве пойдешь наперекор? В общем, сговорились. Сговорились, что Хазан тебе близким станет. Да сделает так, чтобы ты его полюбила.
Девочка замолчала — то было как извинение. И хоть солнце уже укутало свои лучи в землице, Толгю начала видеть все яснее и светлее. Увидела перед собой она и неожиданное знакомство с Хазаном, и его напористый нрав в беседах о свадьбе, и его обжигающий взгляд в то утро, когда сундука не стало.
— Ничего, пиӌе, ничего. Нет в этом твоей вины, — сказала Толгю.
— Прости… Так вот, решили они так, что своруют у тебя сундук с драгоценностями. Для этого мать заварила чаю сонного, чтобы вы не проснулись. А ночью подговорила брата к вам пробраться и все самое ценное забрать. Сундук они закопали под отчей юртой. А потом… Либо тебя с ума свести хотели, либо убить. Ты не выпила тот отвар шаманский. И правильно. Ну а я… Как же я могла молчать! Очень уж ты прикипела мне сердцем, — и начала девочка заливисто плакать.
На глазах у Толгю таяла вся прошлая жизнь. А как таяла — там и слезы катились, будто бы это в глазах ее лед и был, искажающий истину.
И вдруг услышала знакомые голоса, приближающиеся к реке. Страх затуманил прежние чувства.
— Тебе надо уходить отсюда. Убегай! — тихо воскликнула сестра. — Только подожди. Я тебе принесла тут.
На ладошке у нее лежали маленькие сережки, любимые Толгю еще в девичестве. И на и том попрощались.
После этого Толгю не видели да не слышали. Убежала она далеко в лес — хотела найти свой отчий аал. Нашла ли она или нет — никто уж не знает. Знают только, что Хазан так ни на ком и не женился. Не было достойных невест, все сетовала мать. И стал он один жить-поживать в своей собственной юрте да с чужим богатством.