1. Левая пятка, правое ухо
Дине скучно. Она рассыпает соль по трухлявому столу. Водит пальцем. Белый бисер складывается в солнце, облака и домик. Дина любит рисовать: ей уже не так скучно. Дина рада. Мама — нет. Она кричит и стряхивает соль в мокрую тряпку. Дине больно. И снова скучно.
Дина хочет погулять, но мама против: слишком много дел по дому. А мама не может. Ей надо на работу. И папе тоже. Дина кивает. Она понимает, что если мама с папой не будут работать, то кто ж тогда ее кормить будет, обувать, учебники покупать? Дина вытирает пыль, моет вздувшийся линолеум и с опаской чистит треснутое зеркало. Дина знает: разбитое стекло не к добру. Так бабушка говорила. Дина помнит.
Дина в школе. Она стесняется. Дырки на блузке и застиранной юбки. Папа сказал, что Дина красивая. Дина хочет верить, но папа часто врет. Дина знает, что когда его нос красный, он говорит правду, а когда серый — нет.
Дина в классе. Рисует осеннюю пору. Учительница хвалит. Дина улыбается. И правда, листья как живые. Дина расправляет плечи. Гордится. Маша опрокидывает стакан с водой из-под кисточек. Листья на рисунке Дины набухают и расплываются. Дина хочет плакать. Но перед Машей нельзя. Дина отворачивается.
Дине десять. Мама и папа вручают подарок. И не простой, а завернутый в яркую бумагу. Дина хочет ее снять, аккуратно, но мама рвет. Дине жаль, но Дина не расстраивается. Внутри лежит набор из тридцати шести цветных карандашей. Тоненьких, красивеньких. Новеньких.
Дина рисует на белой бумаге, и белого становится меньше. Маме не нравится: страх-то какой. Дина объясняет. Это морщерогие кизляки. Мама не знает, что это такое. Дина тоже. В книжке прочитала. Но Дина уверена: именно так они и выглядят. Черные тучки с хлебными ручками. Дина хочет дорисовать бантики, но мама выхватывает рисунок. В окне появляется хлебная ручка. Мама рвет рисунок. Ручка пропадает.
Дина на кухне, рисует маму и папу. Мама наблюдает. Рука Дины дергается. И теперь на левой пятке у папы шпора. Мама вздрагивает: в соседней комнате кричит папа. Он появляется на кухне. Хромает. Чуть ли не плачет. Его пятка вытянулась под стать рисунку Дины. Мама не знает, что сказать. Дина тоже. Папа плачет. Дина стирает шпору. Папа перестает плакать. Мама с опаской смотрит на Дину. Требует рисовать. Дина вытягивает маме правое ухо. Оно вытягивается. Стирает. Стягивается.
Дина высовывает кончик языка от напряжения. Мама дает указания. Дина выполняет. Такое она еще не рисовала. Дина аккуратно выводит циферки. Восемь, четыре, пять, три. Теперь буковки. Л-О-Т-Е-Р-Е-Я. Готово. Мама что-то проверяет в мобильном и вскрикивает. Папа подбегает и тоже кричит. Но не так, как от шпоры. Мама целует Дину. Папа целует маму. Его нос готовится краснеть. Дина счастлива.
2. Бель
Белые стены. Белая кровать. Белая девушка с пепельными волосами лежит солдатиком, спрятав подбородок под одеяло. Будильник прозвенел, но девушка не хочет вставать. Ждет, когда зимнее солнце пробьется через серую завесу и подарит хоть немного краски.
Белая дверь открывается без стука. Гладкое лицо, словно силиконовая маска, появляется в проеме. Взгляд приказывает встать. Дина повинуется. Мама привычно хватает колокольчик и зовет прислугу. Струйка женщин в белых передниках появляется в комнате.
— Помогите ей собраться и доупакуйте вещи. Грузчики будут через полчаса, — приказывает мама и уходит.
Белые руки заплетают волосы Дины в косу. Девушка вздрагивает.
— Простите, — извиняется служанка. — Хозяйка любит, когда у вас потуже.
Белый фургон везет девушку под охраной в новый дом. В фургоне позади — бронированный сейф со старой пачкой цветных карандашей. Дина пробовала рисовать другими карандашами — ничего не получалось. Пробовала мама. Этими карандашами. Тоже не получалось. Будто выбрали грифели только Дину. Но почему — никто так и не узнал. Может, хотели помочь? Подарить девочке счастье? Надежду? Исполнение желаний? Жаль, что будущее предвидеть они не могли. Пожалуй, тогда бы и не открыли свое волшебство. А может, в этом и был их план…
Белые колонны. Белая балюстрада. Белая лестница. Даже как-то простовато на фоне вычурных особняков соседей по поселку на западном шоссе. Охрана проводит Дину в ее новую комнату. Белую. Девушка садится на кровать, замирает. Глядит в окно на зеленую ель. Через час служанка зовет ее в мастерскую.
Белый лист бумаги уже ждет на мольберте. Мама в углу тараторит по телефону. Охранники в перчатках открывают сейф и достают карандаши. Кладут на стол рядом с Диной. Цветные обрубки устало торчат из пачки, просят отпустить. Рука протягивает телефон.
— Смотри, — говорит мама. — Мне нужно, чтобы эти акции поднялись в цене.
Белая бумага пропадает. Дина рисует мамино желание. Мама больше не тараторит и не отходит. Следит. Следит, чтобы Дина рисовала только то, что ей сказали. Ни одной лишней линии. А то помнит мама, как Дина чуть не нарисовала ей болезнь.
— Не надо так детально. Тратишь грифели впустую.
Белые штрихи. Обводка. Дина заканчивает. Мамины акции дорожают. Рисунок прячут в сейф. Карандаши запирают под охраной. Дину тоже.
3. Он(а)
Его назначили дежурить у ее двери. Ходить за ней следом. Не спускать глаз. Иногда ее уводили в дальнюю комнату, куда его не пускали. Туда же заносили сейф. Что в нем — ему не говорили. И никому не говорили.
Она часто гуляла во дворе. Часто пряталась в своей комнате. Часто читала. Она была всего на два года младше него, но казалась такой хрупкой, маленькой. Наверное, это из-за глаз. Они как-то всегда испуганно оглядывались. За ужином с хозяйкой она обычно молчала и кивала, но стоило хозяйке улыбнуться, улыбалась в ответ. Казалось, что искренне: глаза оживали, переставали моргать, раскрывались и… просили?
Он слышал, как по ночам она плакала. Иногда одна. Иногда с ней в комнате плакала и хозяйка. Когда она плакала одна, то звучала как скрипка. Когда хозяйка плакала с ней, то скрипка превращалась в альт.
Ему запретили с ней говорить. Но ему так хотелось…
Он остался на ночном посту один, за старшего: начальник уехал с хозяйкой. Она вышла из комнаты. Он не двигался, наблюдал. Направилась к двери. Он приготовился. Щелчок. Прыгнул вперед, заслонив проем. Знакомый испуг в глазах. Она отшатнулась. Ему стало стыдно.
Они смотрели друг на друга в темноте мраморного холла. Она отставила ногу, чтобы сделать шаг назад, но передумала. Горделиво вытянулась. Он не знал почему, но двинулся в сторону. Она молчала: на слова ее смелости не хватило.
— Вы хотите прогуляться? — наконец спросил он.
Ее подбородок опустился, глаза вновь испугались. Он поднял плечи, пряча шею, чтобы казаться меньше. Она приоткрыла рот… Не получилось. Губы сжались в узкую полоску, подбородок задрожал. Он потянулся к двери и открыл ее. Она замерла. Он повел рукой, приглашая на улицу.
— Я прогуляюсь с вами, — сказал он. — Рядом с вами. Позади.
— Нет.
Он впервые услышал ее голос. Не плач, не вздох. Голос. Тонкий, слегка звенящий. Чистый.
— Я еду к отцу.
Он видел, как тяжело ей было говорить. Будто она разучилась. Звуки слегка хрипели, дрожали, выдавая трель.
— Я не могу отпустить вас одну. Поездка не санкционирована.
Он старался быть как можно мягче.
— Пожалуйста, — еще одна трель в голосе. — У меня день рождения. Я должна увидеть отца.
Она опустила глаза, но тут же подняла, показав свои слезы. Будто кричала: на, смотри, я умоляю! И он не знал, как устоять. Не знал, что скажет начальнику. Надеялся, что тот не узнает.
Он ехал с ней по ночному шоссе. Шел по ночному двору среди панельных домов. Поднимался на старом лифте. Открывал ее ключами дверь.
— Подождите здесь, — прошептала она, когда они вошли в коридор.
Она зажгла лампу. Вздувшийся линолеум, треснутое зеркало и батарея из пустых бутылок. Она подошла к одной из дверей и постучала.
— Папа, это я.
Он услышал кряхтение, пару тихих ругательств. Включился свет. Она скользнула внутрь, прикрыв за собой дверь.
Он остался стоять в коридоре. Может, надо было все-таки зайти в комнату, убедиться, что всё в порядке? Он же должен ее охранять. Но она просила… Ноги затекли. Он опустился на корточки, давая пояснице передохнуть. Глаза невольно пробежали по полу. Грязному, липкому, в разводах. Он распрямился и встряхнул руками. Прислушался. Мужской и женский шепот прерывали друг друга, будто сражались. Порой прорезались голоса. Ее — «вспомни!», его — «прости». Она — «восемь, четыре, пять», он — «три»?
Она вышла через полчаса. За ней показалось земляное лицо с красным носом.
— Не забудь выключить свет, — пробурчало лицо и тут же скрылось.
Она поджала губы, провела рукой по комоду у стены. Покатала пыль, налипшую на пальцы. Подняла на него глаза. Они изменились: в них не было испуга, лишь ясность. Странная, жуткая ясность.
— Едем домой? — спросил он.
— Домой? — она рассмеялась. Громко.
Он покраснел. Понял. Опустил глаза. Она потянула один из ящиков комода, пошуршала рукой и достала пару мятых купюр.
— Поехали, — кинула она и убрала деньги в карман.
Он вез ее домой. Она сидела рядом. Смотрела в окно, теребила край футболки.
— С днем рождения, — осмелел он.
— Спасибо.
— Извините, что не поздравил раньше. Хозяйка не предупредила…
— Она забыла.
Он съежился. Забыла. Так буднично, так просто. Ее пальцы сильнее ухватились за футболку.
— Хотите остановимся? Купим торт, свечки.
Он хотел говорить. Хотел, чтобы она говорила. Что угодно.
— Нет. Но мне нужно заехать в аптеку.
— Вам не…
— Просто нужно заехать в аптеку, — отрезала она, и он больше не сказал ни слова.
4. В грехах
Я знаю, что ты на коленях. Вставай! Не пачкай костюм. Я знаю, ты плачешь. По мне ли? Иль грифелям, падшим в труху? Я видела сон, где я птица. В угрюмых, но пестрых цветах. Я видела сон, где ты коршун. Летящий в горах и грехах. Ты цепи свои разомкнула, мои же обмаслила лишь. Ты песнь мне пропела, шепнула, что всё для меня. Ты хранишь. Ведешь меня, греешь и веришь, что скоро настанет тот час, когда я смогу обратиться и взвиться, сменив свой раскрас. Я долго ждала разрешенья. За линией линия вновь. Разбилось твое отраженье. И губы искусаны в кровь. Я верю, что любишь. Я тоже. Но срок мой прошел. Мне пора. Сдержала я обещанье. Теперь твой черед. У костра…
5. Труха
Он очнулся от запаха гари. Прислуга выбегала из комнат, бросалась к выходу. Он рванул в спальню. Она оказалась пуста. Он схватил полотенце, прижал ко рту. Искал. Задыхался. Искал. Ее нет. Нигде нет. Кто-то потянул его за руку, толкнул к дверям. Он вывалился на улицу.
Перед пылающим домом столпились служанки. Вдалеке послышался вой сирен. Черный джип зашипел тормозами. Хозяйка в белом костюме вылетела из машины. Бросилась к чернеющим колоннам. Мужская рука успела схватить ее за пояс, оттащить.
— Где Дина?
Никто не ответил.
— Где Дина?
Хозяйка бросилась к нему, вцепилась в рубашку.
— Я везде искал. Только…
— Только что?
— Не смог попасть в ту часть дома, где всё уже было в огне.
Гладкое лицо хозяйки на глазах покрывалось морщинами, волосы серели, а на руках выступали коричневые пятна. Она кричала. Выла. Вновь кричала. Пока пожарные не усмирили пламя и не проверили каждую комнату в доме. Дины не было нигде. Ни живой, ни мертвой.
Под утро вынесли сейф. Он лишь чуть оплавился, но казался целым. Хозяйка упала пред ним на колени. Он подошел ближе. Неужели, наконец, узнает, что хранится внутри? Восемь, четыре, пять, три. Металлическая дверь открылась. Рука хозяйки прошлась по полкам. Вопль оглушил. Ее пальцы сжимали конверт.
— Пошли прочь!
Он отошел подальше, к пожарной машине. Хозяйка в белом костюме так и осталась на коленях с письмом в руках. Он смотрел на черный фасад, жухлую траву и открытый сейф. Где она? Почему он не слышал, как она вышла? Почему не проснулся? Почему?
Она предложила ему выпить чай, когда они вернулись домой. Вызвалась сама приготовить. Вкус показался ему странным. Сладким и… горьким? Она пила быстро. Он следовал ее примеру. Она шутила о свободе. Он смеялся. Она сделала последний глоток. Он зевнул.
*
Вздувшийся линолеум. Треснутое зеркало. Папа с красным носом спит на старом матрасе. Седая мама сидит на кухне за трухлявым столом. В руках мятое, чуть пожелтевшее письмо. Мама читает. Мама плачет. Мама жалеет. «И вот твой последний подарок. Рисунки все рву, жизнь губя. Сжигаю обрубки цветные. Рву цепи с тебя и с себя».