— Вы знаете, что такое «фиаско»? А я вам скажу. Это была такая специальная итальянская бутылка. Когда она билась, все вокруг кричали — ах, фиаско! С тех пор символизирует неловкую досадную ситуацию. Помните, деточка, бутылки — это же историческая ценность, это же ле-то-пись!..
Как она очутилась в одной из наших зиловских коммуналок, я так и не узнала, никто из соседей не помнил или не удосужился поинтересоваться. Ни семьи, ни детей, ни родных. Сидела, конечно. Наколки на руках, на пальцах… Вид городской сумасшедшей. На улицу выходила в драных юбках, какой-то кацавейке, отороченной линялым кроликом, в кружевных митенках бывшего цвета слоновой кости, зеленоватой мягкой шляпе, сверху накручивала платок, который именовала не иначе как «драдедамовым», на ногах какие-то прорезиненные опорки — зимой и летом. Красила обломанные ногти розовым лаком, в знавшей лучшие дни «крокодиловой» сумочке лежал пакетик, в пакетике — еще пара пакетиков и моток пластиковой бечевки. Довершал красоту обглоданный реквизитный деревянный зонтик, в кончик которого был вбит гвоздь. Я завороженно глядела, как она идет к помойкам, придерживая двумя пальцами края своих сложносочиненных юбок…
Затемно, до приезда мусоросборников, не торопясь, ювелирно орудовала зонтиком, сортируя находки по пакетикам. Движения, исполненные преувеличенной карикатурной грации, но при этом очень уверенные, она себе безусловно нравилась!.. Нейлоновая синяя сумка с чернильным пятном предназначалась для стеклотары и старых газет. Свой улов она сдавала сразу же за углом, получала грошики. Первым делом, если не находила среди объедков хлеба, покупала булку и крошила голубям. Вторым делом был пузырь… Возвращалась домой, открывала тремя ключами свою коммунальную дверь, потом закрывалась. Cосед-пожарник шутил: «Мадам ушла в астрал, просьба не беспокоить». Никто не видел ее дальше ста метров от подъезда. Не ездила в поликлинику, не ходила в собес. Пенсию приносили домой.
Она избегала общения. Появлялась в общем коридоре, по которому передвигалась, отпихиваясь от стенок — так она добиралась до туалета. У нее не было своего холодильника, не было на кухне своей тумбочки с посудой. На попытки угощать какими-то денрожденными пирогами или восьмимартовскими тортами всегда отказывалась с достоинством: «Много вами благодарна, сыта нынче». «Водярой сыта, там калорий больше, чем в “наполеоне”! — бухтела вслед жена пожарника. Мадам не спорила… «в астрале» она пребывала последние лет пятнадцать…
Умерла она во сне. Под подушкой нашли «крокодиловую» сумочку. В сумочке помимо пакетиков и пузырьков с лекарствами был зашит царский червонец, который с некоторым чувством классового удовлетворения приватизировал пожарник. Разыскали паспорт и выяснили, что полностью ее зовут Роза Револьтовна Дреер. И еще чета пожарных узнала, что соседка завещала им всю свою библиотеку — собрание Лескова, сказки Пушкина, по четыре разрозненных тома Ленина и Куприна. А также две серебряные ложки с монограммой D&A (все это было накарябано на оборотном листе машинописного текста). А больше там и не было ничего, в комнате. «Занавески — и те на тряпки не годятся!» — сетовала пожарница. Библиотеку они собирались снести туда же, куда мадам носила свои утильсырьевые находки. Но я забрала домой, заплатив пятерку. В одной из книжек нашла открытку — «С новым 1938 годом!» поздравлял доченьку Розочку папа Револьт Дреер, и звезды кремлевские стерто светили на шероховатой картонке.
На ее подоконнике стояли три выуженные из контейнеров «некондиционные» бутылки из-под редких в советской стране заграничных напитков. Они были вымыты и сияли. В одной бутылке засохла и искрошилась роза. И щемит сердце от жалящего осеннего воспоминания, как шла она к дому, прижимая к себе эту розу, выдернутую из выброшенного букета.