Стоит мне закрыть глаза, и я снова на Брюэрс Бэй.
Я не вижу твое лицо: оно погрузилось в мокрый песок по самые уши. Разорванные надвое мочки все в запекшейся крови. Верх купальника — белый, с красными черешнями — перекрутился, сбился куда-то вбок; бело-красные плавки — неестественно светлое пятно на фоне синюшной кожи. Ты вся какая-то тусклая, одноцветная, и лишь глубокие, дошедшие почти до мяса порезы бордовыми росчерками расходятся по спине.
Пахнет солью и гнилыми водорослями. Я вдыхаю глубоко и резко, вздрагиваю на кровати, но через мгновение снова погружаюсь в полудрему.
Ева. Ева и ее порезы. Полицейский участок и комната для допросов. Пляжный спасатель Адам Прайс сидит напротив: хлюпко втягивает обратно все, что течет из носа, неудобно складывает в замок поникшие кисти в наручниках. Край галстука насквозь мокрый от слез. Через полчаса на стол кладут сейф-пакет: в дальнем углу ящика с инструментами Адама нашлись розовые трусики с маленьким атласным бантиком спереди. Ношенные. В дальнем углу комода Евы — такой же розовый лифчик с таким же атласным бантиком. Адам видит розовое. Адам начинает рыдать в голос, биться ребрами о металлический край стола, вырывать кисти из наручников до ярко-красных вмятин на запястьях; из носа без остановки капает, капает, капает ему на колени.
Я мечтаю проснуться, но сил хватает только на то, чтобы понять, что я сплю.
На взломанном почтовом ящике Евы — сотни входящих сообщений с адреса daddy.addy@mail.com. Сотни селфи обнаженной Евы — в придорожном отеле, в спасательной будке, в кустах цветущей вишни. Сотни дикпиков — сморщенный член Адама в разное время суток, со всех возможных ракурсов. Сотни «хочу тебя». Сотни «папочка» и «хорошая девочка». Сотни «жду тебя…». Последнее — «жду тебя на Б.Б. в полночь, искупаемся ;)».
«Ева, Евочка, хорошая девочка». В моих снах Адам всегда плачет, всегда смотрит в пол и всегда говорит, что ты тоже этого хотела. Признает каждую фотографию, каждое сообщение, каждый подарок, каждую встречу за три года, но только не последнюю. Начинает трястись всем телом, когда перед ним кладут фотографию с черешневым купальником и твоей изуродованной спиной.
На твоих похоронах плачут соседи, плачут старухи, плачут одноклассники. Плачет и кто-то за моей спиной: вдалеке, у дерева, плачут Эбби и Майя Прайс. Мать и дочь. Лучшие друзья твоей семьи.
Плачущие у гроба обнимаются, образуют собой один горький звук, одно общее прощание, но двум плачам в этом гуле нет места, хоть они потеряли и тебя, и Адама разом.
Воскресное утро — очередной обыск. Кто-то говорит с Эбби: она смотрит в открытое окно, вытирает руки об себя, и комья теста цепляются за несвежий фартук. Кто-то копается в комодах спальни, скрипит латексом перчаток, выуживает нижнее белье и аккуратно кладет обратно — хозяйкино. Кто-то возится в ящике с инструментами, и шурупы звонко рассыпаются по паркету.
Комок длинных волос вперемешку с пылью скользит по полу; подгоревший на один бок хлеб остывает в духовом шкафу; на подоконнике подгнивают крупные сливы. У меня во рту привкус морской соли. Меня тошнит.
В комнате Майи тихо: она сидит в огромных наушниках на кровати и что-то печатает на планшете. Я пролистываю пару тетрадок в прохладных полиэтиленовых обложках, открываю дверцу шкафа. Майя не поднимает взгляд; пальцы мотыльками порхают над экранным светом. Из наушников еле слышно играет знакомая песня, но я не могу вспомнить слова.
В шкафу — месиво из толстовок, платьев, юбок, кед, босоножек, сбоку — чемодан на колесах, косметичка, шкатулка с украшениями. Шкатулка пестрит серебром: каффы цепляются за кольца, цепляются за браслеты, цепляются за подвески. На дне серебряных волн клад — две золотых сережки-гвоздика.
Песня доходит до припева: какие же там слова?
— Красивые сережки.
Молчание.
— Папа купил?
Молчание.
Кажется, в песне что-то про сад и про птиц; райская птичка, закрытая клетка, ла-ла-ла-ла-ла.
— Что за песня?
Я поворачиваюсь со шкатулкой в руке.
Майя поднимает голову, отодвигает огромный наушник назад: «Чё?».
Тяжелые кудри двигаются вслед за наушником, цепляются за камушек кольца. В целых и красивых — не таких, как у тебя — мочках Майи блестит золото.
Теперь я отчетливо слышу слова из отодвинутого наушника. Теперь я вспоминаю.
Теперь все твои обнаженные фотографии сужаются до верхней части тела, сужаются до лица, сужаются до волос, сужаются до локона за ухом, сужаются до уха, сужаются до мочки, сужаются до ее цельности, сужаются до того, как эта цельность держит золото — такое же, как у Майи.
Расширяются зрачки Майи, расширяются глаза, расширяется в немом крике рот, расширяется и вскакивает с кровати тело, расширяется пространство комнаты, по которой собираются убегать.
Иногда я засыпаю глубоко и крепко, как в детстве. В этих снах ты бежишь от меня по Брюэрс Бэй, и черешни на твоем купальнике скачут вверх-вниз, вверх-вниз так быстро, что теряют очертания. В этих снах я — это я. Или Адам. Или Майя. Никогда не могу разобрать, кто именно; никогда не вижу твое лицо.
Я бегу за тобой и вижу, как белые лямки купальника крепко стягивают розовую, теплую, нетронутую кожу спины.