В конце XIX века все страны соревновались, кто больше построит броненосцев. Это казалось самым важным — иметь больше броненосцев.
В Китае правила тогда императрица Цыси. Ее советники объяснили ей важность постройки броненосного флота, и она велела собрать со всего Китая налог на флот. Была собрана огромная сумма в 30 миллионов лян серебра. Императрица велела построить на эти деньги один единственный корабль из белого мрамора. Он стоял на озере в ее Летнем дворце, там устраивали чайную церемонию, и это было красиво.
Над Цыси смеялись во всем мире. И это действительно казалось очень глупым — тратить национальное достояние не на пушки и броню, а на красоту. Это и сейчас кажется большинству человечества глупым и никчемным.
Моя бабушка была не императрицей, а простой тамбовской крестьянкой с тремя классами образования церковно-приходской школы. То, что мне тогда, в отрочестве и юности, казалось самым важным на свете — поэзия, искусство — она не принимала совершенно искренне. Ей хотелось, чтобы я занимался каким-нибудь серьезным делом, а не поэзией. Помню, как старшеклассником спешил поделиться с ней моим абсолютным счастьем — первой публикацией моих стихов — и как она в ответ тяжело вздохнула, жалея меня: «Ну, все лучше, чем с хулиганами во дворе якшаться…» Она, конечно же, хотела мне добра. У бабушки была большая некрасивая родинка над губой. Она всегда старалась прикрыть ее рукой.
В ее жизни было очень мало места для красоты. Ее мужа, моего деда Михаила Шишкина, забрали в 1930-м году при коллективизации. Он не был «кулаком». Но он возмутился: «Почему забираете у нас единственную корову? Чем я буду кормить двух детей?» Бабушка осталась одна с двумя маленькими детьми, и мой отец всю жизнь, вместо того, чтобы писать в бесконечных анкетах «отец — враг народа», писал «отец умер». И всю жизнь жил в страхе, что его обман откроется.
Меня назвали в честь того Михаила. На старой фотографии они молодые. Ее родинка над губой еще совсем маленькая. У нее на голове совсем не крестьянская соломенная летняя шляпа. Может, дал для съемки фотограф в ателье? Бабушка как-то неловко придерживает шляпу рукой, будто боится, что ее унесет ветер. А дед очень похож на меня, когда я был на тридцать лет моложе.
В старости бабушка стала заговариваться, путаться во времени. Она ослепла, доживала последние годы в маленькой комнате у сына, моего отца, сидела целыми днями в темноте. Я старался ей звонить, когда было время. Я кричал ей в трубку, чтобы она лучше слышала:
— Бабушка, привет, это я — Миша!
— Миша? — испуганно повторяла она. — Кто это? Какой Миша?
Наверно она снова и снова переживала тот день, и ей казалось, что это опять пришли арестовывать ее мужа, и она начинала кричать в трубку:
— Миша! Куда они тебя ведут? Не надо! Отпустите! Что вы делаете!
Я пытался прервать ее, успокоить:
— Бабушка, да это же я, твой Миша! Успокойся!
Но она не слушала и кричала, пыталась его вырвать, спасти:
— Отпустите! Что мы вам сделали? Отпустите! Миша! Миша!
Бабушка не прочитала ничего из того, что я написал. Да и не смогла бы, наверно. То, что я тогда писал, было не для «массового читателя». Да и то, что я писал потом, тоже.
Я так и не смог ей объяснить, почему так важно то, чем я занимаюсь. Она понимала важность написать, например, кому-то письмо. Но вот писать так просто, в никуда, было для нее баловством, пустым времяпрепровождением.
Но я и не пытался ей ничего объяснить. Она бы все равно не поняла, что я тоже на самом деле все время пишу письмо, только такое, которое никому не нужно и которое никто не ждет. Книга — это письмо кому-то, кто еще, может быть, и не родился. Но это письмо нужно обязательно написать, потому что только ненаписанные письма никогда не доходят.
Но ведь не только моя бабушка считала, что литература — это никчемное занятие. Тех, кто так считает, на самом деле подавляющее большинство человечества. Нужно зарабатывать деньги для семьи, а серьезной литературой много не заработаешь. Сами писатели, конечно, считают себя важными, но со стороны смешно слушать, с какой важностью они говорят о себе, о книгах, о литературе.
Литература — лузер.
Даже самые великие книги не могут сделать мир хоть на йоту лучше. Вы действительно думаете, что если человек прочитает хорошую книгу, он станет лучше? Думаете, те, кто звал мою страну в светлое будущее, но при этом отдавал приказы о расстреле священников, о затоплении барж с заложниками, кто устраивал голодомор, кто убил моего деда — они русских классиков не читали? Великая русская литература — это великий лузер. Когда пришло время действительно серьезного выбора — что, Чехов, Толстой, Достоевский, Тургенев помогли, предотвратили падение страны в Гулаг? Они помогли нескольким поколениям выжить в Гулаге. Вот на что русская литература, единственно, способна.
Великая немецкая литература не смогла остановить немцев, с восторгом следовавших за своим фюрером в катастрофу. Последние несколько лет — с присоединением Крыма, ставшим нашими «Судетами», с войной в Украине — я очень остро чувствую то, что чувствовали немецкие писатели в конце тридцатых годов. Бессилие книги. Беспомощность литературы. Можно представить себе, что чувствовали Томас Манн или Германн Гессе в те годы, о чем думал Стефан Цвейг в Бразилии перед тем, как покончить с собой. Ведь среди той массы, которая с восторгом шла за своим фюрером в пропасть, были их читатели. Зачем, для кого, для чего они писали?
Для кого писать, рисовать, сочинять музыку, если настоящее искусство не может опереться ни на зрителя, ни на читателя, ни на слушателя?
Когда пишешь книгу, нельзя опереться на читателя, потому что какую бы книгу ты ни написал, всегда найдется кто-то, кто скажет, что ты спас литературу, сто человек скажут, что читать эту ерунду невозможно, а остальное человечество все равно ничего о твоей книге никогда не узнает.
На вопрос, кому нужна еще одна новая книга, ведь каждый год в мире и так появляются миллионы новых книг, есть только один честный ответ: никому не нужна.
И только в этом сила литературы. Не слабость, а сила.
Самолет летит не потому, что опирается на воздух. Мы все это проходили в школе. Нельзя опереться на воздух — самолет упадет на землю. Самолет летит потому, что над крыльями образуется безвоздушное пространство, вакуум, и он втягивает самолет в небо.
Для того, чтобы оторваться от земли и взлететь, настоящая литература не опирается на читающую публику, а всасывается в небо. И забирает читателя с собой.
Бабушка была непревзойденной мастерицей выпекать из теста всяких человечков, невиданных зверушек. Помню, что я любил смотреть, как она месила тесто и лепила из него. Она разрешала мне тоже мять тесто — каким оно было восхитительно податливым и мягким! Но у меня всегда получались какие-то уродцы, а у нее — удивительные существа, и ее фантазия не знала границ.
В те чудесные минуты она тоже становилась императрицей, повелительницей теста, и создавала из него свой мир.
Теперь уже поздно что-то ей объяснять, но сейчас я бы по крайней мере попытался. А может, и не поздно. И никогда не было и не будет поздно. Ведь нужно объяснить, почему так важно то, что ты делаешь. Я бы сказал ей, понимаешь, бабушка, искусство — это тоже как тесто, только очень особенное. Это тесто состоит из времени. Когда его мнешь руками, оно податливое и мягкое. И ты можешь вылепить все, что угодно. И то, что вылепишь, и будет настоящим. Как тот белый мраморный корабль. Где теперь все построенные когда-либо броненосцы? А корабль императрицы Цыси и сегодня плывет куда-то, куда они не доплыли и не могли доплыть.
Понимаешь, бабушка, сказал бы я ей, когда пишешь, можешь оказаться в любом времени и в любом месте. Это только кажется, что я здесь и сейчас. На самом деле я сейчас на кухне нашего дома в Удельной, который давным-давно снесли. Странно, дома нет, но его стены просто распирает от самого вкусного запаха на свете — это в духовке уже печется первая порция булочек. А мы сидим за столом, белым от рассыпанной муки, и сами все перепачканные мукой, и лепим из теста еще каких-то зверушек. Твои руки ловкие, быстрые. Не может быть, чтобы этих рук больше не было, вот же они, вставляют в комочек теста изюмины-глазки.
И в то же время я сейчас на том самом корабле из белого мрамора. От ветра на императорском озере рябь, кувшинки качаются, и от этих волн ощущение, что корабль движется. На нем много людей, слышна речь на разных языках. Вдруг налетают резкие порывы ветра. У кого-то сорвало легкую летнюю шляпу, унесло прочь. Все смеются, показывают на шляпу, уплывающую к кувшинкам. Это та самая шляпа с фотографии. И ты, совсем молодая, тоже смеешься, собираешь руками разлетевшиеся волосы, и родинка у тебя над губой еще совсем маленькая. И тебя обнимает, прикрывает от порывов ветра мой дед, так похожий на меня в молодости. И еще все живы.
И я знаю, куда плывет этот белый мраморный корабль.
И я забираю всех вас с собой.