На что пойдет человек ради любви? Книжный на всё, настоящий более ограничен. Вадик, стоя без одежды под моросящим дождём, полагал себя книжным человеком.
Перед ним жила привокзальная площадь, автобусы увозили последних отдыхающих от моря, сумерки стягивались к фонарям. На маленький город наползал ноябрь. Вадик выдохнул, расстелил узорчатую — другой дома не нашёл — простыню и положил на нее ровно семьдесят два предмета. Предметы были разные: гелевая ручка с изумрудными чернилами и нож для масла, перо павлина и хлыст, маникюрные ножницы и модный мамин газовый шарф, кассета с вытащенной наполовину лентой и швейная игла, кубики льда (подтаявшие) и пистолет с одним патроном, непарный носок и живая роза, собачий строгий ошейник и бутерброд с докторской колбасой. Вадик поднял плакат с программой своего выступления, спрятался за ним ниже пояса (трусы он, поколебавшись, все-таки надел) и, задержав дыхание, замер. Началось.
Согласно надписи на плакатике, сегодня, пятого ноября тысяча девятьсот девяносто седьмого года, он намеревался стоять напротив вокзала, начиная с семнадцати ноль-ноль, ровно шесть с половиной часов, и любой человек мог взять любой предмет с простыни и делать с ним, Вадиком Данилко, этим предметом всё что угодно. Погладить или ударить. Накормить или уколоть. Вообще всё. Этот номер назывался «Ритм два ноль» и был не первым художественным экспериментом в родном городе, поэтому Вадик был готов ко всему.
Первые зрители вероломно ничего не заметили: пролетели не глядя, брызгая из-под ботинок, опаздывая к автобусу. Второй поток оказался щедрее, автобус выгрузил местных, отработавших в соседней станице, те закурили и по синусоидам устремились к узорчатой простыне и автору. Стояли. Дымили. Вадик надеялся, что читали. Наконец один нагнулся, поднимая что-то.
Ну теперь по-настоящему началось.
Вадик искренне считал себя готовым ко всему. К привычным унижениям, обидам, даже оскорблениям, к любой моральной боли и некоторой физической. Готов он был и к простуде назавтра. И даже недопуску к выпускным экзаменам по весне. Не готов оказался Вадик только к одному. Что всё его выступление, вся маленькая жизнь, которую он рассчитывал вместить в эти шесть с половиной часов, окажется короче школьной перемены.
— Вадик! С курицы пену сними! И выключай модем, а то не дозвониться! — Вечность назад, сегодняшним утром, мама хлопнула дверью в коридоре.
Утренний Вадик в тот момент воображал себя отмывающим на зрителя гору костей. Со вздохом разорвал соединение, прошёл на кухню. Там он подобрался к плите, скосил взгляд на кипящую тушку и представил на еë месте свой мозг. Пожалел, что не может устроить этого взаправду. По крайней мере, не в этом месяце. Чтоб не забыть, забежал в свою комнату, из-под школьного дневника вытащил нотариально заверенную бумагу, вписал строчку: «Мозг мой завещаю положить в кастрюлю с водой и кипятить неделю на главной площади». Подумал, зачеркнул «неделю», написал «три дня». Хватит с них.
Пену с курицы он, конечно, снимать не стал. Разве не воплощает пена сия шелуху, что мы вбираем с информационным шумом, разве не показательно будет оставить как есть?
Он занес маркер над кипящей тушкой и дорисовал на куриной грудке пару извилин. А затем утренний Вадик прошел мимо выкипающей курицы прямиком в настоящее — дымившее, ворчавшее, оно пошатывалось и руками вертело выбранный с простыни предмет. А затем всё действительно началось, разрушив Вадиковы наивные представления об иллюзиях повседневности.
— Что же вы, Матвей Семеныч, таланты прячете, — хохотнула телефонная трубка. — Племянник-то ваш вончё. Квартиру, говорят, сжёг. Может, мы его — того? Пропишем куда следует?
— Не он это был. Утечка газа. Проработаем.
— Ну как не он? А на вокзале? Наколядовал, говорят, целую простыню. Комиссионку, что ли, вынес?
— Не он.
— Ну как не он? Ещё, говорят, в карты проигрался, стоял совсем голенький.
— Не он.
— Ну как не он? Разобрали, говорят, его колядки, так он реветь! В армию такого надо, а я говориииила!..
— Всё, уймись, бешеная. — Матвей хлопнул ладонью по столу, совсем как вчера по затылку своего никчемного племяха, и повесил трубку.
Вадик зашуршал гостевыми тапочками в коридоре. Матвей в глоток допил кофе, нахмурил лицо и встретил взглядом племянника.
— Ты, что ли, все понял?
Вадик кивнул одними глазами.
— Ты свое этсамое прекращай.
Вадик снова кивнул в той же манере.
— Топай. — Дядя покачал головой, хмыкнул, гмыкнул, указал на дверь, и Вадик через одиннадцать лестничных полётов выпрыгнул в сырое ноябрьское утро.
From: Vadim Danilko
To: Anton Bagrov
Re: ритм сердца
Dear Antony,
Наверное, ты уже слышал, ритм два ноль закончился полным провалом. Вышедший из-под контроля бульон ассоциаций и то привлёк больше внимания обывателя. Впрочем, об этом ты слышал уж наверняка, причём из первых рук, твоя мама здорово помогла дяде тушить занавески. Хорошо, мать вернётся только завтра… но не суть. Суть в том, что очередная попытка осветить обывателю путь в глубины его сознания и прощупать границы моральных устоев провалилась. Не я показал обывателю, как мало он знает о себе. Обыватель показал _мне_, как мало _я_ знаю о нем. Сказать, как я был обескуражен, ничего не сказать. Они разобрали всё! Даже жеваную кассету! Даже простыню! Я остался стоять один, под проливным дождём, с плакатом, как болван! Никто даже не отметил мою обнаженность! Это было чудовищно, с каждым предметом они словно растаскивали меня самого, мою суть и самость, моё желание жить и творить… я унёс домой только дядин пистолет, но, знаешь, не смог снять его с предохранителя. Вчерашний день отнял даже шанс на членовредительство (но как же много я получил взамен)!
Я знаю, ты напишешь, бросай все и приезжай ко мне, в Неверлендз. Вся боль и радость этого мира не вместит моей любви. Но я снова отвечу нет, и вот почему.
Сегодняшним утром я шёл по центру города и в утренней свободе улицы от машин наблюдал временный приоритет человечности. Смотрел, как дворники убирают остатки вчерашнего вечера, и видел ритуал уничтожения следов провинциальных вакханок. Заметил последних бздыхов, плетущихся к автобусам, и это был марш-парад прощальной печали. Даже собаки нюхали деревья не просто так, они вдыхали смыслы! Весь наш маленький город, весь наш маленький мир переполнился смыслами: каждый житель нашего городка стал художником! Каждый, без исключения, кого отмечал мой взгляд, становился проводником идей и смыслов, немым акционистом! Ты понимаешь? Я был творцом, созидающим через созерцание!
Именно поэтому я, к сожалению, опять не поеду к вам с Настей в этом году. Ещё один год мою любовь и меня будут разделять тысячи километров, ещё год я буду жить далеко от своего сердца, ещё год я не увижу, хотя бы издали, мою божественную Марину Абрамович. Но сейчас я нужен себе здесь.
Держи пять
Твой друг
Vadik