Когда я впервые увидела Женечку, она танцевала. Это был какой-то банкет для семей военных. Мы с родителями опоздали и зашли в зал ресторана, когда между столами уже топтались пары. Мне было четырнадцать, я неловко мялась за спинами взрослых, подпихивала маму вперед, мечтая быстрее оказаться на наших местах. И тут она — Женечка. Моложе моей мамы, с натянуто-прямой спиной, бесконечной шеей. Легкие ноги быстро-быстро рисовали танцевальные петли на полу, переливалось невероятное платье с воланами из золотой парчи. Жар-птица.
Муж Женечки приятельствовал с моим отчимом, они оба были военными майорами, когда-то вместе служили, поэтому скоро мы оказались за одним столом. Женечкин майор был необычайно хорош. Высокий, белозубый, с ухоженной черной бородкой, в отменно сидящем кителе. Он казался иностранным актером, играющим в костюмированном фильме. Женечка же была совсем некрасива лицом: носатенькая, толстая кожа в дырочку, при улыбке влажно оголялась десны. Но общая телесная тонкость и плавные движения танцовщицы придавали ей такую прелесть, что я смотрела на нее с восхищением. Женечка и оказалась танцовщицей: танцевальная студия в детстве, концертные выступления, победы на соревнованиях, хореографическое училище, мечты о преподавании. Потом любовь, замужество и военные гарнизоны.
Кроме майора, у Женечки обнаружился сын примерно моих лет, с незапоминающейся внешностью и именем — Сережа или Володя. Почему-то это стало поводом, чтобы пригласить нас в гости на следующей неделе, да и вообще начать «дружить семьями». Мы с Сережей-Володей обменялись отчаянными взглядами.
Через пару дней отчим уехал в срочную командировку, но отменять поездку в гости мама не стала. В условленный день женечкин майор прислал за нами военный ГАЗик, и мы с мамой долго и мучительно ехали по заполярной тундре в военную часть со сложным буквенно-цифровым кодом вместо названия. Была зима, и все вокруг затянуло белым, с темными вкраплениями редких карликовых берез и лысых сопок.
Я не сразу поняла, что мы, наконец, приехали. Среди бесконечных снегов вдруг образовались деревянные двухэтажные бараки, а в одном из дверных проемов стояла Женечка в нежно-розовом платье. Она затянула нас внутрь, защебетала, закружила, опьяняя сладкими духами. Две комнаты, между ними выемка в коридоре с газовой плитой и мойкой — кухня. Все что-то ели, взрослые обсуждали свои новости, мы с Сережей-Володей старательно игнорировали друг друга. Позже Женечка вытащила из шкафа объёмистый целлофановый мешок с концертными костюмами. Яркими, блестящими. Стало понятно, откуда все ее удивительные платья. Она ныряла руками в ткань, как в воду, с мечтательной улыбкой вспоминала танцевальные номера, для которых шились эти наряды. Ее взгляд был немного удивленным, словно она не могла поверить, что все это действительно с ней когда-то происходило. «Ах, если бы у меня была доченька. Может быть она…» Они с майором снова танцевали. Не так эффектно, как в ресторане, — не было места — но тоже прекрасно. Эти люди казались нездешними, из какого-то другого волшебного мира.
Потом я захотела в туалет. Зашептала маме, она зашептала Женечке, та привела нас на кухню и закрыла арочный проем шторкой. Шторка была коротковата — внизу я видела ноги Сережи-Володи в серых носках из толстой пряжи, сидящего у обеденного стола в гостиной. Я стала оглядываться в поисках двери в туалет, но Женечка молча указала на деревянный стул у плиты, под которым стояло ведро. Я ничего не поняла и продолжила искать заветную дверь, даже вышла на лестничную площадку, предполагая общий санузел, как в коммуналке. Удивительно, что Женечка последовала за мной, и с любопытным видом оглядывалась вокруг. Затем констатировала, что есть только деревянный туалет на улице и ведро под стулом за шторкой.
Мы с мамой посмотрели на красивого «иностранного» майора и Сережу-Володю и стали натягивать шубы. Никто нас не останавливал, только посоветовали быть осторожнее. Мы вышли из барака, и лицо сразу же болезненно защипало от холода, в глаза полетели острые снежинки. Длинный деревянный туалет-сарай стоял в конце улицы — полторы минуты ходьбы. Рядом с ним на столбе, громко и противно постанывая, раскачивался единственный фонарь. Только сейчас я осознала, что вот эта «улица», три барака слева и четыре справа, и есть все поселение. Здесь жил комсостав с семьями и еще какие-то гражданские. Бараки солдат, пояснила мама, где-то дальше за сопками. Я не увидела сопки, только всё ту же тоскливую белизну. Двери туалетного сарая были распахнуты и скрипели из-за сердитого ветра. «Ничего, закроемся, будет не так холодно», — не унывала мама. «Долго без штанов не стой, все делай быстро, а то отморозишь себе…» И замолчала. Двери закрыть было невозможно — внутри сарая наросла ледяная горка из множества грязно-желтых слоев. Высокая, выше колен, выходящая за порог. В далекой глубине под полупрозрачными слоями темнели дырки в деревянном полу. Я поставила ногу на горку, пытаясь забраться, тут же поскользнулась и еле удержалась за мокрую стену. «Очень удобно, вообще-то, придумано с тем ведром», — пробормотала мама.
Мы остались ночевать в гостиной на диване Сережи-Володи, сам он ушел к соседям. Я никак не могла заснуть. Слушала нытье метели, отдаленный храп Женечкиного майора, дыхание мамы и ржавые уличные скрипы. Визгливый тембр фонаря распознавался легко, но к нему добавлялись еще несколько голосов, и я все гадала, что же это может быть, помимо двери ужасного сарая. Глухо тукнуло, зашебуршало, кто-то прошел на кухню. По легкости движения я сразу опознала Женечку. Щелчок, за арочной шторкой зажегся слабый свет. Никаких новых звуков не последовало, я придумала себе, что хочу пить, и поползла с дивана.
Женечка стояла возле плиты, завернутая в воздушный голубой халатик, как если бы раздумывала, что среди ночи приготовить. Услышав меня, обернулась с удивленной улыбкой.
— Я тебя разбудила?
— Нет, это скрип. — Я мотнула головой в сторону окна. — Не могу заснуть из-за него. И вообще всё… непривычно.
Женечка понимающе кивнула.
— Непривычно поначалу, — сказала она. — Потом как-то привыкаешь. Ко всему.
Я попросила воды и, не зная куда деться, уселась на стул, под которым стояло ведро. Женечка возилась с чашками, на короткое время застыла, удерживая холодный чайник в руке. На ее щеке качалась тень в такт фонарю-скрипачу, коротко вспыхивал камушек в мочке уха.
— Па-па-па-па, — прошептала она, прислушиваясь.
— Что?
— Четырехдольный ритм, слышишь? — Она постучала кулачком по столешнице. — А теперь так: паа-паа-паа-па-па. Это «Ча-ча-ча».
— Что?
— Танец такой, в латиноамериканской программе показывают. Иди сюда.
Она оставила чайник, сдвинула арочную шторку, потянула меня в полоску коридора, зашептала, преувеличенно двигая губами.
— Правая нога согнута, левая опорная, просто проставляй пятки. Раз-два-три-четыре. Да. Теперь четвертый счет делим пополам. Вот так: раз, два, три, ча-ча. Ага! Вот он, ритм этого танца. Руки согнуты, кисти расслаблены… Тайм-степ. Теперь разворот, аккуратно, не стукнись, шассе влево, ча-ча-ча-ча…
Скупой кухонный свет освещал Женечку кусками: вздернутый подбородок, напряженная лодыжка, ловко вывернутое худое бедро, тонкие подвижные лопатки под тканью халатика. Я зажималась, стесняясь неуклюжего тела в дурацкой растянутой футболке Сережи-Володи, которую мне выдали для сна, как попало топала ногами. «Следи за стопами», — прошептала Женечка. Я опустила глаза вниз и поняла, что меня тоже едва видно. От этого сразу стало свободно внутри, и я расслабилась.
Спал старый барак и его жители, наши тени метались по стенам и потолку, тихо постанывали доски под ногами. За окном все также выло-скрипело-страдало. Но тихое Женечкино «раз-два-три-ча-ча» придавало этой разноголосице общий ритм и мелодику. И я танцевала, представляя себя в парчовом блестящем платье, легкой и красивой, изгибалась и уверенно виляла бедрами, чувствуя как во мне что-то расширялось и лопалось радостными пузырьками. Мы остановились, когда услышали сонный голос мамы из гостиной: «Девчонки, вы совсем обалдели там, что ли?» Стояли так некоторое время, закрывая рты руками и задыхаясь от смеха, пока мама не велела мне немедленно возвращаться в постель.
В следующий раз я увидела Женечку в начале весны. Она приехала по делам в город и договорилась с мамой о встрече. Я напросилась с ними. Мы гуляли женской компанией по центральному проспекту и потом свернули в скудный парк. Лысые северные деревца, скамейки спрятаны под сугробами — их откопают лишь перед первомайскими праздниками. Женечка остановилась передохнуть возле торчащих из снега чугунных завитков низкой ограды, потыкала пальцем ледяную корку на них и сообщила, что беременна долгожданной девочкой. Она вся сияла. Сияли ее глаза, и тающие снежинки на голубой вязаной шапочке, и Женечкины щеки, и влажные губы. И снег вокруг сиял под солнцем, и даже морозный воздух. Прощаясь, она наклонилась ко мне и заговорщицки прошептала «ча-ча-ча».
Женечка стала часто приезжать — то в женскую консультацию, то на какие-то нужные обследования в городской больнице. Всегда одна, без майора и Сережи-Володи. Но на встречи больше не соглашалась, лишь коротко отзванивалась, словно не желала отвлекаться от своего тихого счастья.
В один из вечеров у нас на кухне обнаружился Женечкин майор. Он много пил, что-то объяснял маме и отчиму, потом закричал «кто-то должен ее убедить». Взрослые надолго замолчали. После его ухода я узнала, что врачи обнаружили у Женечки опасную опухоль и категорически запретили вынашивать и рожать ребенка. Опухоль и девочка зародились в ее теле почти одновременно, как близнецы. И вместе росли. «Это всё так ужасно несправедливо, — сказала мама. — Вообще всё в её жизни… Что же ей теперь делать?» Я представила снежную бесконечность, улицу из нескольких темных бараков, качающийся одинокий фонарь. И улыбающуюся Женечку, которая шьет из розового концертного платья розовые одёжки. Я знала, что девочка будет жить.
«Девочку назвали Оля, как тебя», — сказала мама время спустя. А еще через полтора месяца мы узнали, что Женечки больше нет. После похорон Женечкин майор с детьми уехал куда-то в теплые края, где они с женой всегда хотели обосноваться по окончании его службы. Иногда я вспоминаю ту ночь в затерянном среди снегов военном гарнизоне, как хорошо и свободно мне было тогда. И Женечку. Представляю, как моя подросшая тезка ловко летает по паркету в блестящих маминых нарядах. Раз-два-три-ча-ча. Маленькая жар-птица. Женечкина мечта.