Маргарет Этвуд — канадская писательница и поэтесса, автор нашумевшего романа «Рассказ служанки», получившего премию Артура Кларка и успешно экранизированного. Другие две ее книги — романы «Слепой убийца» и «Заветы» — сделали ее дважды лауреатом Букеровской премии.

Сама будучи сложившимся писателем, Маргерет Этвуд преподает сreative writing для начинающих и опытных авторов. Одна из ее учениц — писательница, редактор и литературный блогер Шейла Ракель — собрала 30 советов мастера, посвященных искусству романа. А мы перевели их специально для читателей «Пашни».

1. «Месседж» книги определяет читатель.

Какой «месседж» вы хотите передать своей книгой? У вас может быть одна идея, однако читатель может прочесть ваш текст совершенно иначе. То же самое относится и к публикациям: решать, хороши вы или нет, может только читатель. Когда речь идет о традиционном издании, я часто говорю: «Когда я получаю «да» от своего агента, то тогда я знаю, что моя работа чего-то стоит». Однако это не так. Это могут решить только читатели.

2. Писатели не начинают с идей. Они начинают с характеров, сцен, объектов.

В общих чертах, Маргарет всегда говорит, что писатель сначала видит фигуру, или какой-то объект, или конкретную сцену — и только затем все это распускается в общую «идею». Для моего следующего романа, научно-фантастического триллера, у меня еще нет идеи. Я просто прочла какую-то статью и постоянно думала: «Это странно. Это действительно странно». И никак не могла отделаться от этой мысли. Я сохранила скриншот статьи и вернулась к ней через пару месяцев. Внезапно мне в голову пришла художественная сцена на основе этой статьи. Затем персонаж. Затем еще одна сцена. Затем — глава.

3. Каков ваш писательский страх? Определите свой страх, посмотрите ему в глаза и победите его.

Я всегда больше всего боялась, что если мои книги провалятся, то затем меня не захотят нанимать как издателя, маркетолога или литературного коуча. Однако я не идеальна — так же, как и вы. Ваша книга не для всех, и это абсолютно нормально. Каков ваш главный писательский страх? Пробовали ли вы определить его для себя?

4. Как только вы скажете «ничто не ново под луной», немедленно это самое новое появится.

Моя голова полна идей. Однако иногда я думаю: «А что, если кто-то уже описал все это?» Ну и что, если это так? Никто не может рассказать эту историю так, как я. До тех пор, пока я не занимаюсь плагиатом, это абсолютно свободная игра. Как много книг написано о вампирах? О детективах? О космосе?

5. Мусорная корзина для бумаги — ваш друг.

Неважно, реальная ли это мусорная корзина или милый электронный ярлык внизу вашего рабочего стола — в любом случае вы можете бросать туда идеи, которые не работают. Некоторые писатели советуют не делать этого и рекомендуют сохранять каждую идею, а не выбрасывать ее. Решите сами, что больше подходит вам. Однако помните главное: не нужно бояться начать сначала, если история не работает.

6. Не бойтесь сменить точку зрения.

Бывало ли у вас такое, что вы пишете историю и вдруг думаете: «Этот герой не для меня»? Поменяйте точку зрения. Возьмите другого персонажа и расскажите историю от его лица. Этот способ часто помогает решить внутреннюю проблему вашего сюжета.

7. Что сначала — персонаж или история? За тем и другим стоит человек.

Я часто говорю (поскольку так учили меня саму), что персонаж сам является историей, а история — персонажем. Они едины и неразрывны.

8. Одежда имеет значение.

От исторических романов до антиутопических миров — одежда героев имеет значение, и вам нужно отнестись к ней с большим вниманием. А что насчет тех из нас, кто пишет в совсем других жанрах? Одежда все равно важна. Героиня, которая носит лакированные туфли на длинных каблуках, юбку-карандаш и строгую блузку, — это совсем другой персонаж, чем девушка в обтягивающих джинсах, высоких ботинках Converse и кожаной куртке.

9. Не все персонажи должны быть привлекательными, однако они должны быть интересными.

Маргарет приводит в пример Ганнибала Лектора, я сама использовала этого героя в своей мастерской по злодеям. Это очень плохой человек. Он не должен быть привлекательным. Но он интересен. Это образ, который не можешь просто так забыть. Подумайте, как вы можете сделать плохого героя вашего романа интересным?

10. Опасные и нестабильные персонажи цепляют наше внимание.

Не каждый литературный жанр подразумевает наличие опасного героя, однако я убеждена, что в каждом романе есть хотя бы один нестабильный характер — персонаж, который способен сорваться или резко измениться.

11. Вам нужно быть готовыми к внезапному перерыву.

Жизнь течет своим чередом. Всегда. Кондиционер может сломаться. Ваш ребенок может подхватить кишечный грипп. У машины может спуститься колесо. Интернет может вырубиться. Вы должны быть готовы ко всем этим остановкам и не впадать в панику от того, что вы не можете дописать какой-то кусок к определенному времени. Нужно всегда иметь запасной план. И всегда давать себе фору.

12. Творческие страдания важнее любой награды.

Это можно интерпретировать разными способами, но вот моя интерпретация: Я становлюсь сильнее как писатель, когда я страдаю, сочиняя трагические сцены, когда я страдаю из-за бесконечных противоречий в сюжете, когда я страдаю из-за того, что неделями сижу над одной главой. Счастье законченного романа значительно превосходит все, о чем я только могла мечтать, но Маргарет права: творческие страдания еще важнее.

13. Всегда лучше делать что-то — например, держать ручку. Неважно, насколько мизерным может быть результат. По крайней мере, вы двигаетесь.

Единица всегда лучше, чем ноль. Если вы занимались вашим текстом всего минуту — это лучше, чем ничего. Если вы застряли на каком-то месте или не можете найти мотивацию для творчества, поставьте себе десятиминутный таймер и просто пишите все эти десять минут. Дайте себе обещание, что вы будете непрерывно писать в течение этого времени, даже если это будет полная ахинея. Чаще всего этот метод помогает вернуться к письму.

14. Как можно описать процесс письма? Это темнота, но в ней есть свет.

Вы не всегда можете видеть конец пути, когда вы только начали писать свою историю. Однако если вы продолжите упорно работать, то в конце концов темноту рассеет свет.

15. Займите ваш мозг письмом, даже если работа буксует. Оставайтесь внутри процесса.

Быть занятым письмом не значит обязательно углубляться внутрь истории. Иногда это значит потратить весь день на поиск материала в Интернете или в библиотеке. А иногда это значит смотреть онлайн-курс по творческому письму или делать заметки.

16. Будьте милостивы к себе и к своему телу. Следите за хорошей осанкой и побольше гуляйте. Почаще берите паузу и делайте физические упражнения.

Поскорее обзаведитесь хорошим креслом. Ваша спина будет вам благодарна. Кроме того, я всячески рекомендую прогулки в качестве лучшего способа борьбы с творческим блоком или сюжетными проблемами.

17. Диалог подразумевает субъекта. То, что персонаж слышит, и то, что он действительно понимает, — это разные вещи.

Когда вы пишете диалог, не забывайте о реальности. Всегда ли вы понимаете все, что другой человек говорит, когда он(-а) обращается к вам? Вы слышите его (ее) слова, но как вы их для себя «переводите»? Персонажи устроены точно так же.

18. Потрогайте вещи вокруг себя. Обратите внимание на то, как ощущается реальный мир.

Я организатор «Общества писателей Юкона» (англ. Yukon Writer’s Society) в Юконе, штат Оклахома. На каждом третьем занятии мы делаем творческие упражнения. Я люблю приносить на это занятие сумку со всякой всячиной и раздавать ее каждому автору. В последний раз я попросила участников закрыть глаза, протянуть руки и взять один из предметов. Им нужно было в течение нескольких минут ощупывать этот предмет и размышлять над тем, что это может быть. Как он ощущается? После того, как они пробудили свое тактильное чувство, они могли более искусно описывать этот предмет в своем тексте. Сравните с тем, как описаны эти тактильные ощущения в «Рассказе служанки» Этвуд, где Фредова (Оффред) держит в руках «Скраббл».

19. Фактура: как это звучит? Прочтите свой текст вслух, чтобы избежать случайных рифм, нагромождения шипящих и взрывных звуков.

Меня сводит с ума, когда какое-то предложение в романе рифмуется со следующим. Вы обычно можете заметить эти случайные рифмы, когда читаете текст про себя, однако гораздо больше вероятность услышать их (а также другие акустические казусы), когда вы читаете его вслух.

20. Какого рода заклинание или иллюзию вы хотите наложить?

Я все еще рефлексирую над этим, когда думаю о каждой новой истории. Что именно я хочу сделать? Какого рода заклинание я наложу на читателя, когда его (ее) пальцы коснутся моей книги? Я все еще не знаю ответа на этот вопрос.

21. Попробуйте писать в стиле григорианского хорала или барочной музыки, чтобы сдвинуть свою зону комфорта.

Чтобы продемонстрировать разницу между барочной музыкой и григорианским хором, Этвуд приводит в пример, соответственно, роман Чарльза Диккенса и «Путешествия Гулливера».

Григорианский стиль — короткие предложения, отсутствие прилагательных, безыскусность.

Барокко — орнаментированная проза, обилие прилагательных, множество деталей.

Если вы готовы приступить к какой-то истории, но еще не решили, каков ваш писательский стиль, то попробуйте описать одну и ту же сцену дважды: в «григорианском» стиле и в барочном.

22. Роман имеет внутреннее время. В нем должны быть часы, которые тикают.

Против чего направлен бег вашего героя? Момента, когда любовь всей его жизни улетит в Европу? Момента, когда он умрет от какой-то болезни? Момента, когда антагонист, наконец, схватит его? Придумайте, куда направлено тиканье часов, и вы сможете захватить внимание читателя.

23. Первая страница — это входные врата.

Эта страница должна служить мощным входом в историю. Как вы собираетесь захватить читателя с первых же абзацев? Что такого есть в этой первой странице, что сразу приводит все в движение? Если вы не уверены, тогда начинайте непосредственно с действия. Бросьте своего героя прямо в гущу событий и проблем.

24. Иногда у вас может быть неправильное начало. На самом деле оно может оказаться десятой страницей, и тогда все будет в порядке.

Я часто вижу это, когда рецензирую первые главы участников «Общества писателей Юкона». «Первая страница — это на самом деле пятая страница», может сказать один участник другому. Это абсолютно нормально! Это не конец мира. «Вырезать» и «вставить». Вуаля. (Окей, это не так просто, но вы поняли, что я хочу сказать).

25. Нет ничего постыдного в перечитывании и переделывании.

Я ужасно истязала себя, пока переписывала «Дерево самоубийц» (англ. The Suicide Tree). Я потратила часы, и часы, и часы на одно только перечитывание. Я перечеркала весь роман, обнаружив множество сюжетных неувязок. Но в этом нет ничего постыдного. Я переделывала текст до тех пор, пока не почувствовала, что он готов, и тогда я опубликовала роман. Это победа!

25. Не ускоряйтесь в конце. Тем самым вы поторопите и читателя.

«Отличный роман, но конец получился скомканный». Сколько таких отзывов вы видели на «Amazon» или «Goodreads»? «Черепахи — и нет им конца» (англ. Turtles All the Way Down) Джона Грина — это великолепный роман, но финал у него скомканный. Он настолько ускоренный, что даже не воспринимается как финал. У ваших читателей не должно быть ощущения вывихнутой шеи после того, как они закроют вашу книгу. Не пишите роман только для того, чтобы в конце оставить читателя с нахмуренными бровями.

26. Страх финала: «Я боюсь закончить это, потому что вдруг это окажется плохим?»

Это очень близко мне. У меня не было этого ощущения, когда я работала над «10 заповедями писательского бренда» (англ. The 10 Commandments of Author Brending»; сентябрь 2019), однако все было ровно так с «Деревом самоубийц». Когда вы приближаетесь к завершению романа или окончанию работы над правками, то ощущаете всепоглощающий страх того, что книга провалится? Прекратите думать об этом! Что, если, наоборот, это отличная книга? Серьезно задумайтесь над этим: Что. Если. Это. Хорошо?

27. Пересмотреть — значить посмотреть новым взглядом ¹.

После того, как вы закончили роман, отложите его. Не смотрите на него. Работайте над чем-нибудь еще. Тогда, когда вы вернетесь к нему и пересмотрите свой текст, то увидите его свежим взглядом.

28. Редактируйте каждую страницу с линейкой.

Это фантастический способ! Распечатайте свою книгу, возьмите линейку и водите ей под каждым предложением, когда читаете его вслух. Я бы оставила это на финальную редактуру, но это в любом случае безотказный способ обнаружить незаметные ошибки.

29. Главное правило романа: «удерживай мое внимание».

Вспомните какой-нибудь роман, который буквально «приклеил» вас к своим страницам. Роман, который лишил вас сна, поскольку вы готовы были нарушить свой привычный распорядок, лишь бы дочитать его. Теперь вы должны его проанализировать, анатомировать и законспектировать все самое важное. Почему именно этот роман схватил вас сильнее, чем все прочие? Извлеките необходимые уроки и применяйте новое знание при написании собственного текста.

30. Читайте газеты, особенно из других городов.

Многим писателям, включая и саму Этвуд, идеи их истории приходили исключительно из газет. Например, так работал Джон Гришэм в своем «Невиновном» (англ. The Innocent Man). Он прочел в газете о реальной истории Рона Уильямсона из городка Ада (Оклахома), который был отправлен в тюрьму за убийство девушки Деборы Сью Картер. Или же он этого не делал? Так что если у вас писательский кризис, немедленно берите в руки газету.

Фото: British Council/Jean Malek

1.  В оригинале непереводимая игра слов: «Revision = re vision»[↑]

В конце XIX века все страны соревновались, кто больше построит броненосцев. Это казалось самым важным — иметь больше броненосцев.

В Китае правила тогда императрица Цыси. Ее советники объяснили ей важность постройки броненосного флота, и она велела собрать со всего Китая налог на флот. Была собрана огромная сумма в 30 миллионов лян серебра. Императрица велела построить на эти деньги один единственный корабль из белого мрамора. Он стоял на озере в ее Летнем дворце, там устраивали чайную церемонию, и это было красиво.

Над Цыси смеялись во всем мире. И это действительно казалось очень глупым — тратить национальное достояние не на пушки и броню, а на красоту. Это и сейчас кажется большинству человечества глупым и никчемным.

Моя бабушка была не императрицей, а простой тамбовской крестьянкой с тремя классами образования церковно-приходской школы. То, что мне тогда, в отрочестве и юности, казалось самым важным на свете — поэзия, искусство — она не принимала совершенно искренне.  Ей хотелось, чтобы я занимался каким-нибудь серьезным делом, а не поэзией. Помню, как старшеклассником спешил поделиться с ней моим абсолютным счастьем — первой публикацией моих стихов — и как она в ответ тяжело вздохнула, жалея меня: «Ну, все лучше, чем с хулиганами во дворе якшаться…» Она, конечно же, хотела мне добра. У бабушки была большая некрасивая родинка над губой. Она всегда старалась прикрыть ее рукой.

В ее жизни было очень мало места для красоты. Ее мужа, моего деда Михаила Шишкина, забрали в 1930-м году при коллективизации. Он не был «кулаком». Но он возмутился: «Почему забираете у нас единственную корову? Чем я буду кормить двух детей?» Бабушка осталась одна с двумя маленькими детьми, и мой отец всю жизнь, вместо того, чтобы писать в бесконечных анкетах «отец — враг народа», писал «отец умер». И всю жизнь жил в страхе, что его обман откроется. 

Меня назвали в честь того Михаила. На старой фотографии они молодые. Ее родинка над губой еще совсем маленькая. У нее на голове совсем не крестьянская соломенная летняя шляпа. Может, дал для съемки фотограф в ателье? Бабушка как-то неловко придерживает шляпу рукой, будто боится, что ее унесет ветер. А дед очень похож на меня, когда я был на тридцать лет моложе.

В старости бабушка стала заговариваться, путаться во времени. Она ослепла, доживала последние годы в маленькой комнате у сына, моего отца, сидела целыми днями в темноте. Я старался ей звонить, когда было время. Я кричал ей в трубку, чтобы она лучше слышала:

— Бабушка, привет, это я — Миша!

— Миша? — испуганно повторяла она. — Кто это? Какой Миша?

Наверно она снова и снова переживала тот день, и ей казалось, что это опять пришли арестовывать ее мужа, и она начинала кричать в трубку:

— Миша! Куда они тебя ведут? Не надо! Отпустите! Что вы делаете!

Я пытался прервать ее, успокоить:

— Бабушка, да это же я, твой Миша! Успокойся! 

Но она не слушала и кричала, пыталась его вырвать, спасти:

— Отпустите! Что мы вам сделали? Отпустите! Миша! Миша!

Бабушка не прочитала ничего из того, что я написал. Да и не смогла бы, наверно. То, что я тогда писал, было не для «массового читателя». Да и то, что я писал потом, тоже.

Я так и не смог ей объяснить, почему так важно то, чем я занимаюсь. Она понимала важность написать, например, кому-то письмо. Но вот писать так просто, в никуда, было для нее баловством, пустым времяпрепровождением.

Но я и не пытался ей ничего объяснить. Она бы все равно не поняла, что я тоже на самом деле все время пишу письмо, только такое, которое никому не нужно и которое никто не ждет. Книга — это письмо кому-то, кто еще, может быть, и не родился. Но это письмо нужно обязательно написать, потому что только ненаписанные письма никогда не доходят.

Но ведь не только моя бабушка считала, что литература — это никчемное занятие. Тех, кто так считает, на самом деле подавляющее большинство человечества. Нужно зарабатывать деньги для семьи, а серьезной литературой много не заработаешь. Сами писатели, конечно, считают себя важными, но со стороны смешно слушать, с какой важностью они говорят о себе, о книгах, о литературе.

Литература — лузер.

Даже самые великие книги не могут сделать мир хоть на йоту лучше. Вы действительно думаете, что если человек прочитает хорошую книгу, он станет лучше? Думаете, те, кто звал мою страну в светлое будущее, но при этом отдавал приказы о расстреле священников, о затоплении барж с заложниками, кто устраивал голодомор, кто убил моего деда — они русских классиков не читали? Великая русская литература — это великий лузер. Когда пришло время действительно серьезного выбора — что, Чехов, Толстой, Достоевский, Тургенев помогли, предотвратили падение страны в Гулаг? Они помогли нескольким поколениям выжить в Гулаге. Вот на что русская литература, единственно, способна. 

Великая немецкая литература не смогла остановить немцев, с восторгом следовавших за своим фюрером в катастрофу. Последние несколько лет — с присоединением Крыма, ставшим нашими «Судетами», с войной в Украине — я очень остро чувствую то, что чувствовали немецкие писатели в конце тридцатых годов. Бессилие книги. Беспомощность литературы. Можно представить себе, что чувствовали Томас Манн или Германн Гессе в те годы, о чем думал Стефан Цвейг в Бразилии перед тем, как покончить с собой.  Ведь среди той массы, которая с восторгом шла за своим фюрером в пропасть, были их читатели. Зачем, для кого, для чего они писали? 

Для кого писать, рисовать, сочинять музыку, если настоящее искусство не может опереться ни на зрителя, ни на читателя, ни на слушателя?

Когда пишешь книгу, нельзя опереться на читателя, потому что какую бы книгу ты ни написал, всегда найдется кто-то, кто скажет, что ты спас литературу, сто человек скажут, что читать эту ерунду невозможно, а остальное человечество все равно ничего о твоей книге никогда не узнает.

На вопрос, кому нужна еще одна новая книга, ведь каждый год в мире и так появляются миллионы новых книг, есть только один честный ответ: никому не нужна.

И только в этом сила литературы. Не слабость, а сила.

Самолет летит не потому, что опирается на воздух. Мы все это проходили в школе. Нельзя опереться на воздух — самолет упадет на землю. Самолет летит потому, что над крыльями образуется безвоздушное пространство, вакуум, и он втягивает самолет в небо.

Для того, чтобы оторваться от земли и взлететь, настоящая литература не опирается на читающую публику, а всасывается в небо. И забирает читателя с собой.

Бабушка была непревзойденной мастерицей выпекать из теста всяких человечков, невиданных зверушек. Помню, что я любил смотреть, как она месила тесто и лепила из него. Она разрешала мне тоже мять тесто — каким оно было восхитительно податливым и мягким! Но у меня всегда получались какие-то уродцы, а у нее — удивительные существа, и ее фантазия не знала границ.

В те чудесные минуты она тоже становилась императрицей, повелительницей теста, и создавала из него свой мир. 

Теперь уже поздно что-то ей объяснять, но сейчас я бы по крайней мере попытался. А может, и не поздно. И никогда не было и не будет поздно. Ведь нужно объяснить, почему так важно то, что ты делаешь. Я бы сказал ей, понимаешь, бабушка, искусство — это тоже как тесто, только очень особенное. Это тесто состоит из времени. Когда его мнешь руками, оно податливое и мягкое. И ты можешь вылепить все, что угодно. И то, что вылепишь, и будет настоящим. Как тот белый мраморный корабль. Где теперь все построенные когда-либо броненосцы? А корабль императрицы Цыси и сегодня плывет куда-то, куда они не доплыли и не могли доплыть.

Понимаешь, бабушка, сказал бы я ей, когда пишешь, можешь оказаться в любом времени и в любом месте. Это только кажется, что я здесь и сейчас. На самом деле я сейчас на кухне нашего дома в Удельной, который давным-давно снесли. Странно, дома нет, но его стены просто распирает от самого вкусного запаха на свете — это в духовке уже печется первая порция булочек. А мы сидим за столом, белым от рассыпанной муки, и сами все перепачканные мукой, и лепим из теста еще каких-то зверушек. Твои руки ловкие, быстрые. Не может быть, чтобы этих рук больше не было, вот же они, вставляют в комочек теста изюмины-глазки.

И в то же время я сейчас на том самом корабле из белого мрамора. От ветра на императорском озере рябь, кувшинки качаются, и от этих волн ощущение, что корабль движется. На нем много людей, слышна речь на разных языках. Вдруг налетают резкие порывы ветра. У кого-то сорвало легкую летнюю шляпу, унесло прочь. Все смеются, показывают на шляпу, уплывающую к кувшинкам. Это та самая шляпа с фотографии. И ты, совсем молодая, тоже смеешься, собираешь руками разлетевшиеся волосы, и родинка у тебя над губой еще совсем маленькая. И тебя обнимает, прикрывает от порывов ветра мой дед, так похожий на меня в молодости. И еще все живы.

И я знаю, куда плывет этот белый мраморный корабль.

И я забираю всех вас с собой.

В издательстве «Манн, Иванов и Фербер» вышла книга «Литературная мастерская: От интервью до рецензии, от лонгрида до подкаста».

Авторы этого учебника — мастера Creative Writing: Галина Юзефович, Дмитрий Быков, Дмитрий Данилов, Екатерина Лямина и другие, а само издание удачно дополняет онлайн-курс «Нон-фишкн».

Каждая глава книги — практическое введение в жанр, написанное признанным мастером. Здесь есть жанры традиционные — биография, рецензия, эссе — и современные — лонгриды, подкасты и каналы в мессенджерах. Эта практическая книга адресована современному автору, работающему в условиях информационного шума. В каждой главе есть упражнения, которые помогут сделать первые шаги к успеху в выбранном направлении.

Мы представляем главу «Рецензия на фильм», написанную кинокритиком Антоном Долиным. 

Базовые предпосылки работы кинокритика

Не нужно призывать музу, нужно владеть техникой

Мое кредо — не считать рецензирование литературой.

Вот ты критик и написал целую книжку. Если скажешь, что ты писатель, то возьмешь на себя чрезмерную ответственность. Человек, который садится писать рецензию в газету, говоря о себе: «Я писатель», — сам себе вредит. У меня нет страха чистого листа, нет проблем с признанием ошибок, я могу сказать, что вон та рецензия написана между делом и, вероятно, неудачна. А та, допустим, более удачная — это я признаю тоже спокойно, не для того, чтобы себя похвалить. Критик должен уметь критиковать и себя. Нужно развивать в себе критическое мышление.

Когда вы критикуете, вы не занимаетесь творчеством. Вы имеете дело с творчеством, вы его анализируете. Есть правое полушарие, есть левое полушарие. Одно отвечает за творчество, за иррациональное. Другое — за анализ, за рациональность. Перед вами стоит научная задача, и вы должны просто освоить ее выполнение. Вы анализируете текст. Фильм — это тоже текст.

Когда вы беретесь за текст, вы должны знать соответствующий язык. Вам нужно изучить язык кино. Из чего состоит фильм: кадры, монтаж, закадровая музыка, цвет, игра актеров. Дальше вы анализируете, как он сделан.

Как критик, часто берущий интервью у разных авторов, я страшно злился на них за то, как они не любят анализировать самих себя. Но потом понял: они творят, поэтому не анализируют. Мы, критики, анализируем, поэтому мы не творим. Конечно, авторы конструируют мир рационально, но кирпичи, из которых они его собирают, соединены совершенно нерациональным образом. Мы можем их разбирать, пытаться понять, из чего состоит раствор, но сами ничего не построим. Мы можем, посмотрев фильм, который получил «Оскар», сделать гениальный разбор, но создать рецепт фильма, который точно получит «Оскар», не под силу ни одному критику, даже самому гениальному.

И есть еще последний важнейший ингредиент, который никто не способен описать. Работа критика — это работа Ахиллеса, что бежит за черепахой, но никогда не догонит ее: всегда остается маленький зазор неанализируемого. Участвовать в забеге с черепахой интересно именно потому, что кажется, будто она рядом.

Кинокритика — это коммуникация

Заниматься критикой очень полезно, потому что это работа над собой. Любой анализ есть также и самоанализ; если вы анализируете что-то внешнее, то всегда разбираетесь и в себе. Это полезное упражнение.

Любое кино — не только искусство, но и форма коммуникации. Любая критика — это прежде всего форма коммуникации. Согласитесь, то, чем мы занимаемся, до искусства недотягивает. А для серьезной науки нам не хватает, как правило, места и времени: мы работаем быстро — едва посмотрев фильм, мы должны написать что-нибудь на следующий день. Это не искусство и не наука, но это коммуникация.

Вот почему вам нужно понимать, для кого вы пишете. Вы не должны общаться с самим собой. Когда вы пишете книгу в стол, вы обращаетесь к некоему воображаемому альтер эго, к людям, мыслящим как вы, выросшим на тех же ценностях. Когда вы учитесь, вы должны писать для кого-то, и самое лучшее здесь — понять языки разных СМИ, разных форм коммуникации и площадок. Если вы разберетесь с ними, вам станет проще. Четко зная язык, вы не напишете 12 000 знаков при задании на 3000. Если вы пишете, например, для газеты «Ведомости», вы знаете, какие там должны быть рецензии и сколько пространства отведено на каждую. Вы решаете своего рода алгебраическую задачу: как написать так, чтобы любой понял, о чем вы хотели сказать. Вам нужно четко понимать, что и почему для вас самое важное.

Исторический контекст: можно ли посмотреть все фильмы?

Мы должны понимать положение кинокритики в сегодняшнем мире и ее отличие от критики вчерашней, позавчерашней. Кино сегодня — самое популярное из всех искусств. А кинокритика — самая востребованная из всех критик. Но так было не всегда. Кинокритика, как и само кино, — очень молодое явление. Только к 1930–1940-м годам она начала осознаваться как самостоятельная дисциплина, а после Второй мировой войны, в 1950-х, критика пришла к интересным выводам.

Возникла теория авторов. Французские критики во главе с Андре Базеном выдвинули идею, что автором фильма является режиссер. До этого все принадлежало продюсерам, они платили деньги и долгое время считали себя вправе, если нужно, поменять режиссера. Появилось огромное количество людей, которые сами писали сценарии и сами режиссировали. Тогда стало точно понятно, что кино — искусство, а не просто развлекательная индустрия. Это был переломный момент: критики стали ранжировать авторов, назначать главных.

Система выстраивания иерархии авторов долгое время казалась безупречной. Тем не менее произошла естественная коррозия такого подхода. Она началась в 1980-х, когда на поле, занятое великими, пришли новые люди. Возникло понимание, что, когда говоришь о чем-то возвышенном, используешь метафору и поэтический язык, это не обязательно лучше, чем когда снимаешь на потребу публики что-то приключенческое, дурацкое, веселое. Уравнивание, то есть попытка стереть выстроенную иерархию, было очень важной вехой.

Откуда вообще взялась необходимость в создании иерархии? Это очень важная функция критики. Пятьдесят-шестьдесят лет назад критик и всякий человек, любящий кино, мог посмотреть все когда-либо снятые фильмы. Критику, живущему в Париже, не нужно было знать, что на Филиппинах или в Китае тоже снимают кино. Зато он мог посмотреть все в принципе доступные ему фильмы. Но постепенно их стало выходить все больше, появились фестивали, куда вытаскивали, например, фильмы из Африки. И тогда возникла необходимость в иерархии, чтобы было понятно, что показывать. Каких-то авторов ты посмотреть обязан. Но если ты не видел работ вот этого африканца — не страшно. Иерархия стала способом выживания в кинематографе.

Сегодня все опять изменилось. Мир кино стал прозрачным, больше нет экспертов, присвоивших себе право выстраивать иерархию. Теперь у каждого своя иерархия — или вообще никакой иерархии. И каждому человеку очевидно: все кино посмотреть невозможно. С одной стороны, это плохо, это показывает нам, что Ахиллес черепаху догнать все-таки не способен. С другой стороны, это хорошо, поскольку мы начинаем задаваться вопросом: а зачем нам иерархии? Может, они вообще мешают? Нельзя представить себе критика, который в 1965 году не смотрел «Сладкую жизнь». Но современный человек, увлекающийся кино, может не знать ни одного фильма Феллини или Чаплина. При этом, вероятно, он знает все про филиппинское, или китайское, или южнокорейское кино, а из итальянского слышал всего два-три имени.

Вот он, поворотный момент. Кино стало полностью демократичным, и кого-то это расстраивает, а кого-то радует. Естественно, изменения затронули и кинокритику.

Российский контекст

С приходом интернета появилось огромное количество форм самодеятельной критики — видеообзоры, блоги, комментарии, рецензии, — и ситуация принципиально изменилась. На Западе критики теряют работу, у них в отрасли, конечно, кризис — но это кризис лишь по сравнению со вчерашним днем. У нас же в стране всегда был и будет кризис. Если вы сегодня зайдете на сайт Rotten Tomatoes, навигатор по рецензиям, и выберете любой фильм, вы увидите 200–300 рецензий на английском языке и, может, пять на русском.

На самом деле мы живем в довольно темные века, и следует иметь в виду вещи, связанные с ситуацией в нашей стране и не связанные с положением кинокритики в интернете. Нормальных свободных массмедиа в России почти не осталось, а критика нужна только в нормальных массмедиа. Люди, которые размышляют и учат размышлять, не востребованы. Заниматься критикой в России, особенно кинокритикой, надеясь заработать на жизнь, — нереалистичный план. Он может быть реалистичным, если вы думаете о послезавтрашнем дне или если вы в совершенстве владеете языком и собираетесь освоить технику здесь, чтобы потом писать рецензии в других странах, где специалистов гораздо больше, но при этом они реально нужны. В России сегодня бессмысленно становиться кинокритиком.

И еще: помните, что у критика один капитал — и это не его острое перо, или работоспособность, или информированность. Это его честность. Стоит вам необоснованно похвалить или по заказу обругать что-то — и правда выяснится, и люди перестанут вам доверять. Все, что вам нужно, — доверие людей. Это единственный капитал критика.

Как смотреть кино, чтобы о нем писать?

Кино надо смотреть в кинотеатре

Это кажется банальным и очевидным, но про это нужно сказать особо. Сегодня, когда есть торренты, люди все чаще не видят разницы, где смотреть фильм. Почему важно смотреть в кинотеатре? Как ни странно, технический аспект здесь, пожалуй, даже менее важен, чем психологический. Технический аспект состоит в том, что дома вы действительно можете скачать очень плохую копию с непрофессиональным переводом. К тому же вам должно быть неприятно пользоваться услугами пиратов, грабящих тех самых художников, которых вы как критик обслуживаете и на искусство которых вы работаете.

И вот еще один важный момент. Кино считается изобретением братьев Люмьер, хотя кинетоскоп Эдисона существовал раньше. Почему? Кинетоскоп — это такая коробка: заглядываешь в глазок, и там внутри что-то происходит. А Люмьеры устроили публичные показы. Они собрали в зал людей, и те все вместе увидели, как едет поезд. Это ряд важных атрибутов: вы специально, как в театр, куда-то идете, оказываетесь с незнакомыми людьми в темноте, смотрите на экран, который вас притягивает. Наверное, в моем пересказе кажется, что тут какая-то магия, но на самом деле нет. Энергетическое поле множества людей вокруг вас влияет на ваш опыт, на то, как вы воспринимаете фильм.

Любые чувства и эмоции вы можете оценивать по пиковым их проявлениям. В случае с кино пиковые проявления — это мировые премьеры фильмов. Я на них много бывал, такое происходит на всех фестивалях. Главный закон фестиваля: фильм впервые в истории показывается публично. И вот ты приходишь на первый публичный показ нового фильма какого-нибудь любимого публикой режиссера, допустим Звягинцева, или Линча, или Китано, или Вуди Аллена. И воздух в зале действительно пронизан электричеством. Очень интересно наблюдать, как люди реагируют, — не обязательные аплодисменты в конце, а то, как они смеются или как выходят из зала, как теряют интерес к происходящему. На самом деле фильм рождается из реакции на него. Пока нет этой связи, нет никакого фильма, есть только некий его зародыш.

Платите за сеанс

У кого-то возникнут вполне логичные возражения, дескать, критики не должны платить, журналисты смотрят бесплатно, — но это не так. Критики платят за пресс-показы своим трудом. Мы пишем статьи, публикуем и натурой расплачиваемся за право предварительного бесплатного просмотра. В каждом конкретном случае деньги, которые вы платите, дают вам внутреннее основание и моральное право для суждения. Ощущать это право очень важно. Когда ты заплатил свои 300 рублей, ты с высокой вероятностью досидишь до конца. Не обязательно, конечно, — но, заплатив, ты еще и получаешь право уйти не досмотрев. У тебя есть все права, у тебя максимальные права, которые есть у зрителя.

Всегда выбирайте оригинальный звук с субтитрами

Это очень полезно по ряду простых и объективных причин. Например, так проще учить иностранные языки, и можно слушать, как все звучит на самом деле, и сравнивать реплики героев с переводным текстом. Но главное, конечно, — то, что вы получаете фильм в его первозданном виде. Странно, что это работает даже с азиатским кино. Интонирование в корейском или японском абсолютно другое. В европейских языках оно близко нашему — сначала подъем тона голоса, в конце фразы спуск. А вот в японском подъем тона в конце предложения не говорит ни о повышенной эмоциональности, ни о вопросе — просто у языка такая мелодика.

Всегда помните, что актеры играют внешностью и голосом. С того момента, как кино стало звуковым, голос — важнейший инструмент. Есть огромное количество фильмов, где голос даже важнее, чем внешний вид. Это может показаться странным, но это так. Я не понимаю, как люди смотрят в дубляже гениальный фильм Триера «Догвилль», ведь там каждого артиста взяли в очень большой степени за голос. Этот фильм очень близок к театральной постановке.

Никогда не верьте рекламе фильма, особенно трейлерам

В идеале вообще не смотрите трейлеры. Если вы собираетесь серьезно исследовать фильм, чтобы писать или говорить о нем, не портите себе впечатление просмотром трейлера. Причина очень простая: трейлер — это короткометражный фильм, от минуты до трех с половиной, выдающий себя за большой фильм или его пересказ, однако смонтированный из того же материала совершенно другими людьми. Сами режиссеры не занимаются созданием трейлеров для своих фильмов. Чаще всего трейлеры делаются на раннем этапе, когда еще не готов звук, иногда там другая музыка, которой не будет в фильме. Значит, вы смотрите другую картину. Это в любом случае обман, вне зависимости от того, понравился вам трейлер или нет.

Пять принципов хорошей кинорецензии

Не стиль, но мысль

Никогда не стремитесь к оригинальности стиля. Вам нужна оригинальность мышления. Вот сверхзадача. Стиль должен определяться ходом вашей мысли. Когда вы пишете рецензию или рассказываете о фильме где-то, вы продаете свою мысль. Человеку неинтересно, каким языком вы это делаете. Если у вас прекрасный стиль, пишите стихи. Если ваш стиль недостаточно хорош для поэзии, но вы считаете, что для рецензии он в самый раз, значит, вы не уважаете жанр, в котором работаете. В этом жанре вы продаете мысль. Для того чтобы выработать ее, начните с простой эмоциональной вещи — с отношения к тому, о чем вы пишете. Вы посмотрели фильм — ответьте себе на ряд простых вопросов. Первый вопрос, который вам задаст любой друг, когда он не видел кино, а вы видели: понравилось или нет? А дальше вы начинаете отвечать на вопрос «почему».

Вопрос о том, нравится вам фильм или нет, кажется простым, но на самом деле он дьявольски сложен, потому что никто не знает, что такое «нравится». Вы можете получать удовольствие, потому что показанная ситуация похожа на то, что когда-то было с вами. Вполне вероятно, что вы даже не отдаете себе в этом отчет. Ваша задача — попробовать осознать, почему вы испытали те или иные чувства. Причем любые чувства. Например, вам скучно — проанализируйте почему. Что такое вообще «скучно»? На научной конференции по творчеству Тарковского я слушал доклад о театре скуки Тарковского, где говорилось, что скука — это состояние психики, когда человек обращается сам к себе, остается с собой наедине, когда его не развлекают. Если вам скучно смотреть какой-либо фильм — это минус фильма или это ваше состояние? Анализ чего-то — всегда анализ себя.

Итак, вы определились с отношением. Не старайтесь обязательно гиперболизировать его. Если вам не очень понравилось, не надо писать, что это чудовищная дрянь. Если вы испытали небольшое удовольствие, не надо пытаться доказывать, что фильм — шедевр. Потом вы будете чувствовать себя неловко.

Здесь есть еще одна хитрость: что читателю тоже нужно иметь резон, чтобы читать вас. Я терпеть не могу рецензии, в которых автор пишет, что произведение вроде бы ничего, но не особо. Человеку, который читает рецензию, важна мотивация, чтобы потратить время, силы и деньги на поход в кино, или понимание, почему этого не стоит делать. В конце концов, рецензия ориентирована на потребителя. И когда вы пишете ее, вы должны мотивировать человека пойти в кино или не ходить туда. Поэтому сразу решите, что вы в целом поставите фильму: плюс или минус. Не делайте вид, что там все хорошо. Но если вам очень понравилось, то и напишите, что это очень хорошо, и объясните почему. Если что-то очень не понравилось, наоборот, отговорите человека идти в кино. Объясните почему. Это может быть неочевидная мысль. Например, если вы испытали гадливость на финальных титрах, проанализируйте свои эмоции и напишите: «Фильм отличный, но уходите с финальных титров, они бессмысленны». Так тоже можно. Можно как угодно. Нет однозначных правил, я даю лишь некоторые наводки.

Сформулируйте идею

Это прозвучит странно, но вы должны понимать, когда пишете текст, о чем именно вы пишете. Не иметь представление о предмете повествования, а сознавать, что вы пытаетесь своим текстом сказать. Нельзя говорить о произведении искусства, просто описывая, какое оно. Такой-то фильм, там такой-то сюжет, оператор снимает так, музыка такая, возможно, фильм понравится таким-то людям… Это бессмысленное сообщение. У вас должна быть мысль, которую вы стремитесь донести своим текстом, мысль, которая у вас появилась при просмотре фильма.

Вы можете сказать, что никаких мыслей у вас не появилось. Это ваша проблема. Ваша работа — вырабатывать мысли, именно ими вы и торгуете. Вы не имеете права предлагать пустышку, ваша рецензия должна содержать в себе хоть что-то. Мысль может быть мотивацией, она может быть выработана из вашего отношения, может прийти откуда-то со стороны, может иметь к фильму опосредованное отношение, но для вас она должна стать ключом к нему. Обязательно обоснуйте это в тексте.

Пример

Когда я писал про «Ла-Ла Ленд», мне было интересно не то, как люди танцуют или хорошие ли там песни, мне был интересен успех фильма. Есть рецензии, которые писались после Венецианского фестиваля. Тогда картину показали впервые, и еще никто не знал, какой успех ее ждет. Феномен еще не состоялся, фильм воспринимался сам по себе. Критики исследовали в основном его связь со старыми мюзиклами, и идея тех текстов в основном была связана с развитием жанра: почему сегодня мюзикл может существовать и что он говорит публике? А я для себя объяснял успех фильма. Это было вскоре после выборов, где победил Трамп, все мои американские друзья ни о чем другом и не говорили, и для себя я объяснил это так: в момент, когда страна оказалась в совершенной растерянности, люди отказываются от кино как от инструмента рефлексии и хотят бегства от действительности. Они хотят развлекательного кино, но они не пойдут на подростковое развлекательное кино. Они серьезные, взрослые, голосующие люди, и они хотят чего-то, что развлечет их. И тут появляется блокбастер как раз для этой аудитории. В нем есть атмосфера прошлого, что-то, что отсылает людей к великой Америке, вполне протрамповской; в нем есть идея независимых маленьких интеллектуалов, которые как-то выживают в трудном коммерциализированном мире. А ведь, конечно, интеллектуалы и интеллигенция все были против Трампа.

Эта идея не из фильма, это мое чувство, которое родилось, скорее всего, из того, что я смотрел в новостях и читал в газетах перед просмотром фильма. От соприкосновения моего впечатления от фильма с этой мыслью родилась рецензия. То, что я показал сейчас, — не рецепт, как надо писать, а просто пример того, как иногда создаются тексты.

Когда вы выработали идею, ее лучше проверить, проанализировав фильм. Идея не должна быть завиральной, она должна говорить о фильме. Если какая-то сцена подтверждает ее, а выбор актеров или песни абсолютно опровергает, значит, идея плоха и надо от нее отказаться. В хороших художественных произведениях есть цельность, и вы ее исследуете; если же вы находите смысловой разлом, то есть нехватку цельности, вы покажете ее в своей рецензии и напишете о слабости фильма.

Пример

Смысловой разлом в фильме «Ла-Ла Ленд» нашли очень многие американские рецензенты. В России так анализировать кино не умеют, это совершенно не наше. А американцы обнаружили, что фильм говорит о воскрешении джаза, будучи, однако, абсолютно белым, с белым главным героем. В фильме показывают аутентичный джаз, показывают чернокожих, которые играют его, но они только на подпевках, а соло — белый, он всегда главный. Весь американский джаз — это идея постепенного роста черной культуры. Сегодня люди гордятся тем, что они чернокожие. А фильм делает «белость» своим достоинством, это очень многим импонирует, но тут есть фальшивая нотка, потому что речь идет о джазе. Вот он, смысловой разлом. Вы можете подать его как маленькую деталь, которая никак не портит впечатление от фильма. Если же вас это сильно раздражает, вы можете написать, что из-за логического разлома весь фильм теряет смысл. Все зависит от того, как вы разворачиваете свою идею и подтверждаете ее материалом этого фильма.

Информируйте, но в меру

Вашу рецензию всегда многие читатели воспринимают как источник информации. Информируйте, но в меру. Не больше трети, максимум половины объема вашего текста должна занимать информация о том, что это за фильм. Информацией я называю то, что можно взять из общедоступных источников, что вы знаете до просмотра: кто работал над кинокартиной, кто в ней снялся, чем эти люди знамениты и о чем там примерно рассказывается. Помните, что не бывает никакой очевидной информации. К кому бы вы ни обращались, этот человек — не вы и может не знать самых общеизвестных вещей, например что Спилберг — знаменитый режиссер, обладатель нескольких «Оскаров». Я недавно прочитал, что три главы «Лунного света» сняты на три разных типа пленки и с этим прямо связано цветовое кодирование фильма. В нем очевидна выдающаяся операторская работа, он в большой степени держится на ней. Да, это очень интересно. И исследовать операторскую работу в «Бердмэне» невероятно увлекательно, а в фильме «В центре внимания» это было бы, с моей точки зрения, пустой тратой времени. Впрочем, не исключено, что вы заставите меня поменять мнение. Все зависит от вас. Информация может быть любая, но ее не должно быть слишком много, рецензия не должна состоять только из информации. Вы продаете собственные мысли.

Представляйте свою аудиторию

Вы должны понимать, с кем вы разговариваете. Вы задаетесь вопросом, кто вас читает, и вы должны очень четко представлять себе этих людей. Лично я общаюсь в своих четырех СМИ с разной аудиторией. В «Медузе» и в «Искусстве кино» у меня читатели, а в остальных местах зрители и слушатели. В программе «Вечерний Ургант» у меня есть три-четыре минуты, чтобы рассказать очень молодым людям, которые являются аудиторией передачи, смотреть фильм или нет. Мне нужно пошутить, сообщить один факт и сказать: «Идите на фильм», — этого достаточно. Когда я говорю о фильме на радио «Вести FM», у меня есть две-три минуты, и я понимаю, что 90 процентов аудитории слушает меня в машине, значит, у этих людей не будет возможности отмотать назад и внимательно прослушать мою рецензию. Я говорю очень простым языком, сообщаю базовую информацию, рассказываю, почему в таком-то фильме были приняты такие-то решения — по кастингу, развитию сюжета, цветовому кодированию, — почему они, с моей точки зрения, правильные или нет. У моей рецензии на «Вести FM» одна задача — поставить фильму зачет или незачет. Я говорю, надо его смотреть или не надо. А когда я пишу большие тексты в «Афишу» или «Медузу», я оцениваю фильм по пятиили десятибалльной шкале, взвешиваю все его плюсы и минусы. Эти рецензии читают люди, которые увлекаются кино, которые хотят знать, как устроены фильмы, и которым интересен мой стиль, а не только информация. Когда я пишу для «Искусства кино», я отказываюсь от «нравится — не нравится». Моя задача там — разобрать фильм подробнейшим образом, сделать его структурный анализ и показать, как он устроен, в чем его новизна и в чем его сообщение нам. Я создаю большую статью, к которой будут обращаться через десять, двадцать, тридцать лет после того, как фильм вышел, как к основной информации о нем.

Упростите язык

Не пытайтесь быть адекватным предмету, о котором вы пишете, то есть фильму. Язык кино и язык литературы — разные вещи, даже если эта литература служебная и прикладная. Вам нужно, чтобы язык определялся мыслью, которая является стержнем вашего текста. В некоторых ситуациях надо говорить очень просто. Иногда, когда вы пытаетесь говорить сложно, ваша мысль еще не понятна вам самому. Вы не можете ее сформулировать, но можете написать красивую фразу. Это ужасно.

Идеальная рецензия должна быть идеально внятной. Каждый абзац, каждая фраза должны быть ясны. Когда я пишу большую рецензию, которая мне самому кажется чересчур сложной, я даю ее почитать нескольким людям, чаще всего членам семьи. Если кто-то говорит, что не понял, я не начинаю защищаться или объяснять, я просто вымарываю кусок и пишу новый. Вы торгуете мыслями. Невнятная мысль не нужна никому.

Структура рецензии

Структура — очень сложная вещь. Она зависит от того, для кого вы пишете и каков объем вашего текста.

Не употребляйте в рецензии слова «нравится» и «не нравится», найдите другие. И лучше всего не употребляйте «я». Единственное исключение — только если необходимо рассказать о личном опыте, например: «Когда я пожимал руку Дэвиду Линчу, он посмотрел на меня презрительно». Если что-то подобное с вами произошло — тогда можно. Но если вы пишете: «Когда я смотрел фильм „Лунный свет “, на второй части я много зевал, а на третьей мне захотелось выйти за попкорном…» — это никому не нужная информация. Она может быть основой для того, что вы напишете потом, но ее незачем вставлять в текст. С моей точки зрения, не больше трети рецензии должны занимать ваши мысли, не почерпнутые напрямую из фильма. Помните, рецензия — это служебный текст. Вы пишете для человека, который хочет решить, идти ему в кино или нет. Если вы начинаете кормить его своими воспоминаниями о том, как вы учились кататься на лошади (реальная история из реальной рецензии), велик шанс, что человек бросит ее на середине. На самом деле он читает не вас, а «Афишу» или газету «Коммерсант». Вы не можете заставить человека интересоваться вашим внутренним миром.

О чем писать в последней трети — решайте сами. Там может быть информация не о фильме и не о ваших мыслях о нем, а, скажем, о той идее, на которой построен фильм. Мой вам совет: добавьте в рецензию еще что-то, кроме себя и фильма. Что это будет — зависит от того, что вы за человек. Если вы увлекаетесь оперой — процитируйте либретто из оперы, если компьютерными играми — сделайте отсылку к игре, если вы просто читаете новости — добавьте в рецензию политики, если вас беспокоят вопросы глобального потепления — скажите о нем. Но так делать не обязательно. Вы можете включить в рецензию любые ваши ассоциации, что угодно, что знаете вы и не знает большинство людей. Используйте это — не навязывайте, а используйте.

Что делать со спойлерами?

К сожалению, у меня нет четкого ответа на вопрос, как быть со спойлерами. Распространена точка зрения, что любой спойлер — это зло, что нельзя рассказывать, чем кончится история и что в ней произойдет.

По-настоящему плох спойлер там, где финал или развязка действительно меняют отношение к произведению. Например, спойлеры в рецензии на «Шестое чувство» или «Бойцовский клуб» недопустимы. Вы можете использовать их в одной ситуации — если вы хотите, чтобы люди не шли смотреть фильм ни при каких обстоятельствах, если хотите его убить. В Германии при запоздалой трансляции сериала «Твин Пикс» в каком-то шоу на конкурирующем канале рассказали, кто убил Лору Палмер. И рейтинги у сериала оказались очень низкими. Вот это действительно убийство, но только в случае с такими фильмами. С моей точки зрения, плох тот фильм, удовольствие от которого можно свести на нет пересказом сюжета.

Если вы настолько трепетно к этому относитесь и боитесь наткнуться на спойлер, не читайте рецензии. Если же вы читаете рецензии — а их читает на самом деле очень небольшое количество людей, — это значит, что для вас важно художественное устройство произведения, а не один его компонент, который мы называем словом «сюжет», и не тот единственный элемент сюжета, который мы называем словом «развязка». Однако же из вежливости и доброго отношения к вашим читателям я бы посоветовал в любых спойлерах довольствоваться технически первой половиной фильма, а о развязке писать скорее в общих словах, чем пересказывать в подробностях.

Как ругать и как хвалить

Любая критика — великолепная школа независимого мышления. Критика — это внутренний тренинг по вырабатыванию собственного отношения ко всему в мире на примере искусства. И мнение некоего абстрактного большинства в интернете должно волновать вас меньше всего. Люди часто на него ориентируются, и это неправильно: далеко не каждый зритель залезает на «Кинопоиск». Про людей, голосующих в интернете, мы вообще ничего не знаем, так что просто не верьте пользовательским рейтингам.

Я регулярно встречаю в Facebook возмущенные высказывания: мол, почему у этого фильма такой высокий рейтинг? На самом деле бессмысленно искать объяснение. Можно привести тысячи разных причин, и ни одна из них не будет убедительной. Кому же тогда верить, если хочется ориентироваться на чей-то вкус? Состояние, когда вам нужно сформулировать собственное мнение, дискомфортно. На то у меня есть простой ответ: идите на сайт-агрегатор всех англоязычных и не только кинорецензий. Зачем? Во-первых, там высчитывается процент так называемых гнилых и свежих рецензий, то есть негативных или позитивных, на каждый фильм. В западном, особенно англоязычном, пространстве каждое издание имеет своего критика, все эти люди присутствуют онлайн, и все их рецензии есть на сайте Rotten Tomatoes¹. У фильма может быть 200–300 рецензий.

Идите туда, но не для того, чтобы прислушаться и обязательно согласиться. Вы можете просто открыть рецензии тех авторов, у которых есть пометка Top Critic, — они действительно серьезные критики. Этот подход не годится только в случае ретроспективной критики, то есть когда речь идет о фильме, вышедшем давно, — его вы действительно должны исследовать полностью.

На самом деле написать негативную рецензию чрезвычайно сложно, но все их пишут, поскольку считается, что это просто. Просто поглумиться над каким-то фильмом ничего не стоит. Посмотрите обзоры Bad Comedian или других популярных в интернете людей. Это элементарная задача, я могу на спор за десять рублей написать за 15–20 минут издевательскую рецензию на любой шедевр мирового кино.

Когда вы хвалите фильм, который вам понравился, ваша задача — разобраться в себе и попробовать вербализовать, почему вы испытали такие сильные эмоции. А какие чувства вы испытываете, когда фильм вам не нравится? Просто скуку, раздражение. Анализировать тут особенно нечего. Иногда бывает, что фильм вызывает гнев и вам хочется его раздавить, но это редкость. Гнев чаще испытываем мы, профессиональные критики, потому что мы обязаны посмотреть картину внимательно и до конца, чтобы написать о ней.

Но что значит поругать фильм вообще? Вы не можете поругать его на основании «это не мое». Не имеете права. Не ваше — ну и что? А кому-то нравится. Когда вы хвалите, вы пишете как влюбленный. Когда же вы ругаете фильм, вам нужно доказать сложную теорему: обозначить замысел автора и показать, почему этот замысел не удалось осуществить.

В критике задача избавиться от вкусовщины нерешаема. Ваш вкус — вот ваш главный инструмент, если у вас его нет, значит, вы агентство ТАСС, а не критик. Критику, конечно, может не нравиться одно, другое — но если уж что-то понравилось, то все становится просто: вы влюбились и описываете свою любовь.

Когда вы пишете негативную рецензию, вы должны понять, что за человек снимал фильм, что он пытался сделать, почему то, что у него получилось, вредно для окружающих и почему его задача плохо решается. Вам нужно подбирать аргументы.

Пример

У меня есть непроходящая боль — фильм «Кавказская пленница!»², на который меня когда-то послала редакция «Афиши». Замысел был обречен на провал, но, поскольку меня отправили на премьеру, я пошел. Показ проходил поздно вечером, я просидел часа два с блокнотом, кипя, ненавидя этот фильм, — и в итоге написал статью, которая вроде бы оказалась самой читаемой на сайте «Афиши» за все времена. И что? Ну да, фильм провалился в прокате, его никто не смотрел — и, может, отчасти моими стараниями. Теперь я думаю: зачем я это сделал? Он никому бы не навредил, никто бы его на самом деле и не заметил, он все равно бы провалился. Хорошо каждый раз, когда вы что-то делаете, понимать свою внутреннюю задачу: зачем вам это нужно, почему вы это пишете. Если у вас такой задачи нет, если вы ее не ставите, то непонятно, как вам быть дальше. У вас получится не рецензия, а какое-то странное упражнение.

Как выразить эмоцию от фильма

Рецензия, состоящая только из эмоций, плоха. Вы должны уметь свои эмоции от фильма перевести в мысли, а мысли — в слова. Как? Этому нельзя обучиться, потому что каждый человек — уникальный музыкальный инструмент. Только вы можете кому-то объяснить свою тревогу, или свое чувство интриги, или свою скуку.

Плохой пример

Будучи редактором в «Газете», я один раз счел рецензию на концерт совершенно не подходящей для публикации, не получившейся. Я не смог ничего исправить сам, равно как не смог поставить автору точную задачу. Автор, это была женщина, пошла на концерт великого пианиста Григория Соколова — наверное, он сегодня лучший в мире, как когда-то был Святослав Рихтер или Гленн Гульд. Она посетила его концерт и написала рецензию, которая вся состояла из слов о том, как все непередаваемо и насколько гениально. Это фиаско для рецензента. Вы можете испытать сильные эмоции, как позитивные, так и негативные, но ваша задача — превратить их в слова, в доступные для восприятия мысли. Ваша задача — быть понятным.

Есть отличный прием: когда у вас возникает вопрос «Как я скажу это?» — так и скажите. Например: «Фильм эмоционально насыщен». Я говорю абсолютно серьезно: если у вас возникло любое простодушное наблюдение, вы не знаете, как сказать о нем, и начинаете мучиться, гонять в голове какие-то мысли, — значит, подойдет самое простое определение. Я в такой ситуации прибегаю к безличным оборотам. Когда вы пишете: «Невероятно смешно происходит то-то и то-то», — это «невероятно смешно» звучит одновременно как ваше обещание читателям (то есть будущим зрителям) и как рассказ о вашей собственной реакции. В принципе, вы ничего не обещаете и не гарантируете, вы просто обозначаете связь некой сцены с некой эмоцией. У меня такое бывало, например, когда я написал несколько разных текстов про фильм «Тони Эрдманн». Мне он кажется местами очень смешным, но есть люди, которые воспринимают его исключительно как трагедию, а есть такие, кому он просто скучен, они никаких сильных эмоций не испытывают. Меня эти люди спрашивали: «Ну и где же потрясающие смешные сцены?» Я им говорил: «Для меня потрясающие смешные сцены — эта, эта и эта. Я смотрел фильм в Каннах, и там весь зал валялся под стульями. Если вам не смешно — очень жаль». Нам не под силу сделать что-то с несовпадением эмоциональной реакции. Вы вряд ли угадаете, какая сцена из тех, что показались вам смешными, так же рассмешит большинство зрителей. И даже если вы угадаете, всегда будет недовольное меньшинство.

Финал рецензии: смотреть или не смотреть?

Одна из наиболее индивидуальных вещей — это то, к чему вы приводите рецензию. Есть некие универсальные формулы, но они всегда скучноваты. Когда я писал рецензию на «Время первых» в «Медузу», я, честно скажу, не знал, чем закончить. Не в том смысле, что я не нашел какого-то риторического финала, просто фильм показался мне неудачным — и в то же время я не считал, что надо отговаривать людей идти на него. Там есть удачная сцена, там неплохой замысел. Я был уверен, что фильм провалится в прокате, но тем не менее не ощущал в себе моральных сил сказать: «Это дрянь, не ходите». И я написал так, чтобы зритель сам решал, может ли такое ему понравиться. Понятно, что от посещаемости зависит, удачный этот фильм или нет. Но когда фильм по-настоящему удачный, зритель может вообще не прийти в кино, а фильм все равно останется в истории. И наоборот, если он неудачный, то даже если он соберет толпы, все равно моментально забудется. Так что прием «пусть зритель сам решит» всегда работает.

Если идея у вас сформировалась четко и вы ее развивали от начала рецензии до конца, то финал родится сам — он будет завершением этой идеи, тем, к чему вы вели, что хотели с ее помощью сказать.

Допустим, вы разбираете фильм «Фотоувеличение» Антониони, рассказывающий об убийстве, которое то ли было, то ли нет. Это детектив, но в некотором смысле ложный детектив: герой искал убийцу — не нашел, искал труп — не нашел, искал девушку — не нашел, и в конце он остался один. И вы пишете, например: «Зритель этого фильма подобен герою — он остается в растерянности, он должен искать…» — вас ведет то, что происходило в фильме.

Еще раз поймите: зритель очень важен. Вам не обязательно нужно прямо к нему обращаться в финале или упоминать его, но ваша рецензия — это разговор с ним, вы отвечаете ему на не заданный, но существующий вопрос: «Смотреть или не смотреть?» И вы должны сделать какой-то вывод. Но я очень не советую писать прямолинейно: «Этот фильм нужно посмотреть», или: «Этот фильм не надо смотреть», — потому что такой подход не годится для рецензии, он слишком прост. Прямая рекомендация как бы отменяет весь предыдущий текст, все то огромное количество рассуждений, которые у вас там, я надеюсь, есть. Рекомендация не должна быть настолько примитивной — или же ее следует спрятать в какую-то риторическую конструкцию. В остальном, что касается финала, вы полностью свободны.

Упражнения

Авторы упражнений — Денис Банников, Наталья Калинникова

Упражнение 1

Составьте анкету, чтобы определить портрет своей аудитории: возраст, работа, семейное положение, хобби, место жительства, привычки и т. д. Чем подробнее вы опишете своего воображаемого читателя, тем выше вероятность, что он превратится в читателя реального.

Упражнение 2

Посмотрите фильм в новом, непривычном для вас жанре — сначала просто для знакомства и удовольствия, затем пересмотрите его осознанно, с ручкой и блокнотом. Запишите свои эмоции, отметьте, какие моменты вызывают у вас особо яркие чувства.

Упражнение 3

Представьте, что знаменитая кинокомедия Леонида Гайдая «Кавказская пленница, или Новые приключения Шурика» (1967) только что вышла. Вы попали в число первых зрителей на закрытом показе. Напишите рецензию на этот фильм — такую, чтобы всем захотелось его посмотреть. Не забывайте: вы еще не знаете, что он станет классикой!

Упражнение 4

Возьмите фильм, который вы очень любите, но давно не пересматривали. Попробуйте в паре предложений сформулировать, о чем его сюжет и почему он вам когда-то так понравился. Затем пересмотрите фильм и сравните ощущения. Что изменилось? Как бы вы описали эту картину сейчас, как бы рекомендовали ее зрителю? Отредактируйте написанный абзац или напишите новый.

Упражнение 5

Напишите негативную рецензию вообще без оценочных прилагательных или наречий — оперируйте фактами и контекстуальными сравнениями. Нельзя писать: «Это плохой фильм, мне было скучно», — но можно: «В этом фильме у режиссера не получилось то-то и то-то, потому что…» Порассуждайте о том, почему автору не удалось осуществить замысел, что он действительно попытался сделать, что ему вполне удалось, а что нет, почему задача в итоге не была решена и т. д. Объем рецензии не должен превышать 3000 знаков.

Упражнение 6

Напишите рецензию объемом 140 символов, не раскрывая сюжета.

Вот несколько примеров таких рецензий.

«Боже мой!»

Французский неонуар — попытка Арно Деплешена воскресить дух брутальных старых детективов. В центре — реальная история двух любовниц-убийц.

«Иванов»

Оригинальный кинодебют — история неприкаянного бизнесмена, сбежавшего от правоохранительных органов из Москвы в Киев. Гран-при «Духа огня».

«К звездам»

Претенциозный и занудный, но неописуемо эффектный фильм про астронавта (Брэд Питт), ищущего пропавшего отца (Томми Ли Джонс) в районе Нептуна.

1. Название сайта переводится как «гнилые помидоры». См.: https://www. rottentomatoes.com. Прим. ред.[↑]
2. Имеется в виду не классическая комедия Леонида Гайдая, а ремейк 2014 г.[↑]

Этот фильм был снят в мастерской CWS «Автопортрет: I-movie на фоне города», которая проходит под руководством журналиста и драматурга Валерия Печейкина и режиссера Артема Фирсанова.

В видеомастерской собрались студенты, не имеющие опыта создания фильмов. Всего за девять занятий с нуля они создали короткометражные фильмы о самих себе. И попутно научились работать с программами для монтажа, писать закадровый текст, подбирать музыку, освоили другие навыки, необходимые для создания фильма.

Валерий Печейкин:

«Дарья Омельченко за один месяц сделала фильм, на который в творческих вузах тратят пять лет. Иногда два или три. Но все равно — это годы. Поразительно, что это первая работа автора. Я бы очень хотел поучиться у Дарьи быстроте профессионального роста. Но так вышло, что она училась у нас с Артемом Фирсановым. И без сомнения скажу, что мы рады иметь такую ученицу. Фильм «Бессоница» получился очень цельным. В нем есть строгий эстетический код и внутренний поэтизм. Есть все то, чем важен авторский кинематограф — он показывает невидимое. И первой такой невидимкой является сновидение. Всего одиннадцать минут, как фаза быстрого сна. Только у сна нет автора. А здесь — есть.»

Его квартира особенная. Начать даже с того, что у них нет подъезда — открываешь дверь и сразу заходишь в прихожую, огромную настолько, что там стоят старый шифоньер, диван, забытый велосипед какого-то знакомого, выставлена мамина обувь на все сезоны, а места еще остается столько, что при желании можно было бы повальсировать, может, даже нескольким парам сразу. 

Оттуда вы попадаете на непонятную площадку с очень низкими потолками. Как так? Ведь только что потолок был такой высоченный, что задираешь голову, но не видишь пыли и паутины — а она там есть, еще какая, где-то очень далеко. Но здесь, на этом пятачке, кто-то догадался надстроить второй этаж — мудреная конструкция, деревянные доски лежат на рельсах. 

— Сначала рельсы привезли обычные, но все начало прогибаться. И тогда где-то нашли дореволюционные. — Юра звонко стучит по рельсам, чтобы Тома оценила блестящий продукт царской России.

Юра — историк, и когда хочет отдохнуть душой, изучает дореволюционные тюремные системы. 

Квартира его разваливается, но вовсе не потому, что историки любят древности. Содержать все это в порядке — невозможно, и с мамой они выживают тут, как живет порой обедневшая английская аристократия: туристы с восторгом оглядывают их старинные дома снаружи, а внутри все доски прогнили, рамы вываливаются из окон, а потолок покрывается пятнами. 

Но им вполне хватает на жизнь, и кормит их, неожиданно, Юрин блог. Каждый месяц находятся люди, которые готовы перечислять деньги на исследование советских лагерей. Оказалось, даже сейчас ГУЛАГ можно монетизировать. И песочные корзиночки, которыми пытается угоститься Тома, куплены на те самые деньги.

На столе, кроме коробки с корзиночками, лежит кипа книг, стоят чашки с чаем, гранитной грудой возвышается пресс-папье с гигантским хрустальным глобусом, а посреди этого притулился портрет в рамке. Юра ловит Томин взгляд.

— Знаешь, кто это? 

— Если я признаюсь, что нет, ты меня выгонишь? — спрашивает она и ложкой неловко отламывает от пирожного масляный грибочек.

— О нет, это нормально, — заверяет он. — Я когда пошел распечатывать фото, девушка в салоне спросила: «А это что, ваш дедушка?» Но вообще-то, это Петр Аркадьевич Столыпин.

Чем-то Юра похож на Петра Аркадьевича — так, очень приблизительно, высоким лбом и серьезными глазами. Только вот Столыпин в свои тридцать уже получил орден Святой Анны, а Юра пока не получил даже кандидатскую степень. 

Тома пришла в гости в первый раз и теперь крошит пирожным на «Записки каторжанина», сидя на деревянной скамье, поджав под себя длинную ногу и постоянно задевая плечом слишком низко висящую на стене тарелочку с видом Пскова. 

— Тебе кто-нибудь говорил, что ты похожа на персидскую принцессу, которой делают подношения? — спрашивает Юра и смотрит на ее обтянутую джинсами ногу.

— Нет, обычно мне говорят, что я похожа на принцессу Жасмин, только носяра побольше, — признается она, нечаянно смахивая остатки пирожного на потертый пол. 

И Юра рассказывает ей, что в Шлиссельбурге заключенные дворяне тоже ели пирожные, и расстегаи, и кулебяки, и собирали гербарии, и устраивали балы.

Когда она приходит в следующий раз, то, чуть не напоровшись на торчащий гвоздь, поднимается по ступенькам в его комнату, которая и парит на рельсах. Чтобы не выпасть с этих антресолей прямо на кухню, там сделаны небольшие перильца. Несколько минут, и на перильцах уже висят Томины джинсы.

— А сейчас, — дышит ей Юра в ухо, — мы повернем тебя, стянем с тебя все остальное и…

— Мы? — переспрашивает Тома.

— Мы, Николай II, царь польский, князь финляндский…

Хорошо, что портрет Столыпина остался на кухне и отвернут к стене.

— Мне пришло письмо! — как бы между прочим говорит Юра и аккуратно кладет пухлый конверт на стол.

Два месяца уже Тома приходит сюда и слушает про Дзержинского, ВЧК, дифференцированные пайки заключенных и про то, что и как именно хочет сделать с ней Юра, а потом он обязательно все это делает.  На кухне Тома теперь выбирает одну и ту же кружку — стеклянную, с бабочками, — и всегда протягивает использованный пакетик чая Юре, чтобы тот его выкинул.

— Я поступил в Оксфорд.

— Ого, — только и может сказать Тома. Она молча разглядывает документы с затейливыми печатями. Тома — секретарша в администрации города, но даже ее восхищают официоз и пафос этого письма.

— Стоило учиться на инязе хотя бы для того, чтобы читать письмо про поступление в Оксфорд своего парня. — На последнем слове она запинается и косится на Юру.

— Семестр начинается десятого октября, — объявляет он. — Но я уеду сразу, как сделают визу, в сентябре.

— Ты уезжаешь.

— Уезжаю! Ну разве не прекрасно?! Я шесть лет работал, и наконец-то из этого что-то начинает получаться! Перееду, куплю кучу книг, смогу ездить на все конференции и наконец-то вывезти куда-нибудь маму…

— Здорово. Здорово… А я? — не выдерживает она.

— А ты… — задумывается Юра. — Ты — мой прощальный подарок от России.

Еще пара месяцев, и ему пора уезжать. Мама опять на даче, и Тома приходит в очередной раз, «на прощание». 

— Я принесла кое-что к чаю! — Она вручает Юре большой пакет.

— Вот это да! Не надо было, но это хорошо, а то у меня ничего и нет. На визу даже пришлось в долг брать, да и блог сейчас… Тебе показать костюм, который отец подарил? Слушай, ты удивительно выглядишь, как же жалко, что у нас сегодня только платоническая встреча, у меня просто, представляешь, даже не на что купить…

— Я же говорю, — кивает Тома на пакет, — что-нибудь к чаю.

Он заглядывает внутрь — поверх посыпанных сахарной пудрой пончиков лежит упаковка презервативов. 

Юра смеется и увлекает ее за собой по лестнице, а пудра на остывающих пончиках тает.

Приходит зима — квартира несколько преобразилась. Рядом с лестницей висит большой Юрин портрет, фото с матрикуляции: он стоит в мантии и держит шапочку, все оформлено в шикарную раму. Заплатил за это 100 фунтов — больше, чем мамина пенсия, но оно того стоит. 

На кухню купили искусственную елку, на ветки положили игрушки, а перильца Тома украсила гирляндой — огоньки мерцают и освещают бесконечные Юрины полки с книгами. Еще она принесла свои вещи — пижаму, тапочки, плед и несколько каких-то скляночек. Теперь она может проводить тут целые выходные.

— И наверное, все новогодние каникулы? — то ли спрашивает, то ли утверждает она.

— Конечно! — восклицает Юра. — Мама сказала, что поедет на все праздники в Петербург к подруге. Но лучше всего, что приедет Валентин!

— А он приедет… когда? — уточняет она осторожно.

— Тридцать первого вечером. А уедет восьмого вечером, и девятого сразу с поезда поедет на работу! 

— Но я думала…

— Что? 

— Ну, ты ведь так ненадолго приехал, я думала, мы сможем побыть вместе.

— Так мы и будем вместе! И еще с нами вместе будет Валя. Мы с ним так редко видимся, в детстве мы каждые каникулы проводили, а теперь только вот. Ты же так мило тирликаешь с ним, когда мы болтаем по скайпу. Тебе же нравится Валя!

— Нравится, — хмурится она.

— Ну слушай, мы же и так вместе. На выходных вот. А подарки я тебе привез?

— Привез.

— Нравятся подарки?

— Очень!

Все подарки сложены горкой у тумбочки — духи, английские кремы для рук в тюбиках с узорами Уильяма Морриса, несколько коробок конфет, пара книг, которые она просила.

Тома оглядывает все это, и лицо ее немного светлеет.

— Мне никто еще не привозил никогда таких милых подарков.

— Это как выработка чугуна в дореволюционной России, — бросает он. —  Эффект низкой базы.

Стремительно приходит лето, и Тома идет по набережной к Юриному дому. В летящем желтом платье, сияющая, она звонит в дверь и долго ждет, пока он спустится.

— Это Тома? — спрашивает он.

— Нет. Это чужая девочка!

Он, помятый, заспанный, открывает дверь, и вот они уже обнимаются, и он прижимает ее к себе. 

— Скучала по тебе…

— И я скучал.

— А еще?

— Что еще?

Она в упор смотрит на него.

— Ты что, по-прежнему все хочешь, чтобы я сказал тебе те самых три слова?

Вся прихожая залита закатным солнцем, прорывающимся через окошко над входной дверью, и Юра обнимает Тому за талию, и целует ее в шею, а потом смотрит ей прямо в глаза и наконец шепчет:

— Православие. Самодержавие. Народность.

— Юра, забери меня, — говорит она.

— Ну куда я тебя сейчас заберу?

— Ну не сейчас. Через год.

— Ты же понимаешь, что я не могу ничего обещать.

— А мне нравится думать, что ты меня заберешь.

— Ну конечно, я хотел бы тебя забрать.

Продолжается сказка про белого бычка.

На улице невероятный августовский ливень, и от ветра шторы на огромных кухонных окнах взлетают. В последние дни было настолько душно, что у Юры на антресолях воздух теперь, как в сауне, и Тома лежит в одной футболке и читает, а он сидит за столом в своем министерском кожаном кресле и пытается работать.

— У нас был бы очень умный ребенок, — говорит она вдруг.

Он полминуты смотрит стеклянными глазами в монитор, потом переспрашивает:

— Что?

— Ребенок. Был бы очень умным.

— О господи, — выдыхает он. — Мы же уже об этом говорили. Ну какой сейчас ребенок, о чем ты, Тома?

— Такой! — взрывается она, — вообще-то, мне уже двадцать восемь лет, и я не молодею! Я не могу так просто жить и ждать непонятно чего!

— Так я и не заставляю тебя ждать! Я же говорю, если тебе так срочно нужна семья, вперед, я же тебя не держу! Найди себе Степку, у которого трешка в Борисовичах, чтобы он возил тебя в Египет и сделал тебе капризулича, а от меня-то ты чего хочешь?

— Ничего, — говорит она.

Через неделю он уезжает.

Снова зима, перед их крыльцом столько сугробов, что пройти можно только по очень тоненькой тропинке между, а в гирлянде перестали гореть красные огоньки, и ее пришлось выкинуть, но Тома принесла новую, а еще она испекла рождественское печенье.

— Это просто песочное, это имбирное, а тут с глазурью, — открывает она жестяные баночки.

— Замечательно, — пробует Юра, — ты даже можешь что-то делать!

— В каком это смысле? — хмурится она.

— Ну, — берет он звездочку с глазурью, — вообще ты не то чтобы много за мной ухаживаешь.

— Стой, а как я должна за тобой ухаживать, если мы даже не живем вместе?!

— Да все, все, ладно. Конечно, ты не должна за мной ухаживать. Было бы странно, если бы ты приходила ко мне и мыла полы. Или приносила огромную сковороду и жарила мне блинцы.

В этот же вечер Тома пытается согреть замороженные блины с фаршем, но забывшись, хватается за ручку старой чугунной сковороды и так сильно обжигает руку, что клянется больше никогда не подходить к его плите.

— Тома.

— М-м-м.

— Ты спишь?

— М-м-м.

— Джудит получила грант от Евросоюза и хочет, чтобы я с ней работал.

Тома резко садится.

— В Англии?

— Нет. — В свете монитора видно, как он закатил глаза. — Британия же больше не в Евросоюзе. Она подавалась через партнеров из другого университета.

— И где, где?! — Она сбрасывает с себя одеяло и вскакивает.

— В Дрездене.

— В Дрездене! Ты согласишься? Боже, пожалуйста, скажи, что ты согласишься?!

— Что, ты уже представляешь, как гуляешь среди бюргеров по чищеному тротуару в бежевых ботиночках? — улыбается он. — Конечно, соглашусь. Так что учи немецкий!

— Вообще-то, я учила его три года в университете. Кажется, меня всю жизнь растили так, чтобы я стала идеальной женой для академика!

Он больше ничего не говорит, и она еще долго лежит, не двигаясь.

Все следующие полгода проходят в академической кататонии — уже скоро защита, а работы очень много, вечерами в Англии он сидел в библиотеке, а теперь вернулся и пишет, пишет, пишет, обкладывается копиями документов, бумаги лежат в кровати, на полу, в прихожей, даже на мамином фортепиано; ночами он работает, утром ложится, просыпается осоловевший под вечер, и нужно еще пару часов, чтобы расходиться; он почти нигде не бывает и как-то две недели не выходил из дома; Тома звала его в кино, звала встретиться с приехавшей из Финляндии подругой; один раз вечером они вышли пройтись по набережной, но он очень скоро устал и захотел вернуться домой; для переезда нужно собирать документы, заполнять анкеты.

Выясняется, что немецкому посольству придется доказывать, что эти несколько лет они и правда были вместе — предъявлять общие фотографии, и, возможно, даже показывать переписку.

Если бы они жили вместе, можно было бы приложить совместный договор аренды.

И еще проще все было бы, будь они женаты.

— Нет, — твердо говорит Юра, — я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Все и так пройдет нормально. И вообще, мы же уже сто тысяч раз это обсуждали, и ты вроде бы все поняла и успокоилась! Ты как социалистическая законность — товарищ Сталин выпустил указ, она меняется!

Тома плачет — ее тонкое талышское личико некрасиво перекашивается, и она закрывает его руками.

Ему нужно уехать еще на несколько недель, потом он приезжает домой и снова приступает к работе, и когда поднимает голову от документов, вдруг понимает, что Тома так к нему ни разу и не пришла.

Из зеркала на него смотрит заросший, помятый кубинский наркодилер — он идет в душ, бреется впервые за две недели, находит чистую одежду и наконец выходит из дома, а когда возвращается, сразу идет на второй этаж и начинает сгребать в пакет плед, тапочки, гирлянду, бальзам для губ в баночке; спускается на кухню и находит стеклянную кружку с бабочками. 

А потом отправляет все в мусорку.

***

Уже год, как Юра переехал в Дрезден и помогает изучать там эхо ГУЛАГа. Он берет отпуск, чтобы навестить маму дома — из клининговой службы приехали со стремянками и убрали всю паутину с потолков, старый диван вынесли из прихожей, но в Юриной комнате ничего не поменялось. Он решает разобрать книги, и в сборнике сказок, купленном в Кардиффе, вдруг находит открытку, которую не успел подарить Томе — на нежно-голубом фоне с цветочками выбита надпись на валлийском, перевод он так и не посмотрел.

Он садится в кресло за свой старый компьютер и ищет страницу Томы. 

Она абсолютно такая же — провинциальная персидская принцесса, только вместо обтягивающих джинсов теперь штаны, как у немецкого колониального офицера, и руки обнимают огромный живот. Белобрысый муж целует ее в щеку.

Геотег — Борисовичи.

Подумав, он вводит в гугл-переводчик валлийскую фразу с открытки.

На мониторе выступают крупные буквы: 

«Соболезную».

Где-то внизу, на кухне, Столыпин смотрит с портрета в стену.

Рецензия писателя Дмитрия Данилова:

«Прекрасный рассказ. Одновременно очень смешной (чего стоят только «Православие. Самодержавие. Народность») и грустный. Вроде бы, у обоих героев всё в итоге хорошо, и всё равно грустно, что у них не получилось быть вместе, и при этом понятно, что на самом деле они вместе быть просто не могут.

Автору удался просто роскошный образ Юры. Невероятно обаятельный, но то и дело хочется назвать его говнюком. Ни в коем случае нельзя сказать, что он плохой, нет. Он счастливо и безмятежно идёт по линии своей жизни, которую он сам для себя и проложил, достигает своих целей, штурмует вершины, и делает это всё как-то с улыбкой, радостно. А близкий человек, любимая (ну, относительно) девушка — просто приятное приложение к бодрому жизненному ходу. Она есть — хорошо, её не будет — ничего страшного, не трагедия. Эгоизм — да, отсутствие эмпатии — да, но это всё какое-то очень обаятельное, лёгкое. С таким человеком в каком-то смысле легко — он не нагружает партнёра какими-то обязанностями, не тяготит его своими проблемами. Но и на себя никаких обязанностей не принимает. «Я живу как хочу, и ты живи как хочешь. Можем, если хочешь, провести вместе какой-то жизненный отрезок. Никто никому ничего не должен». И вот эта его лёгкость — повторюсь, очень обаятельна. Но у неё есть и обратная сторона — когда девушка начинает думать о более серьёзных отношениях, браке, семье, она натыкается вот на эту лёгкую, симпатичную пустоту. И это, конечно, больно. В общем, невероятно интересный персонаж этот Юра.

Девушка получилась не такой яркой. Она красивая, наверное, неглупая (но, кажется, не великого ума), милая, обаятельная, наверное, добрая. Но она, в общем, обычная. Ей нравятся в Юре его необычные занятия, его странное жилище и образ жизни, но это для неё просто забавные детали, а хочет она от него очень простых, приземлённых вещей — семьи, детей, нормального, налаженного быта, благополучия. Конечно, такой человек, как Юра, этого дать не может и не хочет. Ему это неинтересно. Финал очень грустный и смешной, как и весь рассказ. Борисовичи, белобрысый муж, «соболезную» — это просто виртуозно сделано. В общем, отличный текст, у меня нет ни одного замечания.»

Рецензия критика Валерии Пустовой:

Мне очень понравился рассказ. Он нежный, трогательный, но не сентиментальный: в нем нарастает напряжение, усиливается жесткость взгляда. Как будто становится все холоднее, неуютнее. Тают последние иллюзии.

Финал великолепный. Он создает в рассказе эффект парадокса, он окончательно выносит приговор герою, но все это сделано ненавязчиво, на языке символов, знаков. Открытка, которую забыл подарить, с надписью, которую и не подумал вовремя перевести, — знак обычного для героя пренебрежения. Но вот он находит ее как весть, переданную из прошлого в будущее. Кому? Ей ли, которая порвала с призрачной мечтой и нашла себе рутинный, с его точки зрения, образ счастья? Ему ли самому, который потерял в ней что-то, о чем никогда не мечтал, но вот сейчас смутно забеспокоился от отсутствия этого неизвестного элемента жизни? А может быть, это знак скорби по любви, которая была возможна, но так и не воплотилась? Финал ироничен и пронзительно печален. Но не рвет сердце: герои каждый при своем, и в их расставании наконец чувствуется шанс на исправление их мучительной долгой истории.

Что замечательно в рассказе? Во-первых, сам мир, который вы создали. Если вдуматься, сюжет рассказа такой обыкновенный: мало ли девушек потратили годы и жизни на холодных партнеров и бесперспективные отношения. Но вы создаете для этой нелюбви целый мир, и он выглядит волшебным. Именно в свете этого мира мы готовы мириться с героем, со всей этой историей, исход которой просматривается на годы вперед. Нас, как и героиню, цепляет аура героя. Не сам он, а вот эта необычность его мира, насыщенность знаками и временем, выходы в историю, в науку, в непознанные страны.

Во-вторых, конфликт героев, который выражен вовсе не через противостояние. А, если так можно выразиться, через несовпадение языков любви. Герой ведь тоже привязан к Томе — да, он не открывается любви, но дарит ей, что умеет. Себя, свою неповторимость, ощущение причастности к чему-то важному. Герой предъявляет себя. Героиня говорит с ним на языке банальности — и это создает звучный контрапункт. Даже в первой сцене он ошеломляет: показывает рельсы — она же уткнулась в жалкую бытовую подробность, «жуткий» грибочек из крема. Так и продолжается. Он приподнят — а она словно тянет его назад: разговорами об отношениях, обещаниях, ребенке, браке. Это сталкиваются не герои — а два мира: условно мужской и условно женский, в классических их проявлениях, когда он поглощен собой, а она вьется вокруг него, поглощена им.

В-третьих, тонкость эмоционального фона. Вы почти нигде не давите на читателя, не выжимаете из него сарказм и слезу. Вы показываете — но не судите. Двое разбираются сами, мы наблюдаем их непосредственно. Нет сильных, намеренно душещипательных сцен. А при этом каждое несовпадение героев действует щемящее, от него ноет внутри. Очень понравилась в том числе кульминация: тихие слезы героини, когда она поняла, что даже ради ускоренного оформления документов и даже ввиду совместного переезда в другую страну он не уступит ее языку любви. Это трогает, потому что весь рассказ вам удается продержать героиню на позитиве. Она умеет очень быстро утешаться, находить хорошее, не обращать внимания, ускользать от очевидности его невнимания. Все эти годы она играла сама с собой, настраивая себя против очевидности. И когда наконец плачет, это трогает глубоко, потому что и слезы эти глубокие: это не просто обида — а признание факта, смирение с неизбежностью. Она плачет, прощаясь. Можно сказать, скорбя: она оплакивает свою любовь, именно что соболезнует себе. И после этого, органично, исчезает из его жизни.

Только начало рассказа меня немного смущает нарочитостью саркастической подсветки. Я написала, что вы почти нигде не давите на читателя, но вот есть этот ненужный эффект вымогательства определенных чувств, определенного отношения к герою — здесь, в начале рассказа, где вы злоупотребляете прямыми отрицательными характеристиками (уродливый, жуткий) и вообще говорите о герое с заведомой иронией (замечание про «острую реалию», «монетизацию» лагерей), и ниже, в предложении «Продолжается глупая сказка про белого бычка». Получается, тут вы как автор высовываетесь, прорываете достоверность созданного вами мира и выносите вердикт. Это грубоватый прием. Лучше совсем спрятаться. Пусть герои говорят, действуют, переживают. Читатель сам разберется в оценках. Читатель и читает затем, чтобы разобраться самому. В этом удовольствие чтения: в сотворчестве, в пути к пониманию замысла автора, в диалоге с ним. Если в тексте все ясно, оценки расставлены, герои приговорены, то, в общем-то, и читать незачем.»

Хоронили маму резво, с огоньком, обрадовавшись самой возможности движения. Рыжие комья глины с лопат мерно бомбардировали крышку гроба. Слез никаких не было. Лариса стискивала задубевшие руки, машинально нащупывала на безымянном пальце кольцо, не находила и раздражалась. Полгода нет, а саднит, как отрезанная нога. 

Она посмотрела на свои неуместные здесь, заляпанные снежной кашей замшевые ботильоны на шпильке. Это Вовка ей купил, еще до всего. Хана им теперь. Скорей бы, что ли, все кончилось. 

Через четверть часа и правда кончилось. Мужики постояли чуть для приличия и засобирались. Лариса достала из пакета бутылку копачам, расплатилась с носильщиками и осталась одна.

Фотографию выбрала в спешке, неудачную. Сунула в файлик, чтобы не намокла, и приколола к кресту. Теперь мама, слишком молодая, непохожая на себя, пристыженно улыбалась ей из полиэтилена, покрывалась снежинками, лицо расплывалось и становилось чужим, незнакомым, неприятным. Она с досадой отвернулась. 

В стороне от могилы чернела вывороченная плита. Это Бабука позаботилась, лет пять назад выбила себе место и предусмотрительно поставила дорогое мраморное надгробие — мол, от вас дождешься. А вышло, что маме… Лариса со вздохом сковырнула с плиты ледяной нарост и застыла. Одеревеневшими пальцами расчистила до конца. Вскочила, шарахнулась в сторону, зацепилась за чужую ограду и упала в снег. 

На плите значились трое, без дат. Бабука, мать и сама Лариса. Мама сжульничала, вышла из игры. И их осталось двое.

…Домой ворвалась, не разуваясь. Откопала в завалах кладовки старый походный топорик отца и ринулась в спальню. Бабука удобно лежала на боку, лицом к окну, и со спины походила на огромную седую паучиху. Топорик вошел точно в пробор, до странного мягко, как в масло. Крови почему-то не было. Она обошла кровать и заглянула Бабуке в лицо. 

— Бу! — сказала Бабука и засмеялась.

Это «бу» преследовало Ларису с рождения. Она долго не выговаривала букву «ш», но даже  и потом произнести «бабушка» просто не могла. Бабушки водились где-то в чужих нормальных мирах и старых фильмах. А у них с мамой всегда была Бабука. Радушная соседка, передовая производственница, янус многоликий и хитрожопый.

…Топора в кладовке, конечно, никакого не было. Но в квартире стояла мертвая тишина, и на секунду Ларисе примечталось, что всё как-то разрешилось само собой. Она заглянула в спальню с надеждой. 

— Ну? — сказала паучиха. — Закопала эту психичку?  Сколько содрали? 

Вернувшись в город на похороны после душераздирающего развода, Лариса снова поселилась в их с мамой старой комнатке бабукиной квартире и постепенно совсем перестала спать. Скрипучая кровать, шкаф, набитый тряпьем, пыльные книги на полках, пожелтевшие шторы — все намертво пропахло мамой. И сама мама по ночам теперь стояла в углу у шкафа, улыбалась своей раздражающей жертвенной улыбкой. Лариса, чтобы скрыть обиду, притворялась спящей. Тогда мама отрывалась от стены и садилась рядом. Гладила указательным пальцем её брови, как в детстве, и всё жаловалась и жаловалась на Бабуку. Каким-то непонятным образом мама теперь умела видеть её сквозь стену — как та снует по тугой паутине, как выпускает капельки клея в центры своих ловушек, как искусно расставляет силки на глупых мух. Но она, мама, не такая, она сумела вырваться. И Лариса тоже сумеет. Это очень просто. Нужно дать на лапу консьержке, взять ключ, подняться на шестнадцатый этаж их дома, оттуда на крышу — и полететь.  

— Горшок! — неслось из спальни на рассвете. — Сдохла ты там, что ли?

По утрам она заваривала в маминой турке очень крепкий кофе. Пила с удовольствием, небольшими обстоятельными глотками, до черной кашицы на дне. Вглядывалась в чашку и никакого будущего там не наблюдала. На плите пузырилась каша. Под мойкой стояла старая банка с крысиным ядом. Наглая нарисованная крыса в упор смотрела на Ларису.

— Ты гляди ж, к мамке своей помешанной подхорони…  Сверху положишь. Придавлю эту тварюку напоследок. 

Давай, Бабука, открывай ненасытную беззубую пасть. Это я, твоя Красная Шапочка… Ложечку за мамку, сволочь неблагодарную. За папку моего, предателя… спозорил тебя на весь завод разведенкой с дитём. За дедушку-дурачка. Ты правда думаешь, он сделал это с собой в сарае по пьяни? …За двенадцать других зачатых и вытравленных ваших детей. За сухое мое проклятое лоно… 

С фотографий на стенах на нее испуганно косились родственники. Но осуждал Ларису только самый молодой — чубатый, улыбчивый красавец-прадед в застиранной гимнастерке с медалью. Он единственный знал Бабуку до её шести лет и звал «моя Танечка». 

…Зима, как ни странно, кончилась. Пригрело солнце, на ивах повесились пушистые серые котики. Исчезла банка под мойкой, мерзкая крыса перестала мозолить глаза. 

Бабука, очевидно, уходила. Лицо её посерело. Она дышала с хрипом и еще прицельнее брызгала ядом.

— Ну хватит, ба!  

— Ба… Ну, давай уже, Ларка! Скажи давай! Как в детстве!

— Я не помню, как в детстве.

— В глаза мне гляди! В глаза! — Бабукины зрачки расширились. И против воли нырнув в эту черную бездну, Лариса, дрогнув, увидела своё отражение — маленькой, никчемной писюхи с бритой налысо головой. В садике у кого-то нашли вшей, мама была в больнице в ночную и Бабука лично, без проверок, осуществила профилактическую экзекуцию. Падали к ногам метровые детские косы, пахло керосином. Ларочка стояла, пригвожденная к полу, лишившаяся с волосами сил, голоса и надежды на спасение.

— Гадина… — прошептала она.

— А-а-а! Видишь!.. 

— Бабука — гадина! — повторила громче, с детским отчаянием. 

— Бесстыжая твоя морда! — с удовольствием откликнулась Бабука.

— Старая сука! — заорала Лариса. — Тварь! Чтоб ты сдохла! Во тебе к мамке! Во! Сожгу и на мусорке развею, поняла?! Не-на-ви-жу!

— …Ну? Чего замолчала? На мужа тоже — вот так, да? Подружка твоя полюбезней-то с ним была, а?

Лариса зажала уши руками. Замотала головой.

— Ы-ы-ы…

На подоконнике она увидела ножницы. Метнулась, схватила. Подскочила к Бабуке. Та дернулась, вскрикнула и затихла. 

На пол и на постель полетел серебряный дождь.

Лариса стригла криво, трясущейся рукой ухватив седые патлы в пучок.

И глядя, как медленно осыпаются волосы, как вместе с ними укорачивается, поворачивается вспять длинная её тошнотворная жизнь, Бабука впервые за тысячу лет как-то вдруг растерянно заморгала и зарыдала беспомощно, горько, как маленькая.

Снова была голодная весна 44-го. Смешливые бравые гансы раздали все шоколадки и съехали наконец. Мать с младшими вернулась в хату. Старшей, девятилетней Танюхе, туда не хотелось. Она привыкла за эти три бесконечных года жить в будке Дружка, обнимать его вонючий теплый бок и тихонечко говорить с ним про батьку. Дружок его тоже помнил и всё понимал. 

Но сегодня не понял. Ничего он не понял про серый заблудившийся конвертик, про мать, слепой молью бьющуюся сейчас о стены хаты, и про то, что никогда больше добрый батька-великан не возьмет её на руки, не подбросит под выбеленный потолок и не скажет с нежностью «моя Танечка». А ночью вдруг взял и издох. 

Таню вытащили из будки под утро. С трудом отодрали от задубевшего пса и увели. Дружка закопали за тыном, и никто никогда не узнал, что той ночью она умерла вместе с ним.

Лариса испуганно прижимала к себе маленькую Танечку, гладила по тонким, как пух, стриженым волосам, захлебывалась слезами. 

— Бабушка… — говорила Лариса. — Бабушка…

И лицо у нее было недоуменное, как у матери, качающей на руках только что еще живое дитя.

Стас всю жизнь откуда-то сбегал.

Мама рассказывала, что года в четыре он ускользнул из детского сада — просто просочился через забор во время прогулки, едва воспитательница отвлеклась, и пошел гулять по городу. Как только под машину не попал.

Воспитательница впала в истерику, родителей вызвали с работы, чуть ли не поисковую группу организовали и нашли наконец — в сквере, целого и невредимого, в обнимку с бездомной дворнягой. 

Вшей не нахватался, бешенством не заболел. Но ремнем от бати все равно досталось.

Навсегда Стас запомнил первый урок, который он прогулял. Тогда в их маленький городок приехал луна-парк и расположился на главной площади — совсем рядом со школой. Стас с одноклассником Ваней пришли на уроки слишком рано и решили взглянуть поближе.

Они бродили по площади разинув рот, наблюдали, как понемногу из кучи металла вырастают карусель и американские горки. Работник парка, чье лицо стерлось из памяти, разрешил им бесплатно взглянуть на комнату страха — Ваня в ужасе отпрыгнул от гроба, когда приподнялась крышка и оттуда показалась зеленая рука мертвеца, а Стас долго смеялся.

Мальчики вернулись в школу только ко второму уроку. И поди объясни учительнице, что они не специально, просто увлеклись и не смотрели на часы.

С ярлыком прогульщика и хулигана Стас боролся несколько лет, потом перестал.

А сразу после школы сбежал из маленького городка в Киев, учиться. А там — подумаешь, архивное дело. Как будто он собирался работать по профессии.

Зато Стас влюбился в киевское метро — с первого взгляда и на годы.

Стас иногда думает, что на самом деле это не резина скрипит в тоннелях, не огромные вентиляторы гоняют сухой воздух, а где-то глубоко огромное чудовище вздыхает и ворочается во сне.

По стенам скачет луч фонарика. Гремит поезд. Стас посматривает на часы — время еще есть.

Он оборачивается. Дима не отстает, след в след, шаг в шаг. Они забегают в сбойку, вжимаются в решетку. Слишком тесно, тяжелое дыхание смешивается, на лбу Димы темное смазанное пятно, щеки красные, не то от бега, не то от близости.

Поезд скрывается в тоннеле. Стас усмехается и тянет за собой Диму — обратно, в густую маслянистую тьму.

Они даже познакомились в метро.

Это была одна из первых самостоятельных вылазок Стаса. Он шел по платформе, натянув капюшон до кончика носа, то и дело воровато оглядывался, даже не думая, что так выглядит еще подозрительнее.

И врезался в кого-то плечом.

— Смотри, куда идешь!

Повернулся и наткнулся на угрюмый взгляд из-под слишком длинной челки. Парень, невысокий, нахохлившийся, как воробушек, видимо, тоже не слишком внимательный, раз попался ему на пути.

Стас поднял блокнот, — наверное, парень уронил, — машинально взглянул на открытую страницу. Портреты его не особо заинтересовали, а вот космический корабль, в котором было несложно узнать поезд метро…

— Это че, ты нарисовал?

— Не твое дело. — Парень вырвал у него блокнот.

Стас даже не обратил внимания на грубость.

— Как в этом, «Вавилоне-5», знаешь такой?

Позже Дима говорил, что сначала принял его за гопника, но «Вавилон-5» проломил шаблон с треском.

В тот день Стас в тоннели так и не попал. Они говорили о старых фантастических сериалах, об учебе, родителях… Стас узнал, что Дима с архитектурного, хотя всегда хотел быть художником-аниматором, но ведь «рисовать мультики — это не профессия для мужчины». Стас же рассказал про метро.

Дима назвал это «эффектом попутчика» — неожиданным доверием к человеку, которого видишь первый и последний раз в жизни.

Правда, оказалось, что по пути им было не однажды.

Поезд приближается. А вот и спасительный ходок.

— Контактный рельс! — привычно предупреждает Стас.

И понимает, что больше не чувствует руки Димы в своей.

Дима бежит обратно. Ищет что-то на шпалах.

Стас чувствует дрожь в такт приближающемуся поезду.

— Ступенька! — кричит он. — Ложись!

Понял или нет?

Бежать к нему или нет?

Поезд на несколько мгновений закрывает Стасу обзор. Тот утыкается лбом в стену и считает от одного до десяти, и только потом открывает глаза.

Дима цел. Еще более взъерошенный, в ужасно грязной куртке, поднимается с узкой бетонной ступеньки по левому боку тоннеля. Стас несется к нему.

— Какого хрена?!

— Линер уронил, — почти шепотом отвечает Дима.

И столько проблем из-за какой-то слишком пафосной черной ручки?!

Стас тащит его в ходок.

— Больше так не делай, блин!

Дима смотрит на него широко раскрытыми глазами. Кажется, дрожит. Стас не выдерживает и прижимает его к себе.

Хорошо, что перед вылазкой Стас рассказал ему, как прятаться в тоннеле. Хорошо, что Дима запомнил.

Они стоят, обнявшись, до самого следующего поезда.

— Давай, последний рывок, — говорит Стас.

Он помогает Диме выбраться из узкого залаза. Тот едва не виснет на его руке.

— Ты, наверное, кот, — улыбается Дима. — Так легко получилось…

Стас хмыкает.

— Практика.

Дыра в ржавой сетке-рабице, которой затянуты ворота — последнее, что отделяло их от заброшенного перегона. «Консервы», как говорят.

Несколько щелчков выключателей — и по всему тоннелю вспыхивают лампы.

— Это круче тех заброшек, — выдыхает Дима. — Помнишь?

Стас кивает — конечно, он помнит, это было всего в прошлом месяце. И сюрреалистичное кладбище желтых кранов, и заброшенный стадион, кричащий со стен яркими граффити. 

Но из всех мест, которые они посещают, только «консерва» вызывает у него странный восторг, смешанный с тоской и чем-то еще, непонятным. Здесь никогда не покажется поезд, пассажиры не увидят в окне темные стены, покрытые паутиной кабелей. Даже рельс больше нет — их забрали на рабочие ветки.

Интересно, сам тоннель тоскует по былому, слушая, как стучат колеса за толстым слоем бетона? Или он счастлив в своем одиночестве?

Стас крепче сжимает руку Димы.

— Ты чего?

— Да норм. — Стас и сам не знает, чего он. — Пошли, на гермодверь глянем!

Они пробираются через едва заметные решетчатые ворота. Здесь, в небольшой камере, со стен которой щерятся металлические крюки, крепко спит монстр из старого мира, укрытый ржавчиной и кабелями.

Дима, конечно же, впечатлен, достает из-за пояса блокнот, из кармана — злосчастный линер. Кончик замирает над бумагой, и Стас невольно задерживает дыхание. Какие фантастические миры проявятся сейчас?

Но руки Димы опускаются.

— Знаешь… что-то у меня совсем нет настроения.

Они устраиваются на ступеньках перекрывающей тоннель бетонной пробки — такая себе огромная балка с ходком посередине.

— Может, нам уже хватит прятаться, а? — задумчиво говорит Дима. — А то как преступники. Под землю вон забрались.

Стас только пожимает плечами. Он уже не понимает, где стремление к свободе, а где страх — за себя и за Диму, больше за Диму, особенно после поезда.

Стас прижимает его к себе. Оба грязные, на губах — черная пыль, метрошит, но вдвоем не мерзко, не противно, не страшно, и какая разница, примет ли их мир, если они есть друг у друга.

И моменты вроде этого.

Михаил Алексеевич бережно протирал пыль на полках кабинета своей покойной супруги. Он снимал по одному одетых в костюмчики и платья тильд-зайцев, целый отряд которых Надежда Андреевна успела пошить с конца прошлого года.

Сегодня по плану Михаил Алексеевич перестирывал портьеры и тюль. По всему дачному дому разносилось дребезжание стиральной машины, терзающей шторы в отжиме. Окно было приоткрыто, при желании можно было дотянуться до еловой ветви. Лет двадцать назад, когда перестраивали дом, большую раскидистую ель решили оставить на участке. С улицы приятно тянуло свежестью и влажной корой. На кушетке тихо посапывал корги, которого в начале весны им подарила дочь. В день большого снегопада Лиза достала из переноски крошечного, похожего на подрумяненную шапку безе, щенка, который с легкостью помещался на коленях. Надежда Андреевна назвала его Дидье, вдохновившись музыкальными ассоциациями. Михаил Алексеевич согласился. Но про себя все же задумал футбольную трактовку.

Вот уже несколько месяцев с момента кончины супруги Михаил Алексеевич придерживался ритуала — каждую субботу поднимался к ней в кабинет, переступая скрипучую половицу, как это делала она сама, и приступал к уборке. Пылесосил цветастый ковер, привезенный из Марокко, вытирал пыль, перетряхивал пледы и подушки. Порой немного забывался и нежно гладил корешки ее книг в стеллаже.

Сурово хмурясь, отчего в межбровье залегали глубокие складки, он распахивал шифоньер. Там Михаил Алексеевич тщательно осматривал нафталиновые шарики, а также пальто и платья, на предмет появления моли. Складка разглаживалась, когда ни одной дохлой моли или прорехи в вещах в ходе осмотра не находилось. Тогда Михаил Алексеевич с облегчением выдыхал и закрывал шкаф — до следующей недели.

В очередной раз забыв пригнуться, Михаил Алексеевич задел подвешенный к люстре ловец ветра: тот задребезжал высокими переливами.

Кабинет был наполнен сутью Надежды Андреевны. Дорогие ее сердцу мелочи из путешествий, огромная ваза в кобальтовую сетку, купленный на барахолке дубовый стол. Затаскивая его с соседом на пару, Михаил Алексеевич сорвал спину. Они приезжали сюда, когда супруга писала кандидатскую, а несколько позже и докторскую. Говорила, что ей тут проще работается. Да и в целом живется. Когда уезжали — она была печальна и молчалива.

На столе фотография: на ней улыбающаяся Надежда Андреевна в желтом дождевике, а рядом он — в елового цвета резиновых сапогах — на площади святого Марка в начале мая этого года. Эту поездку они приурочили к сорокалетию совместной жизни.

В день приезда погода выдалась паршивая: стеной лил дождь, было промозгло и темно. Выезжали из города на севере Италии, где последние десять дней они принимали термальные ванны. Надежда Андреевна после процедур оживилась, а на ее щеках появился румянец. Уже несколько дней Михаил Алексеевич не слышал, чтобы супруга просыпалась ночью от болезненных судорог в ногах. За последний год варикоз совсем измучил её: она постоянно носила компрессионные чулки и очень стеснялась своих ног.

После двух часов дороги из машины пересели в небольшой катер — с шашечками такси на крыше. Гостиница с непривычки показалась Михаилу Алексеевичу игрушечным домиком. Крутые лестницы, обои с крупными золотыми вензелями, вазы с пышными букетами, пасторали в тяжелых рамах, а кровать в их номере — с балдахином. Всё вокруг было бордовое и бархатное, что, судя по количеству прикосновений, вызывало неподдельный восторг у его супруги.

Надежда Андреевна радостно распаковывала вещи, наряжала деревянные плечики в свою одежду. Михаил Алексеевич рассеянно осматривал свои кроссовки — за пять минут, что они шли до отеля, ноги вымокли насквозь. Носки его также потемнели сырыми пятнами.

Те самые, подходящие на его сорок шестой размер, садовые резиновые сапоги, нашлись в одном из обувных магазинов спустя час с лишним поисков.

Узкие улочки петляли, то собираясь в пучок, то расходясь в пространстве. Невысокие четырехэтажные дома скребли низкие тучи. Без уличного освещения мрачные переулки смыкались над головой. От подобного давления рослый Михаил Алексеевич невольно съежился внутри своей куртки. Площадь святого Марка тогда подтопило — через некоторые лужи Михаил Алексеевич переносил супругу на руках.

Из-за непогоды в номере было прохладно. Засыпали долго — Надежда Андреевна никак не могла согреться. Он обнимал ее со спины, оценивая прикосновениями, как сильно она исхудала за последний год. Михаил Алексеевич догадывался, что как женщина она могла быть этим довольна — она стала охотнее глядеться в зеркало, фотографироваться и примерять наряды. Новые вещи на три-четыре размера меньше он гладил с тоской лишь оттого, что это была нездоровая худоба. Михаил Алексеевич уткнулся в ее затылок, ощущая резко выступающий шейный позвонок.

Проснулись они от звуков ресторана. Вчерашняя дождливая тишина сменилась радостным многоголосьем и звоном посуды. Собираясь на завтрак, Надежда Андреевна тихонько пела в душе. Михаил Алексеевич, ощущая легкую дрожь в коленях, замер подле двери в ванную, слушая ее голос.

За утренним кофе он с упоением наблюдал, как супруга собирала себе тост с печёными томатами. Михаил Алексеевич поразился, насколько великолепна может быть женщина, которая ест. Даже спустя сорок лет брака. 

Очнувшаяся от непогоды Венеция распахнулась для них. Сидя бок о бок на низких обитых красным плюшем лавочках, они парили по каналам в гондоле. Михаил Алексеевич больше смотрел на жену. Казалось, женщине рядом с ним все так же было двадцать. Ловя его взгляды, Надежда Андреевна сжимала его руку чуть сильнее.

Вечером отправились в аэропорт. Встав в водном такси в полный рост, они смотрели, как несутся по морскому шоссе, как удаляется странный город и как парят чайки.

***

После поездки в Италию Надежда Андреевна завела себе привычку каждый день печь свежий хлеб. Спустя недели экспериментов с сортами муки, когда местные птицы уже перестали охотно клевать подсушенный хлеб, она добилась невероятно пористой чиабатты.

Она вставала пораньше, включала на кухне радио и принималась за хлеб. Михаил Алексеевич варил кофе в джезве, вместе они накрывали стол на веранде.

А в августе она умерла.

Он проснулся, а она уже не дышала и была прохладная, как фарфоровая статуэтка. Причиной смерти назвали оторвавшийся тромб.

Из шока и бесчувственного отупения первых дней он вышел, когда в морге приблизился к ней, такой хрупкой, красивой и отныне не принадлежащей миру живых.

Было много людей, больше — незнакомых. Строгий преподавательский состав, аспиранты, студенты. Огромной толпой они заслоняли не только семейное, но и личное горе Михаила Алексеевича. Он отбился от Лизы, держался к гробу близко, несколько раз порывался к нему даже кинуться и накрыть своим телом. Но толпа удерживала его, не давая впиться пальцами в борта.

***

На первые две недели с Михаилом Алексеевичем на даче осталась Лиза. 

Она ходила в черном, с такими же глубокими тенями под глазами. А Михаил Алексеевич впервые, наверное, заметил, что у нее губы и скулы точно как у матери в молодости. 

Один раз Михаил Алексеевич застал ее рыдающей над парящей кастрюлей супа. Он уложил дочь в своей спальне и принес ей Дидье. Тот, искренне обеспокоенный слезами и всхлипами Лизы, принялся лизать ее лицо, пока та не успокоилась и не заснула.

Михаил Алексеевич надел старый ватник и пошел в хозблок. Рывком открыл вспухшую от влажности дверь. Сложившись чуть ли не пополам, пошарил рукой в дальних углах серванта, где они хранили старую посуду, и нашел пачку сигарет.

Тогда, впервые за долгое время, он выкурил, наверное, полпачки. Он сидел на корточках за хозблоком и дымил, словно ему снова было тринадцать и он смолил с пацанами за школой, пока из ступора его не вывел кружащий по участку лай Дидье. Лиза проснулась и вышла из дома в поисках отца.

Пару дней спустя он снова пошел в хозблок. Однако пачки сигарет там не обнаружил. Прошлой ночью он слышал, как Лиза выходила из дома. «Вероятно, про сигареты знала не только Наденька». Вернувшись в дом, он, чтобы удостовериться, понюхал ватник. От воротника и правого рукава кисло пахло куревом.

Так они с Лизой старались присматривать друг за другом. Она помогала по дому, гладила белье и стрелки на брюках отца. Но были дни, когда она не выходила из своей комнаты. Он тихо стучался и узнавал, не входя, как она и не нужна ли ей помощь. Тогда Лиза кроме чая ничего не просила.

В последний день отпуска Лиза собиралась неохотно, суетилась по дому, тянула время. Обнялись на прощанье — получилось несколько дольше обычного. После ее отъезда Михаил Алексеевич впервые услышал тишину дома.

Близился сентябрь. Михаил Алексеевич решил, что желания выходить на работу у него нет. Тогда он единственный раз покинул дачу, чтобы съездить в университет в Москву. В университете знакомые молча почтительно кивали ему при встрече, кто-то хлопал по плечу. А суровый с вида завкафедрой теоретической электротехники пожал его ладонь двумя руками и уверил, что его курс в первом семестре смогут отдать Игорю Павловичу. Еще он посоветовал обратиться в отдел кадров за путевкой в санаторий в Адыгее. Он сам ездил туда прошлым летом «подлататься». 

— В остальном, Михаил Алексеевич, не переживай ни за что. Оставайся дома так долго, как тебе потребуется.

За несколько часов, что Михаил Алексеевич находился в Москве, он успел рассосать пять шариков валидола, пытаясь прогнать из груди тяжелое давящее ощущение. Он спешно пробился сквозь толпу на Ярославском вокзале, сел в электричку и прикрыл глаза. Уже через час он открыл ключом калитку. И только там, спрятавшись в укромном кармашке вселенной, за деревьями, где жил еще дух его прежней жизни, его сердце отпустило.

С тех пор Михаил Алексеевич просыпался рано. На второй половине кровати, положив морду на лапы с пухлыми подушечками, спал Дидье. Михаил Алексеевич, открывая глаза, первые несколько минут лежал неподвижно. Он ровно и глубоко дышал, осматривая крашеный потолок и стены спальни. Под его подушкой лежала аккуратно сложенная ночная сорочка супруги. Сосредоточившись, Михаил Алексеевич все еще мог уловить исходящий от тонкой ткани запах цветущей вишни.

Затем он, тяжело переваливаясь, вставал и делал зарядку. Так душа его заново привыкала к телу после сна. Затем в ванной хорошенько обливался ледяной водой. После этого кожа начинала пульсировать жаром, и тело окончательно возвращалось к нему.

Из подготовленного с ночи теста формовал чиабатту и отправлял ее в духовку. Несколько дней после похорон Михаил Алексеевич потратил на поиски рецепта среди бумаг супруги. Пока пекся хлеб, варил себе кофе в джезве. Завтракал на веранде, сидя на венском стуле Надежды Андреевны.

В кабинете он взял флакон духов и раз в несколько дней опрыскивал ими портьеры в доме.

Днем с Дидье он выходил на прогулку. Пёс оживленно носился взад и вперед, а Михаил Алексеевич, ссутулившись, не спеша шел по тропинке. Он еле разборчиво говорил что-то себе под нос. И невозможно было понять, разговаривал он сам с собой, с Дидье или обращался к покойной супруге.

Осень выдалась благодатная. Деревья дрожали желтым, а воздух был наполнен густым землистым теплом. На солнце Михаил Алексеевич даже расстегивал куртку. К обеду, когда Дидье успевал порядком утомиться от валяния в листьях и таскания веток, которые нередко бывали раза в три крупнее него, они возвращались домой.

Михаил Алексеевич садился в гостиной и несколько часов работал. К ужину он все так же накрывал стол на две персоны, но ел мало и неохотно. Достаточно скоро свитера на нем стали сидеть мешковато.

Вечера он проводил за чтением. После похорон в гостиной подле журнального стола выросло три кипы книг высотой примерно по колено. Еще звонила Лиза. Но иногда он не брал трубку или говорил ей, что занят, и просил созвониться на следующий день.

В один из вечеров голос ее звучал неровно:

— Папа, прошу тебя, возвращайся в Москву.

— Лиза, мы уже обсуждали.

— Мне не по себе, что ты там один.

— Со мной все в порядке.

— Ты ведь слышал, что по соседству уже три дачи обнесли? Приезжай, пожалуйста…

— Лиза, я тоже тебя люблю. Созвонимся завтра, доброй ночи.

На ночь он готовил тесто и убирал его в кладовку, чтобы утром снова испечь хлеб.

Любимым его временем были мгновения перед сном. Тогда к сознанию Михаила Алексеевича начинали примешиваться иллюзии, граничащие с реальностью: Надежда Андреевна, сидя на краешке кровати в ночной сорочке, мажет руки кремом и рассказывает ему что-то про новую поездку в Италию.

***

Сегодня Михаил Алексеевич проснулся резко, даже привстал. Сизый предутренний свет наполнял комнату и немного размывал привычные очертания. Дидье рядом не было.

— Я снова проснулся, да? — спросил он пустую комнату.

Он глубоко дышал, пытаясь сглотнуть вставший в горле ком. Последний раз такое сильное чувство было у него пару месяцев назад, на похоронах.

Утренних птиц не было слышно: Михаил Алексеевич беспокойно потер ухо, чтобы удостовериться, что не оглох. Слеповато щурясь, он поднес будильник ближе к глазам. Стрелки показывали шесть утра.

Михаил Алексеевич потянулся, встал, накинул халат и вышел из спальни. С кухни доносился звуки чьего-то присутствия.

— Лиза? Лиза, это ты приехала?

Послышались голоса — приглушенные, мужские. Михаил Алексеевич вспомнил про Лизино беспокойство. 

— Дидье, проклятая ты псина, где ты? Ты ж вроде охотничий… — шептал он себе под нос.

Пошарив взглядом вокруг, Михаил Алексеевич нашел стоящий в углу кусок карниза. Он ухватил его наподобие биты, переступил скрипучую половицу, чтобы себя не выдать, и стал спускаться вниз. Ноги его пробил ледяной пот. «Лиза отчитает как мальчишку, надо было ехать в Москву». 

В гостиной, в которой, к слову, не обнаружилось никаких следов разбоя, к нему навстречу вылетел радостный Дидье. Он стал крутиться у него в ногах, больно хлопая хвостом по икрам. Михаил Алексеевич зашикал на собаку. Он не хотел, чтобы воры обнаружили его раньше времени. Пес радостно поглядел на хозяина, словно приглашая его за собой, и бодро побежал обратно в сторону кухни.

Теперь голоса было отчетливо слышно. Сердце Михаила Алексеевича рухнуло в пятки. Опустив кусок карниза, подрагивая в коленях, он двинулся на кухню.

Было прохладно, белые вуали занавесок взмывали от сквозняка. Двумя мужскими голосами шумело радио, которое Михаил Алексеевич выключил после кончины супруги.

Она сидела за столом в велюровом халате. Глаз ее не было видно за бликующими стеклами очков. В ее ногах лежал Дидье, зачарованно смотря на хозяйку снизу вверх.

— Наденька…

— Миша, я тебя разбудила? Давай завтракать тогда, хлеб уже готов.

Рецензия критика Варвары Глебовой:

«Печальный, тонкий, созерцательный рассказ. Я не вижу в нем ни одной затянутости, ни одного провиса. Читается на одном дыхании, невозможно оторваться от этих деталей, крошечных моментов, составляющих чужую жизнь. Ритуал наведения порядка в доме, воспоминание о самом пронзительном, полном любви путешествии — несмотря на сорок лет брака, похороны, взаимоотношения с дочерью, поиск и нахождение нового способа жить, — все это передано очень точно, с глубоким психологизмом.

Хочу понять финал. Вариантов три, и мне нравится, что выбор неочевиден. Первый вариант — герой сошел с ума, второй — он сам умер. В обоих случаях с этим согласиться мешают две вещи: запах свежеиспеченного хлеба и реакция собаки. И то, и другое — маркеры объективной реальности, поэтому остается третий вариант: сила любви и методичность в восстановлении прежнего быта принесли свои плоды, и жена вернулась. Однако уверенности в этом нет, варианты мерцают и переливаются, оставляя, все же, читателю светлое чувство: как бы то ни было, герой теперь снова с женой. »

Рецензия писателя Дмитрия Данилова:

«Прекрасный печальный рассказ. Его местами просто невыносимо читать — так вы хорошо передали эмоции героя, то, как он живёт с главной, катастрофической потерей своей жизни. Образ Михаила Алексеевича получился, пожалуй, более ярким, чем образ его прекрасной супруги. Он настолько стойко, мужественно и красиво проживает своё горе, что… Вот даже и не знаю, что. Им восхищаешься, ему сопереживаешь, он вызывает просто грандиозную симпатию и сострадание. Ну и образ Надежды Андреевны, конечно, тоже получился выше всяких похвал — какой-то небесный и при этом максимально живой. Отдельная удача — описание дома. Автор это сделал одновременно ярко и сдержанно, получился буквально портрет дома чуть ли не как живого существа. Отлично — про Венецию, последнее путешествие, прощание героини с жизнью. Душераздирающе, при этом очень скромно, без лишней эмоциональной пережатости — про похороны. Вообще, отличный текст, ранящий в самое сердце. Это большая удача.»

Сегодня их ждала охота на чудовище.

Малари практически бесшумно ступала по подлеску. За ней след в след шли еще пятеро — все такие же, как она.

На шее под плащом у неё висел Знак Луны. Верёвка спускалась между грудей, и амулет при каждом шаге подпрыгивал на обнаженном животе, но Малари знала, что когда она обратится, её длины едва хватит, чтобы нормально дышать.

Не то, чтобы она думала, будто в сегодняшней охоте без него не обойтись. Но подстраховаться никогда не мешало.

Увидев впереди очертания замка, Малари остановилась. Стая мгновенно замерла вместе с ней, дожидаясь приказа.

Пока Малари внимательно изучала окрестности, думая, с какой стороны лучше зайти, на периферии поля зрения между деревьями метнулась тень. Человек бы её не заметил, да и подопечные Малари, похоже, тоже. Но у неё самой права на такую беспечность не было, и она мысленно отругала себя.

Их всё это время вели! Да как ловко!

Пришла пора играть в открытую. Малари сорвала с себя плащ, оглашая лес боевым кличем, переходящим в рёв.

Пять огромных волков загоняли жертву полукольцом. Погоню возглавляла волчица с верёвкой, плотно стягивающей шею, а висящая на ней руна утопала в огненно-рыжей шерсти.

Одного из своих они уже лишились — существо, на которое они охотились, несколькими точными ударами вывело из строя ближайшего бойца в ту же секунду, как поняло, что его заметили. Он даже не успел обратиться.

Теперь же это создание уносилось от них со скоростью, на которую были способны только Дети Крови. Ну, и Дети Луны тоже.

Кольцо сжималось. Один особо рьяный волк, решивший, видимо, показать себя, метнулся к жертве. Но та схватила его за челюсти и перекинула через себя, шарахнув спиной об землю с такой силой, что его вой смешался с хрустом веток и костей.

Другого, бросившегося ему на подмогу, постигла та же участь.

Пока Малари думала, не стоит ли вмешаться, раздался оглушительный треск: волк, что бежал справа, провалился в замаскированную яму.

Ловушки!

Когда их отправляли на эту охоту, то говорили, что им предстоит столкнуться с безумцем. Но здесь безумием и не пахло.

Момент был упущен. Объект их охоты — тоже.

Рыжая волчица и последний дееспособный член её стаи заозирались по сторонам. Кровососа нигде не было.

Но не успела Малари задрать морду, чтобы призвать на помощь верховой нюх, как кара обрушилась на ее подопечного сверху. Огромная ветка пригвоздила его к земле, а существо, упавшее вместе с ней, со всех ног рвануло дальше. Малари бросилась следом.

Вместе они достигли обрыва, которым кончался лес. У самого его края существо остановилось и медленно обернулось к волчице.

Вид его был ужасен: тощее, грязное, со спутанными волосами и одетое в такую жуткую тряпку, что, ей-богу, голышом было бы приличнее. Только сейчас Малари поняла, что это девушка, но удивляться времени не было.

Волчица вытянулась, готовясь отразить удар. Но его не последовало.

Лицо существа перекосила улыбка. Оно всё так же медленно развело в стороны руки и, залившись хриплым смехом человека, который давно не разговаривал даже сам с собой, спиной полетело в пропасть.

Малари в один прыжок оказалась у края.

Что ж, падение с такой высоты — пустяк для вампирши. Было логично предположить, что она поступит именно так.

Разумеется, внизу ее уже ждали.

Через портал в тот же вечер они вместе с добычей прибыли в Цитадель. Вампирша поначалу яростно отбивалась, но к этому моменту уже поняла тщетность своих попыток обрести свободу и лишь зло сверкала глазами, когда её передавали конвою.

— Отличная работа, mon cher! — промурлыкал Винон, который тоже пришёл их встретить.

         Даже на закате, когда солнце светило слабо, он стоял в тени, пряча свою склизкую зелёную кожу от его лучей.

         Малари не отозвалась, только кивнула, проходя мимо болотника. Она и не сомневалась, что они с ребятами заслужили похвалу.

         Вампирша сидела, скованная по рукам и ногам. Еще три цепи пригвождали её к креслу: у щиколоток, на поясе и на шее.

         Чтобы гарантированно не взбрыкнула.

         Когда они остались одни, Малари не спеша взяла в руки ножницы.

         Пленница внимательно следила за ней. Оборотень заметила, что её глаза сменили цвет с красного на болотно-зелёный, как у человека. Похоже, она давно не пробовала крови, и погоня отняла у нее последние силы.

         — Ты знаешь, где находишься? — спросила Малари, берясь за одну из её прядей.

         Тёмно-каштановые волосы хоть и отмытые, но всё равно — сплошная пакля. Спасать тут нечего.

         Вж-жик!

         Прядь упала на пол.

         — Ты в Цитадели Защитников, Те, кто живут здесь, защищают Землю от вторжения захватчиков из других миров. Ты знала, что есть другие миры?

         Вж-жик.

         — Но иногда приходится проводить и внутренние миссии. Ловить тех, кто взбесился и перешел черту. Таких, например, как ты.

         Ответом ей был взгляд исподлобья.

         Вж-жик.

         — А знаешь, кто этим занимается? — спросила Малари, высвобождая следующий колтун. — Изгои. Создания, которым не осталось места среди людей. Такие, как я. И как ты.

         Вж-жик.

         — Когда-то давно мои предки, почитающие себя благородными, надевали по ночам волчьи шкуры и шли охотиться на свой собственный народ. Они считали, что им всё можно, и что высокие стены замков спасут их, если что-то пойдёт не так, но нет. Не спасли.

         Вж-жик.

         — А мои предки, по-твоему, родню свою должны были сношать. Так, волчица?

         И хотя вампирша смотрела на неё с вызовом, Малари порадовалась первым словам, которые та произнесла.

         — Нет, — отозвалась она. — Я знаю, у тебя другая история.

         — Вампир, обосновавшийся возле деревни, похитил невесту прямо со свадьбы, — рассказывал Сварог, Первый Лорд-Протектор, — а жениха убил. Когда родственники пришли её вызволять, она была уже не человеком.

         Что-то внутри у Малари болезненно сжалось, хотя такие истории и не были ей в новинку.

         — Что именно произошло тогда — неизвестно, — продолжал Сварог. — Но живой из логова вампира ушла только она.

         — Я знаю, что тебя обратили насильно, — только и сказала Малари.

         Вампирша ничего не ответила.

         Некоторое время в комнате слышалось только стрекотание ножниц, избавляющих голову пленницы от свалявшегося подобия волос.

         — Как твоё имя? — неожиданно для себя спросила Малари.

         Никакого ответа.

         — Сколько лет прошло? Сто? Сто двадцать? — Оборотень начала рассуждать вслух. — Ты всё это время жила одна. Может, просто забыла?

         — Да какой тебе прок от моего имени?! — не выдержала вампирша. — Вы ведь всё равно собираетесь меня прикончить!

         — Кто тебе такое сказал? — нахмурилась Малари. — Стоило бы тогда с тобой возиться! Тех, кого хотят убить, убивают на месте, а не тащат в Цитадель.

         Вампирша недоверчиво хмыкнула.

         Малари продолжила работу в тишине.

         — Ну вот, — сказала она, когда на пол упала последняя прядь. — Так, по крайней мере, лучше, чем было.

         Вампирша, однако, ничего не сказала о своей новой прическе.

         Постояв еще немного рядом с пленницей, Малари направилась к выходу. Нужно было позвать стражников, которые отведут вампиршу в изолятор.

         А ещё сказать врачам, чтобы непременно покормили её. Разумеется, внутривенно — не хватало ещё разводить грязь в Цитадели.

         — …А я говорю, что её нужно убрать, вот и вся недолга, — раздавался из-за дверей Зала Протекторов блеющий голос Винона. — Зачем эту тварь вообще притащили сюда?!..

         Малари вспыхнула, но поспешила взять себя в руки. Привычным движением распахнув двери зала, она с достоинством ступила внутрь. Как и предполагалось, кроме болотника и Первого Лорда, там не было никого.

         — Ваша жажда крови неутолима, брат Винон. Кто стал причиной вашего гнева на этот раз? — осведомилась оборотень как можно более спокойно.

         — Ну, как же, — зашелестел Второй Лорд-Протектор, — разумеется, то грязное существо, что вы притащили в замок.

         Малари нахмурилась.

         — Само собой, я не ставлю вам это в вину! — принялся оправдываться болотник, поднимая руки. — В конце концов, вы следовали приказу… Но теперь, когда это оказалось здесь, моя позиция категорична…

         — Моя тоже, — возразила Малари довольно резко. — Во-первых, это она, не это. А во-вторых… Лорд Сварог, — обратилась она к главному над ними, — её нельзя убивать.

         Второй Лорд недовольно зашипел, но Сварог не удостоил его внимания. Он обратился напрямую к Малари:

         — Почему вы так считаете, миледи? Говорите прямо, я должен знать.

         — Она может быть нам полезна. Её силе и ловкости мы найдём применение среди Защитников.

         — Эта тварь, — подался вперёд Винон, — которая даже не умеет говорить по-человечески?! Да как…

         — Всё она умеет, — не отступала Малари. — И тварь она не больше, чем любой в этом замке. Если бы вы видели, что она может! Раскидала моих лучших волков, как щенят. Клянусь, столкнись мы с ней внутри её замка, у нас бы не было ни единого шанса…

         — Тем больше причин избавиться от нее, если она так опасна! — не сдавался Винон.

         Малари хотела возразить, но в зал ворвался один из стражников.

         — Милорды! Миледи! — выпалил он, не успев отдышаться. — Новая пленница… Сбежала!

          В замке началась неразбериха. Оно и немудрено: насколько Малари помнила, в Цитадели уже лет сорок никто не уходил от стражи, но безымянной вампирше, похоже, было суждено внести смуту в привычный распорядок вещей.

         Нос подсказывал главной волчице, куда могла пойти пленница, но чтобы проверить, прав ли он, было нужно, чтобы никто не путался под ногами. Поэтому Малари немедля отправила своих подопечных прочесывать территорию замка, ясно дав понять, что не потерпит возражений.

         Стоило волкам удалиться, девушка поспешила в одну из нежилых башен.

         Молниеносно преодолев несколько лестничных пролетов, еле удерживаясь, чтобы не встать при этом на четвереньки, Малари взлетела почти под самую крышу. Там, не дойдя до чердака всего ярус, она остановилась. Неподалеку находился невзрачный балкончик.

         Малари вышла на него, облокотилась на перила и стала ждать. Очень скоро она почувствовала, что за спиной у неё кто-то есть.

         — Твоему сердцу так милы покинутые замки, — бросила Малари, не оборачиваясь.

         — Этот совсем не покинутый. — Вампирша подошла к перилам и ловко запрыгнула на них, свесив ноги в пустоту.

         Их с Малари разделяла лишь пара шагов.

         — И как я поняла, отсюда не сбежать. — Она кивнула на заменявший небо купол, что укрывал Цитадель Защитников, притаившуюся на границе миров.

         — Ну, положим, это не совсем так. — Малари достала из кармана плоский овальный предмет величиной с пол-ладони.

         Беглянка жадно впилась в него глазами. Она уже видела, что с помощью точно такой же вещи оборотень открыла портал, приведший их в Цитадель.

         — Что ты хочешь сказать?

         — С тобой много сложностей, — вздохнула Малари. — Признаюсь честно, из-за этого кое-кто из наших лидеров весьма недружелюбно настроен по отношению к тебе.

         — Зелёная тварь, что ли?

         Малари не сдержала ухмылку.

         — Ваши мнения друг о друге не сильно расходятся.

         Вампирша хохотнула.

         — И чего же ты хочешь, волчица? Порадовать его моей смертью? Или скажешь, что я должна его переубедить?

         — Ты никому ничего не должна, — отрезала Малари.

         Беглянка посмотрела на неё удивлённо.

         — Ты можешь вернуться со мной в замок. Обосноваться здесь и стать одной из Защитников.

         — Для чего?! Кто сказал, что бегать по лесу с голым задом и пугать крестьян хуже, чем подчиняться непонятно чьим приказам?! К тому же, — она вновь покосилась на прибор в руках Малари, — что мешает мне прямо сейчас забрать это, а тебя сбросить с башни?

         — То же, что помешало тебе убить моих ребят, когда мы пришли за тобой.

         Вампирша не ответила.

         — К тому же я сама собираюсь предложить тебе это.

         — Да ладно? С какой радости?!

         Малари пожала плечами.

         — Не вижу в тебе чудовище.

         Воцарилось молчание.

         — Напрасно, — сказала наконец вампирша. — Ты ведь говорила, что знаешь мою историю.

         — Знаю. Ты убивала, чтобы питаться.

         — Нет, — оборвала её вампирша. — Нет.

         Малари замолкла, ожидая продолжения.

         — Когда меня унёс вампир, люди из моей деревни пришли меня спасать. Их вел мой отец. Когда он увидел, что со мной стало, то приказал убить меня. Я разорвала ему горло. А потом всем остальным.

         — Ты защищалась… — попыталась вставить оборотень.

         — Нет! — воскликнула вампирша в третий раз. — Там был мой брат. Мой младший, любимый брат. Он просил не трогать его. Он не был опасен. А я и его…

         Она опустила голову, словно игрушка, у которой кончился завод. Только руки по-прежнему крепко сжимали перила балкона.

         — Ну что, волчица? — чуть хрипло спросила беглянка. — По-прежнему хочешь отдать мне эту штуку?

         Малари молча вытянула открытую ладонь, на которой покоился диск.

Кофейни на карте Москвы отражали усыпанное звездами небо. Они зажигались и гасли. Помимо сетевых, разбросанных по всему городу, встречались и так называемые спешелти-кофейни. Там предлагали и американ пресс, и кофе в воронке, а если раф или латте, то роза, малина или уж цитрус, по крайней мере. 

Такова была и кофейня сестер Говоровых. Примостившись в переулке Замоскворечья, она смотрела сквозь витринные окна то на спешащих, то на гуляющих людей. Внутри светлое пространство, разновысотные стулья и ожерелье ламп. Был в этом заведении особый дух или даже тайна, известная лишь немногим. 

Ранняя осень разлила в воздух тепло и желтый цвет. С утра верховодила Клавдия. Она любила приходить в сонную кофейню, неспешно настраивала кофемашину, заваривала фильтр-кофе и раскладывала цветные печенья. В паре с ней работал вылетевший из Суриковки Вадик. Он вливал молоко, выходя за рамки привычных для латте-арт тюльпанов и сердечек. Клавдия — стройная, белокожая, с нежным румянцем, — перекинув толстую косу за спину, звонко приветствовала входящих. Многих из них она уже знала не только в лицо, но и по именам.

— Доброе утро! — перед ней стояла семейная пара, оба в очках, одного роста, белые рубашки, серые брюки. Зацикленные друг на друге, сроднившееся даже в одежде, лишь изредка блеснет заколка в волосах или галстук неожиданного цвета. А топорщились поначалу.

— И вам добренького, — прозвучало хором. Клавдия наполнила холдер на две дозы, и кофемашина выпустила одинаковые коричневые струйки в прислонившиеся друг к другу стаканы.

— Здравствуйте, что вам предложить? — Клавдия улыбнулась в незнакомое лицо. Оно, правда, не особенно располагало. Это была редкая для утра посетительница, видимо, нацелившаяся на рядом расположенную косметическую клинику, тень дамы с собачкой.

— Мне экспрессо, но не горький! — Безапелляционность требования звенела и мигала красной табличкой: «Не влезай». В этот раз Клавдию спас следующий в очереди студент.

— Правильно говорить эспрессо, и если вы хотите некрепкий, то лучше фильтр кофе. 

Собачонка на руках у девушки призывно гавкнула. Хозяйка мигом переменилась.  

— Мотя, мальчик мой, ты считаешь, этот их фильтр кофе нам годится? — Собачонка еще раз тявкнула, слава богам. Клавдия налила полную чашку из блестящей кофеварки, дополнительно предложив сахар и корицу.

Дальше следовали привычные клерки. Клавдия ловко справлялась с потоком посетителей, передвигая стаканчики, словно играя в вечную игру жуликов. Кофейня оживилась, большинство, забрав наполненные жизнью сосуды, уходили навстречу рабочему дню. Другие усаживались за столы и, сблизив головы, обсуждали последние новости и деловые вопросы. Аромат кофе безраздельно заполнил помещение. Солнце, поднимаясь между домами, рисовало пятна, они переползали со столов на стулья, а то и спрыгивали на пол. 

Машины за окном перестали толпиться, кофейня почти опустела. Перед стойкой возник дяденька: майка под горло с рисунком покосившейся синей полицейской будки, поверх вельветовый пиджак, всклокоченные темные волосы, щетина и кофейного цвета глаза. Он попросил капучино. 

— И что это вы намалевали? Мне эти цветочки и колоски без надобности. — Мужчина вперил взгляд в воздушную поверхность напитка.

— Возьмите ложку и перемешайте, — огрызнулся несостоявшийся художник Вадик.

— Нет уж, каждый должен выполнять свою работу, я заплатил за кофе, а не за вензеля эти молочные. — Обстановка подогревалась, но тут хлопнула входная дверь, впустив свежий воздух, и появилась Лидия — еще одна хозяйка кофейни.

— Отлично, это твой гость, — пробормотала Клавдия и придержала за руку помощника. 

Лидия на ходу сняла светлый плащ, шляпку с уложенных волос, на миг скрылась в подсобке и вот уже заняла свое место напротив рассерженного клиента. 

— Да, кофеек и правда не для вас, — произнесла Лидия, и мужчина как-то распрямился, приосанился. — Сейчас я прослежу, чтобы сделали все в точности с заказом.

Лидия улыбнулась вслед уходящему противнику молочных нежностей и обернулась к сестре. Клавдия, любительница плетеных изделий, взгромоздила на стойку конструкцию, уже наполовину обмотанную вощеной ниткой табачного цвета.

— Что там у тебя?

— Колесо, на этот раз от прялки, мне Вадик достал на смену прежнему. А то заглянет Анна, как всегда неожиданно, и что мы ей скажем?

— Да, наша старшенькая всегда как снег на голову, давай я тебе помогу. — Лидия пристроилась рядом и привычным движением рук отмерила бечевку и привязала бусины.

Дело у девушек двигалось быстро, и уже скоро на боковой стене устроилось колесо, с которого на веревочках свисали яркие грузы. Тут были дерево, кость и стекло, мелькала пластмасса, но попадались и полудрагоценные камни. 

К полудню кофейня опять заполнилась привычными обитателями. Около окна сидела поэтесса Верочка, подставляя лицо солнцу и чиркая в блокноте бархатные стишки. В углу рядом с розеткой примостилась фрилансер Лена Блэк. Она пристально смотрела в ноутбук, наклоняя голову, словно птица. Вероятно, на экране мелькали придуманные ею образы для очередного малого бизнеса, продающего домашний хлеб, украшения из серебра или вязаные колпачки для младенцев. Лидия, посматривая на девушек, достала блокнот и, полистав страницы, что-то вычеркнула.

В глубине за большим столом устроилась пара с собакой. Сначала пришла девушка с белым пуделем. Выстриженный, будто куст в королевском парке, он улегся под стол, уложив голову на изящные лапы, и внимательно следил за входной дверью. Девушка, уткнувшись беременным животом в стойку, милостиво разрешила Вадику украсить ее напиток взбитыми сливками, он расстарался и создал на поверхности объемный образ собаки. Художник сам донес чашку до стола, получил свою порцию одобрения и возможность огладить оригинал. Неожиданно появился муж, пес быстро скинул руки творца и понесся навстречу хозяину. Клавдия повернулась к сестре и тихо сказала: «А помнишь, как он принес ей щенка и поил лавандовым рафом? И вот уже скоро у них будет полный квартет. Хорошо у нас получилось». 

Входная дверь резко распахнулась, в кофейню решительным шагом вошел молодой человек в кашемировом пальто и с большой папкой через плечо.

— Надеюсь, у вас есть «Харио V60»?  

— Конечно, вам моносорт или бленд? — ответила Лидия, отодвинув сестру.

— Давайте смесь, поинтересней будет. — Парень уселся на высокий табурет, вроде пристроил папку, но та упала, рассыпав по полу рисунки, и вся кофейня уставилась на бронзовые юные тела на фоне зеленых зарослей, сквозь которые просачивалось и море, и небо, и горы. Парень спрыгнул, собрал листы и удивлённые взгляды.

Лидия достала весы, помолола зерно и отмерила нужное количество. Она любила класть чашку с зерном боком на весы, чтобы был виден помол, крупный, как морская соль. Выстроила акробатическую конструкцию из весов, стакана и конической красной воронки. Бумажный фильтр выступал как край рубашки из рукава костюма. Она поднесла металлический чайник, и из тонкого изогнутого носика, вырастающего из нижней части, аккуратно смочила фильтр. 

— А вы знаете, что в основе дизайна воронки лежит парабола, график функции, где игрек равен квадрату икс?

— Вы математик?

— Для отца математик, а я вот все лето рисовал, и мне сказали, что неплохо и следует учиться дальше, и приняли в школу в Барселоне, и мама не против, но он в бешенстве и кричит, что даст денег только на магистратуру техническую и только здесь, никакой Европы. Он рушит все, не слышит меня и всюду эти его деньги.

— Пейте, все образуется, вы же на светлом Олимпе рисовали.

— Откуда вы знаете?

— Я эту гору не спутаю ни с чем. — Лидия поставила перед ним стеклянную чашку с запотевшим краем. 

Утренняя девушка с собачкой села у самого выхода и махнула рукой: «Нам то же самое». Ее лицо, упрятанное за темными очками, покрылось пупырышками, борьба с увяданием, похоже, травмировала не только ее, но и собаку — та дрожала и жалась к хозяйке. Клавдия уставилась на посетительницу, в ее взгляде читалось удивление, но она справилась и понесла кофе и китайскую печенюшку, приготовленную для таких случаев. 

Дверь тонко взвизгнула, и кофейню заполонили школьницы в одинаковых клетчатых юбках. Девчонки загомонили, палитра желаемых добавок к кофе включала шоколадный, ореховый, карамельный, ванильный, фисташковый… не перечесть. 

— И нарисуйте нам всем разное. — Девчонки переглядывались, подталкивали друг друга, приобнимали, продолжая начатый разговор. Клавдия быстро наполняла бумажные стаканчики, ловко выхватывая имена. Вадик раскрылся, множил цветы, выставляя готовые напитки на стойку. Девочки сгрудились и затараторили, связывая кофейные образы с мечтами, порой улавливая поданные им знаки.

Беременная подошла к стойке и протянула деньги, Лидия отдала ей конверт. Тем временем муж с королевским псом на поводке направились к выходу. Пудель, переместившись из лежачего положения в стоячее — а в холке в нем было не меньше шестидесяти сантиметров — приметил скулящего бантичного терьера и рванул. Разметав школьниц и протащив за собой хозяина, попытался схватить несчастную жертву, которую принял, вероятно, за дичь. Окружающие бросились на помощь, но, казалось бы, неповоротливая будущая мать мигом подскочила, гаркнула ефрейторским голосом так, что все присели. И потом долго извинялась и причитала, что ей так неудобно, что нарушили атмосферу, и она очень надеется, что никому не помешали и не побеспокоили.

Клавдия собрала со столов оставленные чашки и забытые вещицы, в этот раз ее улов включал фигурку девочки-смурфика с выставленной вперед полусогнутой ножкой, как на всех модных девичьих фотографиях, и монету с изображением пересеченного линиями квадрата. Клавдия узнала лабиринт.

Солнца не стало, темнота и вроде даже дождь скрыли вид за окном, но кофейня весело светилась. Набежали парочки, они пили не только кофе, но и сидр, заедая рабочий день пирожными. 

Пришел ценитель кофейни Сева, рассказывал, что вот привез себе новый кемекс, и такой идеальной кофеварки формы песочных часов он еще не видел, и ему теперь нужна аналогичная девушка, и он готов снять мерку. Клавдия смущалась, Лидия смеялась. Потом пришло нечто и долго ныло, что только растительное молоко, и на миндаль аллергия, а кокосовое может и подойдет, но надо узнать какой фирмы. 

Совсем вечером пришел старик, на входе он приподнял в приветствии шляпу и устроился за столом близко к стойке. Серая шляпа из мягкого фетра, обвитая лентой, летучей мышью села на стол. Старик пригладил слегка всклокоченные седые волосы и поднял руку. Клавдия выбежала, он взглянул, потер слезящиеся глаза и сказал:

— Милочка, мне сестрица твоя нужна. 

Лидия, оторвавшись от беседы с Севой и варки уже третьей экспериментальной чашки, посмотрела на старика. 

— Нет, не эта, Аннушка-то сегодня будет?

Между сестрами натянулась невидимая нить.

— Вам именно Аня нужна, я могу позвонить. — Клавдия растерянно оглянулась на сестру.

— Анна придет, сможете подождать, предложить вам кофе или может ей что-то передать?

Посетитель был редкий, знал старшую сестру, которая приходила в кофейню от случая к случаю, а вот сегодня, оказывается, тоже собиралась, и это заставляло Клавдию теребить косу, а Лидию выстукивать ритм.

— Мне, барышни, самый черный и самый крепкий эспрессо. — Старик оттянул ворот водолазки. Сложил руки на столе, положив одну поверх другой, на большом пальце золотилось кольцо. Вскоре перед ним стояла небольшая чашечка — старик брал ее в руки бережно, будто птенца, подносил и вдыхал аромат, а затем возвращал на стол.

Вбежал мужчина, рубашка натянулась на круглом животе, он грузно оперся о стойку.

— Кофе с коньяком. С барной стойки. Можно?

— Нельзя!

— С барной стойки нельзя?

— Никак нельзя, у нас кофейня. — Мужчина насупился, неловко сполз со стула и ушел, стукнув дверью. Сестры переглянулись, Лидия улыбнулась и привычно успокоила сестру: «Не переживай, это не наш гость».

Внезапно время и пространство загустели. Старик стал медленно валиться со стула, рука утратила костную основу, сползла со стола, и чашка из разжавшихся пальцев покатилась, позвякивая, по плиткам пола. Прорывались крики, Клавдия застыла за стойкой, сжалась, прижав руки к лицу. Сева, неповоротливый интеллигент, быстро стянул пиджак и, ловко свернув его, подложил под голову старику, он кашлял, его лицо прорезали морщины, как оставленные русла рек. До Клавдии донеслись призывы сестры о скорой, она сначала хлопала себя по карманам в поисках телефона, потом вспоминала нужные цифры, 03 не подходило, наконец, ответили. С адресом справилась, но ни возраста, ни имени человека, которому требовалась помощь, она не знала.

— Он упал, да, положили на пол, приподняли, плохо дышит. — Клавдия чувствовала, как она копается, и растерянность заливала ее лицо и шею, и сама она уже не могла дышать.

— Полис нет, наверное, не знаю, я же сказала, он просто в кофейню к нам пришел, старик, нет, худой. Быстрее, пожалуйста!

Появилась старшая сестра Анна. Быстро разыскав в аптечке аспирин, она наклонилась и что-то пошептала старику на ухо, тот выпил. Она отправила Севу с Клавдией на улицу встречать неотложку. Сначала послышались в темноте далекие крики скорой, и вот уже заполыхали огни, в кофейню вошел врач, и Лидия узнала в нем противника воздушных узоров. 

— Вот я вам и пригодился, расступитесь, молодежь. — В синим врачебном костюме он преобразился, и глаза теперь смотрели уже не с вызовом, но с уверенностью.

Скорая уехала, кофейня опустела. Клавдия сидела, скорчившись на стуле, Лидия пристроилась рядом, приобняв ее и поглаживая то по голове, то по плечу. Анна была коротковолосая, высокая, в длинном черном платье, в облике проглядывало что-то старушечье, суровое. 

Она взглянула на сестер. Подошла к колесу, висящему на стене, достала из кармана перочинный нож и резким движением отрезала одну из бусин. Открыла потайной ящичек и опустила туда нитку с камнем. Лидия напряглась, Клавдия вздрогнула: «Но его же скорая увезла!»

— Нет, этот успел, задержался здесь. — Анна вынула шнурок и привязала к колесу золотое кольцо. 

Рецензии писателя и критика Романа Арбитмана:

«Рассказ многослоен. Первый слой — сугубо реалистический. Хотя аромат кофе невозможно передать вербально, в тексте мелькают «кофейные» диковинные словечки: «спешелти-кофейни», «фильтр-кофе», «латте-арт», «холдер», «харио», «моносорт», «бленд», «кемекс»; эти термины настраивают читателя на определенную волну, создают особую атмосферу. Один день кофейни, принадлежащей трем сестрам, вмещает множество персонажей, микроэпизодов, разговоров, и все это соединяется в один пряный и пестрый ком.

Мистическое проглядывает не сразу. О нем начинаешь смутно догадываться, когда одна из сестер упоминает гору Олимп (пристанище богов Древней Греции), другая узнает критский лабиринт на монете, и обе налаживают веретено. Но лишь в финале, когда третья из сестер перерезает нить и объясняет, что старик «успел», читатель вспоминает: веретено — «рабочий инструмент» Мойр. И отчетливо понимает: мы попали в мир Нила Геймана, то есть его романа «Американские боги» на российский лад. Три греческие богини судьбы — Клото (Клавдия), Лахесис (Лидия) и Атропос (Анна) — управляют кофейней и одновременно следят за нитью жизни… Ход, конечно, не слишком новый (Гейман уже назван, есть еще немало аналогичных примеров), но все равно эффектный, если подводить читателя к истине исподволь, как здесь. Так что я считаю: рассказ, в целом, удался.

Только я бы на месте автора чуть уточнил, что Анна понимает под словом «успел»: успел спастись или успел отправиться в царство Аида?

И еще образ рассказчика в тексте возникает редко, но он присутствует, время от времени мелькая «за кадром». Жаль, что его нет в самом конце, так что разгадать тайну читателю предстоит самостоятельно.»

Рецензии писателя и критика Майи Кучерской:

«Автор  замечательно объемно передал атмосферу, живо описал  пестрый поток его посетителей, таких разных и вместе с тем узнаваемых, каждый экземпляр, от залинкованных друг на друга супругов до кофемана Севы — хорош. Здорово, что врач скорой оказался посетителем. И сами сестры тоже отличные. Однако финал получился загадочным. 

Сложно мне соотнести развязку со всем, что происходило прежде. Непонятно и то, кто же все-таки этот старик, и почему он ждал Анну, и почему не старик.  Мистическая концовка пока выглядит как необъяснимая. В принципе можно и вовсе обойтись без нее, ограничиться описанием посетителей и сестер, получится прекрасный «физиологический очерк». Но тогда нужно бы все равно сестер Лидию и Клавдию куда-то вывести. К какой-то все равно развязке, совсем не обязательно загадочной. Не забыть, словом, про идею.»

Василиса Шкодина готовилась к долгожданному приему ванны. Освободила от тугой дульки густые, с перламутровой искоркой ранней седины волосы. Скинула тесную, стягивающую грудную клетку униформу и обрядилась в сатиновое кимоно.

Василисе это нехитрое занятие служило своего рода обрядом — священным омовением от проникшей, как казалось, в каждую клетку ее существа дорожной плесени. Изгнанием дорожной памяти — мыслей о неприкаянных инсомниках, проблемной алкашне; болтовни домохозяек, обращенной к орущим, вечно сопливым младенцам. О, кто бы знал, как осточертело ей подмывать причинное место руками, справлять нужду, балансируя над смрадным толчком.

Ржавчина сошла. Василиса заткнула пробку и устроилась на краешке ванны, не упуская из виду шальную, неровную струю воды.

В прихожей забренчал телефон. Василиса задержала дыхание и окаменела в надежде, что тот замолчит. Тщетно. Аппарат трещал настырно и требовательно — так могло звонить лишь начальство.

— Шкодина? Начальник станции Ерохин, значит, говорит. У нас тут проблема на московском. Тут это, Серафименко ногу сломала, некому в рейс идти, собирайся!

— Да ты что, Петр Ильич, я ж только, вон, домой пришла со смены… И куда мне на южный?

— Слышь, Шкодина, ты мне тут поговори. Кругом безработица… А ты тут… Да у меня на твое место с десяток таких куриц! Еще думать будешь?

— Когда?

— Через час уходит. Двигай, это, в срочном порядке на станцию, значит.

—  Угу.

— И да, слышь, седьмой твой, это, спальный.

Василиса вздохнула и открыла затычку. Заслуженный отдых свернулся в воронку и бесславно исчез в черной дыре трубы.

***

На платформе грустно мокнул фирменный «Москва — Адлер». Запотевшие его грязненькие окошки скрывали пассажиров — слонявшихся без дела, спящих, скучающих.

Шкодина прошла в самый хвост и остановилась перед дощечкой с корявой цифрой семь. Внутри нее что-то закопошилось, скрутилось, и, окрепнув в устойчивое дежавю, отдалось ноющей болью в низ живота.

«Неужели тот самый вагон?» — выдохнула Шкодина.

Увы, металл не живой организм и способности к регенерации у него попросту нет. Обделанная птичьим пометом, что мишень — снайпером, фирменная жестянка кряхтела на все лады.

— Поиздержался, родимый.

Василиса злорадно пнула ногой каркас.

Из сумерек выплыла главный кондуктор южного Ткачук. Грузная, усталая женщина.

— А, Шкодник, пришла? Ну вот и хорошо. — Ткачук утерла пот со лба.

— Что с Серафименко? 

— Ногу сломала. Подшипники, говорит, проверяла, ну нога и туды…

— Ясно.

— В Адлере пересядешь на питерский — времени у тя час. И о чем бишь я…Пять занятых, остальные пустые — новых пассажиров нет…

— Спасибо.

Ткачук с грустной усмешкой посмотрела на Василису.

— Эх, Шкодник, Шкодник. Бесхарактерная ты. Что губная гармошка — кто как хошь на тебе и играет…  На вон те. Флаг, ключи. Бывай.

Василиса вперилась взглядом в трехгранку ¹. А когда очнулась, то Ткачук и след простыл.

— Счастливо… — буркнула она в никуда.

***

Протяжным фальцетом крякнул гудок. Проводница вскинула желтый флаг, вкрутила папиросу в каркас вагона и полезла внутрь. 

Еще минута, состав нервно дернулся и пошел. 

Убогие станционные постройки, редкие прохожие,  тусклые фонари — все смешалось в комбинированном кадре и растворилось в бесконечной ленте хвои.

В купе проводника стояли тропики, но пахло, увы, не цветущими орхидеями. Василиса налегла на стекло — весело заплясала пыль, и две дохлые мухи спикировали на шаткий столик. Окно же не сдвинулось ни на дюйм.

Проводница разложила скромные пожитки по шкафчикам и расписалась в книге дежурств. «Пять занятых — остальные пустые, пять занятых…» Нацепила фуражку, расправила плечи и морской, качающейся походкой пошла по коридору, стуча в закрытые и заглядывая в открытые купе.

— Здравствуйте, здравствуйте. Смена проводника. Здравствуйте.

— Что-нибудь серьезное с Катенькой? — поинтересовалась дама из третьего купе, вскинув длинный нос поверх карточного веера.

— Ногу сломала при проверке состава.

— Вот незадача, как же это она, бедняжка…

— Как мужиков водить — нигде не ломается, — скаламбурила сурового вида попутчица. — Валет тебе, Иосифовна!

— Не надо так, право, Машенька, жалко деточку…

Мягко улыбнувшись Василисе, носатая треснула по столу шестеркой треф.

*** 

Обход закончился. Первые четыре купе были в порядке. «Так, середнячок», — зевая, рассуждала про себя Шкодина. Седые бюргеры, маман с младенцем.

С последним, у санузла, дела обстояли хуже. И хотя пассажиры отсутствовали,  Василисе обо всем рассказали пары ацетальдегида, напрочь заволокшие хвост вагона. На дальних сообщениях перегар был для многих — не исключая проводников — путевым одеколоном номер один.

Гостеприимно раскрытые двери девятого, заставленный закусом и бутылками столик дразнили случайного попутчика попробовать удачу.

Нервно покусывая заусенец, Василиса задвинула дверь и зашагала прочь делать чай.

***

В затхлом коридоре свет сменился на грязно-желтый, ночной. Дорожный люд закончил туалет и мирно возлежал на своих узких полках, закутанный в казенные простынки. Будто мумии в нишах катакомб. 

Одни спали. Другие щурили глаза, вглядываясь в размытый дурным освещением текст дорожного чтива. Время от времени покой прорезал крик младенца, тут же переходящий в жадное причмокивание.

В служебном купе Василиса обнаружила наспех забытый Серафименко женский журнал. В отчаянной попытке улыбнуться с обложки пялилась глянцевая краля с утиным лицом. 

Утомленная длинной сменой, Василиса отвернулась к окну и задремала под ритмичный стук колес.

Уже несколько месяцев Василису преследовал один и тот же кошмар.

  Фирменный вагон кичится новизной. Палисандровые спинки блестят свежим лаком. Сиденья тонут в красном, театральном плюше, мягком, как детский поцелуй. У входа пассажиров встречает синеглазая кукла — прямая и величавая. В куртеце с начищенными уксусом золотыми пуговицами. «Седьмой спальный, добро пожаловать, проходите! Седьмой спальный!» Василиса закидывает голову и обнажает зубы в своей фирменной улыбке. Как щедро она раздает ее каждому счастливчику, тащащему свой белесый зад на юга.

Реалии были прозаичней. Спустя годы исправной службы Василису неожиданно убрали с южных назначений и бросили в межобластной плацкарт. 

Место Шкодиной заняла молоденькая Тонька Измайлова. 

«Конфликтная, неприветливая», — зачитывал вердикт рябой кадровик. «Наглое вранье!», — отмела его эпитеты Василиса. 

Кто-то сказал, что причиной разжалования послужил ее отказ новому начальнику поезда. Рыхлому, скользкому человеку. 

«Уволили за то, что спасовала! — сетовала подруге Шкодина. — За то, что не смогла преодолеть отвращение и переспать с похотливой свиньей». 

«А что, если  Серафименко…»

От неожиданной догадки Василиса проснулась. Бедная, бедная маленькая Катя Серафименко!

Шарахаясь из стороны в сторону, будто пьяная, Василиса едва добежала до дальнего сортира, где ее жестко вывернуло. 

Педаль лязгнула, и блевотина, вылетев со скоростью света, шмякнулась о железнодорожное полотно.

«Вот она, романтика большой дороги», — изрекла голосом Василисы Шкодиной незнакомая старуха с землистым лицом.

Когда проводница, набрав воздуха в легкие, наконец вышла в коридор, то уперлась в тщедушного интеллигента из первого купе. Тот бодрячком, будто после утреннего кофе, держался запотелого окошка.

«Время за полночь, а ты трешься тут, как майский кот. Меня поджидаешь». 

Из ближнего тамбура до них долетел глухой стук, разбавленный грубым, низким хохотом.

— Вот-вот. Вторую ночь колобродят… — доверился интеллигент отражению в стекле. Два, нет, три предупреждения! Человека дежурного потревожили. Пришел-ушел. Ах… «И только бой, покой нам только снится…»

Тамбур встретил проводницу табачной завесой.

— Товарищи, в нашем вагоне не курят! — прокричала она в едкий дым.

Квадратный и круглый — пассажиры девятого — синхронно прыснули.

— Слышь, Василь, теперь всякое яйцо нас будет учить! — буркнул квадратный и выпустил кольцо.

— Та це же не яйце, це ж курка! — заблеял круглый. — Куди ти нашу дивчину дела? Де наша блондиночка?

— Слышь, Василь, да они нам ее мать подложили!  В ночную смену. Ха-ха.

— Курка и е! А що нам буде, мамаш? Никак в картоплю висадишь ?

— На полном ходу! Гы!

— Высадить не высажу, но вызову дежурного и вас оштрафуют. Штраф за курение две тысячи рублей!

— Слышь, Василь, дежурный это, ведать, коротышка, что намедни был, как думаешь, придет?

— Прийде-прийде! Бандера тебе прийде!

Василиса устало выдохнула.

— Пожалуйста, товарищи, пройдите в свое купе, вы мешаете спать другим!

— А мине, вон, колеса спати не дають. Размытым тобе тыдым! Очей не прикрыти.

В поросячьих глазках квадратного вспыхнул злой огонек.

— А мамашка колыбельную тебе споет, а, Василь? На мове споет, а то глядишь и приголубит? 

Борясь с новым приступом тошноты, Василиса шумно сглотнула и бросилась прочь, оставив без внимания вопрошающую физиономию интеллигента. 

***

Светлело. Даже самые крепкие орешки давно покорились природному графику и отошли ко сну. Неприкаянный интеллигент, беспокойный младенец, пьянчуги — все они посапывали и видели девятый сон.

По мере приближения к черноморской платформе «Дружба» состав замедлил ход.

Василиса поднялась и спешно направилась в тамбур. 

С ее губ срывались немые слова, отсутствующий взгляд был обращен вдаль. К горизонту, где в розоватых красках восхода сонно дрейфовал рыбачий баркас.

В руках сверкнула латунная трехгранка. Тихо зашипев, гидравлика поддалась, и клетка распахнулась. 

***

— Глянь, Михалыч, вроде очухалась!

Василиса приоткрыла глаза и тотчас зажмурилась, ослепленная ярким светом. В ноздри ударило терпким запахом тины.

Она лежала на палубе рыбачьего суденышка, заботливо укрытая старой тряпкой. В ногах стояли двое. Тот, кого звали Михалычем, был стариком с загорелым, испещренным тысячей нитей лицом. 

Второй был красив и молод.

Михалыч опустился перед ней на колени, приложил фляжку к ее запекшимся, разъеденным морской солью губам.

— Пей, родимая! Не боися!

Василиса сделала осторожный глоток и зашлась в кашле. 

Сверкнув зубами, молодой отвернулся.

— Что же ты, милая! — шепнул Михалыч, и лицо его на миг потемнело. — Грех такой на душу-то брать? Красавица ведь какая!

Василиса молча сжала его жилистую, обветренную руку. 

Рыбак все понял. В его синих, что небо, глазах заиграл озорной огонек.

— Никак искупаться тебе, родимая, захотелось?

В ответ Василиса улыбнулась. Своей лучшей из фирменных улыбкой.

Рецензия писателя Дмитрия Данилова:

«Просто отличный, полный горечи и отчаяния, текст. Выше всяких похвал передано крайнее переутомление героини и ее отвращение к своей работе. К этому добавляется ещё и унижение, прошлое и настоящее — её интересами грубо пренебрегают, она пострадала от того, что отвергла оскорбительное, отвратительное сексуальное предложение, над ней измываются пьяные гыгыкающие ублюдки. Мы видим женщину, доведенную до крайнего отчаяния. Невозможно не сочувствовать героине этого рассказа. С большим мастерством описаны отвратительные подробности работы Василисы, поистине мерзкие детали вагонного быта. Вы сделали это с редкой наблюдательностью и психологической достоверностью. В общем, это потрясающий, эмоционально сбивающий с ног текст. Единственное, чего мне в нём немного не хватило, это понимания, почему Василиса, красивая женщина в самом расцвете сил, производящая впечатление зрелой личности, столько лет никак не может избавиться от этой безрадостной работы и обрести какую-то другую стезю. Это можно было бы объяснить буквально одной-двумя фразами. А в остальном — прекрасный текст».

Рецензия критика и редактора Варвары Глебовой:

«История впечатляет! Потрясающая атмосфера поезда, нагнетающая, давящая безысходность — и светлый, легкий финал, насколько я его поняла. Цепляет то, что старик называет героиню красивой. Эта подспудная, неозвучиваемая тема, отражающаяся только в репликах окружающих: что Василиса ощущает себя старой, что она не такая красивая, как проводница, сломавшая ногу, и как та, что сменила ее в СВ, над ней издеваются пьяные. А здесь — в чистом море, с честным запахом рыбы, старик видит правду и красоту. И конечно, «фирменная улыбка» из сна сияет как образ счастья, символ того, что героине есть кому так улыбаться — и это возвращает жизни смысл».

1. Треугольный (трехгранный) ключ — инструмент для открывания и закрывания дверей, используется в том числе в железнодорожном транспорте[↑]

В пекарне пахло хлебом. Сладким, с корочкой. Но Фатима не любила этот запах. Она ненавидела семейное пекарское дело, как и жену своего брата. Девятый месяц брат прикладывал ухо к растущему как на дрожжах пузу, мать вязала одеяло из овечьей шерсти, а отец плел колыбель. 

Ночью Фатиме предстояло отнести хлеб в соседнюю деревню — сестре отца. Несколько дней слепая одинокая женщина ни весточки, ни крошки не получала от родни, выносить хлеб из пекарни было опасно. Каждой кусок был под контролем власти. 

— Смотритель уехал в город, — констатировал отец то, что и так с самого утра знала семья. — Собирайся, кызым ¹). Палку не забудь, если собаки привяжутся… 

— Если привяжутся, пусть съедят, а старуха ваша пусть сдохнет с голоду. Вон, брюхатую отправьте. Ртом молотит за двоих, а работает вполсилы, — выпалила Фатима. Говорить можно что вздумается: брат уехал на заработки в город. — Смотритель вернется, расскажу ему, что хлеб раздаете. Сошлет вас куда подальше.

— Перестать! — скомандовал отец и облокотился на стол. Руки у него были большие, пекарские, побелевшие за годы работы от муки, въевшейся в трещины. 

— Фатима, что ты такое говоришь? — спросила уставшая мать. — Марьям со дня на день рожать. Собирайся и иди. 

— Ну и что, что она беременная, а я… я хромая. — Фатима подняла подол платья и костлявой, кривой ногой топнула о пол. В детстве брат не удержал мешок с зерном, и тот упал Фатиме на ногу. К городскому доктору девчонку не отвезли — сбор урожая, хлопоты, заботы — нога срослась неправильно, была короче другой. Деревенские дети мигом одарили ее кличкой «костяная нога» и давали роль Су-анасы ²) в играх. Позже хромая нога дважды разворачивала сватьев от ворот: никто не хотел брать в жены калеку, баба в доме нужна здоровая, работящая.

— Кызым, иди, — терпеливо повторил отец слова матери. 

— Не хочу я к ней. — Девушка расплакалась. — Сихерче ³) твоя сестра. В деревне так и говорят, между прочим. Со мной даже не разговаривает. Я ей хлеб несу за две версты, а она уставится зелеными глазищами в одну точку и каждый раз одно и то же: «Хлеб на стол положи и уходи». И воняет у нее в доме.

— Перестать! — Отец стукнул кулаком по столу. 

Фатима знала с детства: выводить отца из себя не стоит. Она вытерла слезы, накинула платок на голову и вышла во двор. На улице стояла августовская звездная ночь. Луна напоминала только что испеченный пшеничный хлеб, смазанный маслом, круглый и блестящий. Девушка дошла до внутреннего двора, открыла калитку. Самый короткий путь к тете лежал через поле, общей дорогой идти нельзя, заметят с хлебом, начнутся разборки, посадят в тюрьму. Изувеченная нога быстро идти не позволяла. Невестку полюбили больше родной дочери. Искалечили. Обидели. Теперь пользуются. 

Вдруг Фатима услышала лай собаки и остановилась. Она кинула взгляд по сторонам, посмотрела на свои разные ноги и съежилась от страха. Ей показалось, что за ней наблюдают, но никого не было рядом. Темнота всегда действовала ужасающе. Ее начало трясти от страха. Сердце колотилось, как зерно на жерновах. Фатима еще раз посмотрела вперед, и тут увидела две зеленые точки. Или мне показалось? 

Спустя миг перед ней стояла огромная черная собака размером с волкодава. Собака оскалила зубы, раскрыла пасть и выхватила хлеб. В руках Фатимы остался лишь мякиш. Девушка закрыла глаза, приготовилась, что сейчас собака ее покусает, но, когда открыла их, никого не было рядом. Что делать? Больше половины пути пройдено, нужно быстрее дойти до теткиного дома. 

— Это я. — Фатима вбежала в дом и впервые не почувствовала затхлого старческого запаха. Пожилая женщина сидела в углу. Седые волосы ее были раскинуты на плечах, зеленые глаза, как и обычно, смотрели в одну точку. Фатима хотела рассказать, что с ней произошло, но замолчала. Глаза как у собаки… Зачем я пришла? 

Фатима положила оставшийся комочек хлеба на стол и открыла дверь. 

— Завтра еще принесу. 

— Есть в тебе еще что-то человеческое, — заговорщически сказала женщина. — Ты письмо не пиши. Мать ребенка заберет. Письмо не напишешь, замуж выйдешь, своего родишь. Напишешь — в восемьдесят лет мамой станешь. А теперь прочь пошла. 

— Что? Какое письмо? — Голова Фатимы закружилась, в нос ударило резким запахом плесени.  

Девушка просидела в доме до утра, но так и не дождалась ответа. Седовласая не произнесла ни слова. Когда Фатима уходила, около калитки увидела хлеб. Тот самый, что она несла сегодня через поле, круглый, пыльный, без края… Ведьма. Оборотень. 

Через два дня старуха умерла. А спустя неделю после похорон в семье пекарей родилась девочка. Глаза зеленые, лоб сморщенный, тело розовое, как у поросенка. И пахло от этой девочки сладко. Фатима решила для себя, что пахнет раем. И рядом с этим запахом ей становилось спокойно, а когда она отдавала девочку матери, в душе появлялась тревога. Фатима сразу поняла, что для счастья ей нужна девочка, но только одна, без матери. План написать письмо брату возник в голове сам. Письмо было коротким, из трех слов: «Жена тебе изменяет». 

Ответ брата прилетел молниеносно, влетел в пекарню как шаровая молния и разрушил семью. 

— «Жену выгоните, — со слезами на глазах читал отец всей семье письмо сына. — Дочь Фэридя моя, воспитаем». 

Марьям оставили как кормилицу до исполнения Фэриде пяти месяцев. Марьям рыдала с утра и до вечера. Молоко то появлялось, то пропадало. А Фатима считала дни, чаще брала девочку на руки и успокаивала мать ребенка, что они ее вырастят, мать заменят. В назначенный день свекор собрал Марьям котомку, дал адрес своего друга в городе и отвез несчастную девушку на станцию. 

*** 

Спустя некоторое время отец Фэриди умер от воспаления легких, Марьям девочку забрала к себе, в Нижний Новгород. Фатима замуж так и не вышла, и своих детей у нее не было. Пекарня развалилась.

В 43-м году, в разгар войны, в деревню привезли осиротевших детей из блокадного Ленинграда. Фатима усыновила семилетнего Ванечку, но только перед самой ее смертью, когда ей было уже восемьдесят лет, он назвал ее мамой. 

1. Кызым — дочь (татарск.[↑]
2. Су-Анасы — водяная (татарск.[↑]
3. Сихерче — ведьма (татарск.[↑]

Каждую сессию перед экзаменами Юре снился один и тот же сон: третий класс, открытый урок по музыке, красивая аудитория с амфитеатром и целая толпа незнакомых людей на задних рядах. Юра сидел вместе с одноклассниками и слушал отрывок из какой-то симфонии. Когда фрагмент закончился, молодая учительница спросила:

— Итак, какие краски вы услышали? Кто хочет поделиться? Ну же, смелее.

Юра никогда не считал себя трусом, так что поднял руку первым.

— Здесь зелёная трава шевелится на фоне синего неба.

В классе повисла пауза. Одноклассники завертели головами, а учительница как будто не знала, что сказать, и только хлопала ресницами.

— Наверное, ты неправильно меня понял, — неловко улыбнулась она наконец. — Я имела в виду эмоциональную окраску созвучий и мелодии, которую вы услышали.

Юра хотел было возразить, мол, а чем вам зелёный с синим не эмоциональный окрас? Но учительница посадила его со словами «Подумай ещё» и обратилась к кому-то другому. Юра нахмурился, но спорить не стал.

Второй отрывок, который им поставили, оказался бодрее и ярче. Заскучавший класс оживился, дети подняли головы, Юра даже начал отстукивать маршевый ритм сандалиями по линолеуму. И снова учительница попросила их в двух словах описать услышанное. И снова Юра поднял руку. На этот раз он был совершенно уверен.

— Это красные флаги! Праздник, фейерверки, и кругом по площади развешаны ярко-красные полотна.

— Я же сказала, что это неверно, — досадливо сказала учительница. — Мы говорим о чувствах, которые хотел передать композитор своей мелодией. Звуки нельзя описать цветами. Сядь и подумай, и не мешай, пожалуйста, вести урок.

Юра вспыхнул щеками, будто кто-то невидимый ударил наотмашь. Оглушенный, он медленно опустился на стул, в один миг ощутив, как все эти незнакомые люди на задних рядах смотрят сверху вниз, сверлят его такими же укоризненными взглядами. Руку на том уроке он больше не тянул, слушал не музыку, а колотящееся в груди сердце, и всё никак не мог понять: почему его осадили? Что значит «нельзя описать цветами»? Неужели никто больше этого не слышит?..

* * *

— Ты не против, если мы это интервью разместим в студенческой газете? — спросила девушка — то ли Аня, то ли Таня, он особо не вслушивался в разговор.

— Пожалуйста, — безразлично сказал Юра, дописывая в ежедневник обрывок очередной идеи. До начала пары оставалось минут пятнадцать, хорошо бы успеть. И надо не забыть забрать у соседа драм-машину с проводами, неделю назад обещал занести. Не хватало ещё, чтобы её «заиграли».

— Тогда начнём? — Аня-Таня подвинула диктофон ближе к Юре и нажала на кнопку. — Расскажи, как ты — студент технической специальности — пришёл в мир музыки?

Господи, как же скучно объяснять очевидные вещи. С тех пор как он начал играть сеты в местных ночных клубах, внимание студсовета к нему почему-то резко возросло. Почему занятие музыкой их так удивляет, Юра решительно не понимал. Каждый третий школьник так или иначе ходил в музыкалку, каждый десятый студент пробовал свои силы в самопальных молодёжных бэндах. А их поразил всего один новый диджей?

Аня-Таня задавала вопросы по бумажке. Юра отвечал на автомате, больше занятый её голосом, чем смыслом слов. Скучный голос, какой-то пресный, однотонно бежевый, как её имя. Под такой, наверное, хорошо засыпать, но храпеть на интервью было бы совсем невежливо.

Меньше всего хотелось рассказывать об оттенках и волнах в голове, это же студгазета, а не познавательная страничка по психоанализу. Поэтому одна за другой от зубов отскакивали придуманные истории о вдохновении, о фантазии, об «учителях», музыка которых помогала найти себя. Только к концу беседы Юра поймал себя на мысли, что врёт так беззастенчиво и гладко, как не отмазывался даже перед родителями за первый в жизни перегар. И почему он просто не отказался?

Потому что предлог для отказа придумать оказалось труднее, чем очередную легенду о том, как делается музыка.

— Ещё одну минуту, — смущённо попросила Аня-Таня, когда Юра уже поднялся, чтобы уйти. — Меня тут подружка просила передать… В общем, если тебе понравится, она могла бы тебе оформить постер для следующего выступления.

Юра поморщился на всё сразу. Он никогда не считал клубный сет «выступлением», это была его отдушина, разрядка после напряжённой, нервной сессии. Смысл рекламы он понимал, но не признавал её ни в каком виде, считая позерством; можно подумать, ночным клубам и так мало посетителей. Да еще подружка какая-то невнятная…

Но чуть только он глянул на экран чужого телефона, как в голове вдруг вспыхнуло. Он даже не заметил, как выхватил трубку. Эскиз явно набросали быстро, начерно: танцпол, прожекторы, смутные очертания людей, на возвышении — пульт и одинокая фигура за ним. Но главное — цвета! Глубокий синий перетекал в густой фиолетовый, растворяясь в черноте силуэтов по краям. А поверх них крутящийся диско-шар разбрызгивал серебристые блики. В ушах зазвучали, перебивая друг друга, треки последнего сета, пальцы напряглись, вспомнив шершавые регуляторы пульта. Словно кто-то залез к нему в голову и выразил весь тот вечер в красках.

— Как зовут подружку? — спросил Юра, не отрывая глаз от картинки.

— Юля, — немного обиженно ответила Аня-Таня.

Юлия. Перед глазами снова плеснуло фиолетовым, только не таким как на эскизе, а теплее, даже мягче.

— Дай ей мой номер. Скажи: понравилось, хочу обсудить постер.

* * *

С Юлей всё сложилось как-то само и сразу. Как будто две частоты вдруг пересеклись и срезонировали.

Первый раз они встретились в кафешке недалеко от центра города. Почти весь вечер сидели друг напротив друга, пили кофе, молчали и слушали живую музыку. Пианист был в ударе, а Юра впервые за всю жизнь заподозрил у себя зачатки телепатии. Чем еще объяснить это странное тихое взаимопонимание с девушкой, которую видел впервые, он не знал.

На второй встрече Юра вспомнил изначальный предлог, и в той же кафешке под живую музыку они обсуждали будущий рекламный постер. Юра вовсе не собирался его размножать и расклеивать, но уже подумывал, что над кроватью дома он бы смотрелся уместно.

А в третью встречу Юля привела его в это странное место.

Двухэтажный панельный дом выглядел обветшалым, почти заброшенным. Юра с опаской поднимался по скрипящей лестнице и тщетно пытался рассмотреть двор сквозь мутные стёкла окон в коридоре. Но когда открылась дальняя дверь, то его вдруг окатило такой тёплой рыжей волной, что все сомнения куда-то улетучились. Юра с любопытством заглянул внутрь. Юля легко подтолкнула его в спину:

— Заходи, будь как дома. Здесь все свои, политехнические.

Сначала Юра услышал солнечный регги. Потом чуть не споткнулся о целую батарею разномастной обуви у входа. И только тогда, сняв куртку, наконец огляделся.

В большой и светлой комнате сидело и стояло всего человек пятнадцать. Один юноша развешивал по стенам фотографии и рисунки, другой рисовал за одним из этюдников. Напротив окна, прямо на полу, две девушки играли в шахматы. Рядом с ними сидела группа молодых людей, окружив игровую карту с фишками. В углу импровизировал растрёпанный парнишка с гитарой, периодически сбиваясь, но радостно подвывая, что «всё будет хорошо». Кто-то слушал музыку, кто-то читал книги или залипал в телефоне. И вроде каждый был занят чем-то своим, но почему-то казалось, что все они здесь собрались с общей целью.

С пола вдруг поднялся невысокий веснушчатый юноша и громко сказал:

— Друзья, я так рад, что все мы сегодня здесь! Люди, я вас люблю. Привет, новенький!

Он помахал остолбеневшему Юре. Юля вместо него помахала юноше в ответ.

— Это что за ещё секта? — сказал Юра, понизив голос. — Ты куда меня притащила?

— Расслабься, — засмеялась Юля. — И послушай. Тут много разного звучит.

И правда, это место как будто жужжало, постоянно и назойливо, так хаотично, что выделить что-то одно никак не получалось. Но рыжая волна не успокаивалась, наоборот, шевелилась чужими энергиями и голосами, вибрировала струнным перебором, манила подойти поближе и окунуться как следует.

Юля заняла второй этюдник у окна и достала краски. Юра совсем растерялся:

— А я-то что должен делать? Я не умею рисовать.

— Никто и не заставляет. Делай что нравится. — Она кивнула на пару девушек, которые тихонько танцевали в стороне, взявшись за руки. — Тут всё можно: рисовать, петь, говорить, смотреть в потолок. А можно и подыграть.

Юра обернулся на парнишку с гитарой. Других инструментов рядом не наблюдалось. В этот момент с места поднялся долговязый юноша в очках, отложил книгу и начал декламировать стихи. А Юра «одолжил» освободившийся стул, уселся на него задом наперёд, подвинулся ближе к парнишке с гитарой и принялся отстукивать по деревянной спинке и ножкам суховатый, но расслабленный и улыбчивый бит регги.

Наконец и его с головой захлестнуло тёплой рыжей волной.

* * *

Вызов в кабинет заведующего кафедрой Юру совсем не удивил. Можно даже сказать, он сам его ждал. Предчувствовал, что ли.

Семён Михайлович стоял против света окна, поблескивая плешью на солнце, и сжимал пальцами спинку высокого кресла так, что несчастная кожа скрипела и трещала, моля о пощаде. С Юрой подобное устрашение не работало, просить пощады он не собирался.

— Когда ты уже возьмешься за голову?

— Моя голова при мне, — спокойно ответил Юра. — Сессия у меня сдана на отлично и в срок.

— Дело не в оценках, Юра-а, — неприятно растянул гласные в его имени Семён Михайлович, оно как-то даже похолодело. — Дело в репутации кафедры, которую ты ставишь под угрозу своим легкомысленным поведением вне этих стен.

— И что я такого сделал?

Семён Михайлович отпустил наконец кресло и уселся в него сам, сложив на животе сухие ладони.

— Студенту нашей кафедры хорошо бы помнить, что не стоит шататься по злачным местам и заводить неподходящий круг знакомств.

Юра поежился от того, как вроде бы обычные слова, произнесенные голосом завкафа, обретали какие-то вывернутые смыслы и отвратительные оттенки.

— Не знал, что моя личная жизнь имеет отношение к репутации кафедры.

— Ты в аспирантуру-то собираешься?

— Вот как раз сейчас задаюсь тем же вопросом.

Заведующий кафедрой поерзал в кресле, облокотился на стол, сцепил узловатые пальцы в замок и сощурил и без того небольшие глаза.

— Ты же умный парень, способный. Понимаешь, что даже с условной судимостью я не смогу тебя допустить до педпрактики?

Юра, не выдержав, скривился. Мало того, что нить разговора петляла, как удирающий заяц, и удержать её становилось всё труднее, так ещё и слова заведующего всё больше окрашивались в резкий ядовито-зелёный цвет с мерзкими болотными разводами. Слушать противно…

— При чём тут судимость? С утра вроде не имел.

— Ты разве не знаешь, что хозяев того сомнительного клуба, в котором ты пропадал ночами, уличили в продаже запрещенных веществ?

— Первый раз слышу, — пожал плечами Юра. — Ну, закрылся один клуб — найду другой. Я играю музыку, мне нет дела до их подпольного бизнеса.

— Видишь! — воскликнул Семён Михайлович. — Ты даже не осознаешь всю степень своей безответственности! А в выходные тоже скажешь, не ты дрался? Тоже «нет дела»?

А вот и настоящий повод для встречи, Юра даже выдохнул. Конечно, та потасовка у дома арт-ребят не могла остаться без внимания студсовета, но меньше всего Юра ожидал, что ей заинтересуется их завкаф.

— А что, нужно было стоять и смотреть, пока их всех перебьют?

— Мы пытаемся научить вас думать головой, а не кулаками. Это варварство, и ты…

— Это трусость! — перебил Юра. — Стоять и раздумывать, пока такие вот «варвары» избивают твоих друзей.

— Учти, — холодно сказал Семён Михайлович. — Загремишь в кутузку — никто за тебя ручаться не станет, даже я.

— Чего конкретно вы от меня хотите?

— Прекрати шляться по клубам и болтаться с этими бездельниками. Возьмись уже за ум и за научную работу. Времени тебе подумать — до конца недели. Если не надумаешь, не обижайся. Мне в кандидатах такие смутьяны не нужны.

Юра слушал и не верил собственным ушам. По лицу будто бы снова прилетело невидимой оплеухой. Внутри всё тряслось от злости, щеки ошпарило кипятком, пальцы сжались в кулаки. А перед глазами стало так невыносимо зелено, словно его окунули в бочонок с кислотой.

— Не дождётесь, — буркнул Юра под нос и хлопнул дверью кабинета заведующего.

Забрать документы из деканата до конца недели он успеет и сам.

* * *

В крохотном классе на десять мест прозвенел звонок. Урок сольфеджио закончился. Дети поспешили сдать тетради на стол учителю и поскорее разбежаться по домам. Юра автоматически пересчитал работы: одной не хватало. За партой продолжал сидеть только восьмилетний Яшка — взъерошенный, как воронёнок, мальчик с вечно строгим, почти взрослым лицом.

— Ну чего, не получается? — Юра подошёл к нему и присел на стул по другую сторону парты.

— Юрий Сергеич, я не понимаю, — нахмурился Яшка. — У других выглядит не так.

— Покажи-ка.

Мальчик развернул к нему тетрадь и закусил кончик карандаша. На стройном нотном стане вместо нот Юра увидел целую вереницу цифр. Какой-то случайный и совершенно беспорядочный набор чисел: однозначных и двузначных, простых и составных, несколько раз даже проскользнула десятичная дробь.

Юра встречал иногда нотную запись в обыкновенных дробях, но такая система сама по себе была избыточной и объемной, перегружала страницу и многим казалась слишком сложной для чтения и восприятия. Однако обнаружить хоть какую-то систему в расписанной Яшкиной тетради оказалось еще труднее.

— А где же тут малый септаккорд? — сделал вид, что вчитывается в запись Юра.

— Да вот же он.

Яшка обвел карандашом три числа, стоявших в столбик. И поднял такой несчастный взгляд, что у Юры по плечам пробежала стайка мурашек от чувства дежавю. В черных блестящих глазах мальчика так и сквозили до боли знакомые обида за чужое непонимание и твёрдая уверенность в своей правоте.

И ни капли — издевки или желания пошутить над учителем.

Юра достал телефон и быстро набрал сообщение Юле: «Задерживаюсь в школе, давай перенесем на завтра?»

— А ну-ка, парень, — он пересел к Яшке за парту и открыл чистую страницу тетради, — давай разбираться. Как ты это слышишь?

1.

За пять минут до десяти включают сирену. Женский голос из динамиков вежливо сообщает: «Внимание! Ровно в двадцать два ноль-ноль начинается комендантский час на всей территории города. Убедительная просьба немедленно вернуться в свои дома. Повторяю…» Слова этой считалочки я знаю наизусть. Ровно в десять все, кто не спрятался, будут виноваты.

Я перехожу на бег. От станции метро до моей ветхой сталинки около километра. За сколько вы бежите километр на каблуках? Я — за пять минут.

Те, кто побогаче, живут ближе к станции, а значит, точно успеют. Они даже не ускоряют шага. А я бегу изо всех сил в числе других таких же нищих беглецов. Репродукторы подгоняют: «Пять минут до комендантского часа. Четыре минуты до комендантского часа. Три минуты…»

Уже у дома я обгоняю мою соседку с пятого этажа, Настасью. Она тащит на себе сумку с продуктами, прихрамывает на распухшую ногу.

— Помогите! Это детям…

Она протягивает мне тяжелую сумку. Бежать с ней будет труднее, но я забираю продукты.

— Вы сами-то… доберетесь?

Чувство времени у меня натренированное: если она будет так тащиться, то не успеет.

— Ничего-ничего, вы бегите, — просит она с неловкой улыбкой.

И я бегу.

Когда счёт идёт уже на секунды, я наконец врезаюсь в дверь подъезда, хлопаю картой-ключом по сканеру. С противным писком дверь отлипает от магнита, и вот я внутри сырого дома, в безопасности. Я стою на пороге, широко раскрыв дверь, и кричу соседке:

— Скорее, ну!

Она же, слабо вскрикнув, оседает на землю посреди двора. Юбка задирается, и я вижу её ногу, всю в фиолетовых пятнах от колена до стопы. Над нашими головами раздаётся: «Лица, в ночное время суток находящиеся вне своих жилищ, расцениваются как потенциально опасные для детей. Убедительная просьба не оказывать сопротивления при задержании».

Когда подъезжает фургон и юноши в серых рясах вежливо предлагают моей соседке подняться и проехать с ними, она не сопротивляется, только просит, чтобы ей помогли. Двое молодых людей вносят её в фургон на руках. Третий внимательно смотрит на меня. С грохотом закрываю дверь: нет уж, я в домике.

Лев уже ждёт на пороге квартиры.

— Ну, наконец-то! — Он втаскивает меня внутрь. — Я весь извелся.

— Привет.

— Очень устала?

Я сбрасываю ненавистные туфли на каблуке, в которых вынуждена ходить вне дома. Теперь, за закрытыми дверями, я свободная женщина. Могу делать что хочу. Икры страшно ноют, так что хочу я только лежать вверх ногами.

— А это что? — Лев забирает у меня сумку, заглядывает внутрь. — Сосиски, молоко, сахар… Ты ограбила магазин?

— Это детям. — Я без сил падаю на диван.

— Каким ещё детям?

— С пятого.

— Вот это — детям? — Он достаёт из сумки бутылку.

— Без понятия. Наверное, тоже по детской карте отпускают.

Я смотрю в потолок. Он, как и диван, весь в желтых пятнах. Даже не знаю, какие по счёту мы жильцы в этой квартире и кто вселится после нас, когда однажды я не успею убежать, а на Льва настучат за индивидуальные занятия по математике с детьми. Стуки-та, Лев!

В кухне бубнит «говорилка», крутит в записи дневные новости. Я невольно слушаю. Какую-то женщину, «ведущую безнравственный образ жизни», привязали к позорному столбу и закидали камнями «в назидание»; отряд воинствующих Детей Церкви изловил и сдал под арест нескольких человек, «пропагандирующих нетрадиционные семейные ценности»; открыто столько-то детских садов и школ; начался Великий пост, архиерей прочитал проповедь, благословляя всех…

Лев приносит чай, садится рядом. Я кладу голову ему на колени.

— Знаешь, — говорит Лев, — а в той синей куртке и правда принимают за сантехника. Хоть не за педофила, как раньше. Консьержи не косятся больше, не расспрашивают.

— Хорошо, я рада.

— Ты как? Испугалась, наверное? Я всё видел из окна.

Я глубоко, со всхлипом вздыхаю.

— Ей надо было бежать быстрее, — говорю. — У неё же трое детей. Ты бы видел её ногу: все вены полопались к чертям. А я… Я даже ничего не могла…

Он гладит меня по ёжику волос:

— Не вини себя. Ты врач, а не супергерой.

— Из сумки ничего не берём.

— Конечно, нет.

— Зайдем к ним завтра.

— Договорились.

— Может, обойдется?

— Может, и обойдётся. — Он ободряюще улыбается. — Я как-то говорил с её мужем: семья на хорошем счету, три детских карты, стоят в очереди на генетический материал Государя.

— Да, знаю. Она хотела успеть до старости, чтоб хоть у последнего ребёнка всё сложилось.

— Ладно, мы-то с тобой как?

Он кладет руку мне на живот, и я замираю.

— Что — как?

— Ты же беременна.

— Это ненадолго.

— Может, всё-таки передумаешь?

— В этой стране? Вне освященного брака? — Я говорю это слишком тихо, но он уже читает по губам. Мы так часто спорим, что выучили все аргументы друг друга. — Если бы уехать…

— Сходим в церковь да обвенчаемся, хрен с ним.

— Тогда: «Первого — Церкви, последнего — Государю…»

— Да-да, а остальных себе. Я знаю заповеди и знаю, как ты к ним относишься. Но каждый раз, когда ты уходишь к профессору, я боюсь, что вас накроют и ты не вернёшься.

— А я боюсь не вернуться каждый раз, когда выхожу на улицу.

Мы молчим, оба очень уставшие. В пустом доме темно. Радио наконец-то заткнулось, и слышно только, как переливчато поёт в парке одинокий соловей да где-то далеко завывает патрульная сирена.

2.

Утром Лев варит овсянку на воде: без детских карт позволить себе лишнего, тем более в пост, мы не можем. В холодильнике  стоит нетронутая сумка, я стараюсь не думать о её содержимом. Мы завтракаем, обмениваясь утренним теплом: «Как спала?» — «Нормально, а ты?» — «Тоже. Что снилось?» — «Не помню… А тебе?» — «И я не помню. Что-то про птиц». Потом собираемся и идём на пятый.

Дверь открывает отец семейства, полный мужчина в трениках, с синим от щетины лицом и удивительно не подходящим ему именем Елисей. На правом колене у него аккуратная заплатка-цветочек. Елисей встречает нас тяжелым взглядом.

— Чего?

— Мы тут… Хотели продукты вернуть.

— Надо же. Ну, проходите, раз пришли.

Он отступает в темноту своего жилища, оставляя дверь открытой. Мы пробираемся следом.

Квартира точно такая же, как наша, только сильно захламлена. У порога громоздятся пластмассовые санки, ещё с зимы, вдоль стены выстроились пыльные закатки с квашеной капустой, а верхняя одежда навалена горой прямо на тумбочку. В коридоре натоптано, дорожка следов тянется к россыпи детских ботинок. В грязи лежит одинокая зеленая перчатка. Я поднимаю её, кладу к остальной одежде. Дальше мы со Львом разделяемся: он идёт за Елисеем в зал и заводит с ним негромкий разговор. Я поворачиваю в кухню.

Первое, что я вижу, —  Хлебная икона в золотом окладе, со свечками по краям. Божья Матерь, простирая руки, смотрит с иконы вниз, на голый стол, за которым пьют пустой чай две девочки, сонные и непричёсанные.

— Доброе утро. — Я стараюсь улыбнуться. — Меня зовут Виталина, я живу на третьем. Ваша мама попросила передать.

Я неловко приподнимаю сумку, они провожают её пристальными взглядами.

— Вы хоть завтракали?

Старшая, лет восьми на вид, мотает головой.

— Тогда сварю макароны с сосисками.

Я быстро разбираю сумку, ставлю на плиту кастрюлю с водой.

— Мы всегда кашу едим, — сообщает младшая. — Пшённую.

— А сегодня будете есть другое, потому что кашу я варить не умею.

— А я кашу хочу!..

— Молчи! — Старшая дёргает младшую за волосы.

Младшая затихает, но ненадолго:

— А когда мама вернётся?

Я притворяюсь глухой.

Подтягивая штаны, в кухню заходит сосед.

— О, холодненькая. — Он нежно прижимает бутылку, что я достала из сумки, теснит меня своим животом. — Подвиньтесь-ка, дамочка, мне бы открывашечку…

— А когда мама вернётся? Пап, когда?..

— Когда рак на горе свистнет, — бросает Елисей. — Что у нас тут, сосисочки? Это хорошо, это дело. Ты их нам потом притарань, лады?

— Я что, похожа на прислугу?

Сосед хмыкает:

— Ишь какая, дереза!

С бутылкой и открывашкой он шаркает обратно в гостиную, и до меня доносится:

— Баба твоя огонь. Огрызается. Бога не боится. Ты б её строжил хоть немного, а то потеряет всякий стыд и будет…

Я грохаю крышкой о плиту, стучу ложкой, стучу тарелками. Накладываю в каждую хорошую порцию. Пока девочки едят, кое-как заплетаю обеих. Косички, мои первые за долгое время, получаются слабые, кривобокие. Последний раз я плела себе косы еще до того, как бездетных женщин стали призывать в армию. А потом уж плести было нечего.

— Виталина хорошо плетёт, да же? А мама вечно дёргает.

Младшая болтает под столом ногами, старшая хлопает её по коленке:

— Бесов качаешь, а ну, прекрати! — Потом, когда её косы готовы, говорит мне: — Да не надо было, всё равно в школу не пойду.

— Не пойдёшь? А тебе дома точно будет лучше, чем в школе? — С тревогой я прислушиваюсь к низкому, неясному бормотанию в зале. — Если да, то, конечно, не ходи. А если нет, то…

— Просто учительница спросит, почему без мамы. И начнётся: к директору, потом ещё этих вызовут… Как их? Соцработников. И потом опеку. И нас заберут в детский дом. В общем, папа запретил.

Мы со Львом уходим второпях, неловко прощаясь, выражая надежду на лучшее. Старшая выносит на руках сонного братика, которому нет и трёх.

— Помаши ручкой тёте Виталине, — говорит она, но малыш, застеснявшись, утыкается ей в плечо.

Сосед закрывает за нами дверь. Мы спускаемся на улицу, в холодные утренние сумерки. Близится рассвет.

— Пойдем, провожу тебя до метро, — говорит Лев. — Постарайся сегодня не задерживаться, ладно?

— Это как повезёт. У нас две плановых, и еще могут по скорой привезти.

— Ты подумала?..

Я выдыхаю тёплый воздух, и он превращается в стужу. Ночью подморозило. Больше всего я почему-то волнуюсь за соловья в парке. Нас обгоняют хмурые женщины, многие с огромными животами, и у каждой по целой грозди детей, которых нужно развести по школам и детским садам.

— Лис тут предложил… Почему-то он уверен, что его жена не пройдёт проверку и всё закончится… сама знаешь, чем. И тогда детей заберут в детский дом: неполная семья, все дела. Вот он спросил, не хотим ли мы… Вернее, ты… Не захочешь ли ты провести обряд…

— Что?

— Я хотел сказать, заключить с ним освященный союз, чтобы взять под опеку всех троих, понимаешь?

Я теряю опору под ногами, спотыкаюсь о бордюр. Лев подхватывает меня под локоть.

— Сразу, как придет извещение о вдовстве, вызовем батюшку на дом, я подключу связи. Сделаем по-быстрому, по-тихому. Да не бойся, тебе не нужно с ним жить! Только по документам. Ну, может, первое время, пока проверки, придётся заходить утром, вечером… Что думаешь?

— Даже не знаю.

— Чего тут знать? Мы всё так же будем вместе, но поможем детям. Они останутся с родным отцом, а ты сразу станешь многодетной матерью — с картами, маткапиталом, пособиями и всем прочим, что полагается. И главное — можно не отдавать нашего первенца! Родишь его в браке, и по документам он станет четвертым. Лис дал слово: одна карта целиком наша, да еще будет вторая, на моего ребёнка. Вин-вин, понимаешь?

Я дергаю плечами.

— Слушай, я каждый день хожу по хорошим домам, в семьи, где восемь, двенадцать детей. Там родители работают только родителями, больше никем. Им на всё хватает. Дети — это реально выгодно. Ты подумай.

Мы выходим к метро. Лев целует меня на прощание.

— Сделаем, как сама решишь. Ты только хорошо подумай, ладно?

Я улыбаюсь, отнимаю руку, и людская река уносит меня под землю.

3.

Профессор Богомилова сидит в своём кабинете спиной к окну и заполняет карты. Официально она старший врач-гинеколог, тайно — одна из лучших городских резниц. Вечернее солнце подсвечивает Богомиловой уши, и кажется, будто ей за что-то стыдно. Но я знаю профессора еще со времен срочной службы в медсанбате, мы с ней прошли через многое в трехлетнем армейском аду. Ей нечего стыдиться. В память о тех годах я до сих пор стригусь под машинку, а она просто делает своё дело.

Не поднимая взгляда от записей, Богомилова ласково мурлычет:

— Здравствуй, Виталина, с латинского «полная жизни»! Как ты себя чувствуешь?

— Здравствуйте, Анна Всеволодовна. Всё в порядке.

Я прохожу через кабинет, минуя кушетку и ширму, за которой прячется смотровое кресло, сажусь подле Богомиловой. Анна Всеволодовна откладывает ручку, переплетает длинные пальцы.

— Дежурный вопрос, — говорит она. — Твоё решение окончательное?

Я глубоко вздыхаю — и вываливаю всю историю с фиктивным венчанием. Мне просто необходим мудрый совет. Она выслушивает меня внимательно, не перебивая, с кроткой, сочувствующей улыбкой, а когда я наконец иссякаю, берёт мою вздрагивающую ладонь и бережно прячет в своих руках.

— Что мне делать?

Ладони тепло, меня накрывает волной полузабытого ощущения безопасности. Кажется, даже если Богомилова посоветует покончить с собой, я соглашусь.

— Всё это очень заманчиво, правда? — говорит она. — Детские карты, можно родить малыша и не отдавать его Церкви… Но ты чувствуешь подвох. Как думаешь, в чём он?

— Елисей… Он что-то не договаривает. Как-то быстро поставил на жене крест, всё решил. Но ведь бывает так, что задержанные возвращаются.

— Бывает. Тут явно не тот случай.

— Странно. Почему?

— Вот именно.

Богомилова встаёт, подходит к окну и впускает в кабинет свежий воздух с запахом весны и шумом центральных улиц. Анна Всеволодовна смотрит на город с высоты третьего этажа Центра планирования семьи.

— Та женщина … — говорит она задумчиво. — Настасья, правильно? Она чем-то болела? Кроме варикоза.

— Скорее всего. Ей же лет сорок пять на вид.

— И сколько у неё, трое? Плюс первенец Церкви, всего, значит, четверо, и ещё хотела государственного рожать. Бедная женщина. А муж её чем занимается?

— Не знаю. Пьёт?

— Надо узнать. Такое не провернуть без связей.

— Какое — такое?

Богомилова смотрит на меня, как на ребёнка.

— Ну, что же ты? Будто сама не понимаешь. Она старая, больная, взять с неё нечего, вот и убрали. И хотят заменить другой, помоложе, посвежее. Которой еще рожать и рожать. Не первый случай в моей практике. Ну что ты, что ты глазами хлопаешь? Вот так теперь, милая моя. Так и живём.

— Не знала… — Я обхватываю себя руками, сжимаю крепко-крепко. — Но это моё тело! Моё. Я не позволю, чтобы… Лев не даст меня в обиду. Он сказал, что всё фиктивно, только на бумаге, что мне не придётся…

Богомилова устало качает головой:

— Вита, деточка, делай, что тебе угодно. Только тебе. Не любовнику твоему, не соседу, не чужим детям. Если ваши интересы совпадают — хорошо, если нет — их проблемы. Понимаешь?

И я, кажется, понимаю. Я благодарю Богомилову и выхожу из Центра планирования на согретые апрельским солнцем улицы.

Время, что дал мне главврач на «решение проблем личного характера», я трачу не в кабинете у Богомиловой, а гуляя по парку неподалеку от дома. Последний снег, черный и ноздреватый, еще прячется в тенях, но уже вовсю тянется из земли трава, а голые ветви деревьев подернулись зеленью липких почек. Я наклоняю к себе то одну, то другую ветку, осторожно касаюсь нежных краешков листьев.

— Вот, малыш, это липа, — говорю я и нюхаю липу. — А это, наверное, вяз. А вот, слышишь? Так поёт соловей. С нашим соловьём всё хорошо. Может, и с нами обойдётся.

Анечка перебралась в город, когда поступила в институт на бухгалтера. С тех пор девять лет жила на окраине в купленной родителями однушке. Окраина за это время облагородилась и даже слегка продвинулась к центру. Город развивался, окружающие поля застраивались. Муж у Ани был человек приличный, всё книжками интересовался, только жилья своего не имел. Детей за пять лет они не родили. 

В то утро Анечка, как обычно, встала на двадцать минут раньше Сергея, приготовила ему завтрак, а сама обошлась чашкой крепкого черного чая, потому что опять сидела на диете, всё стремилась к городской худобе.

Поставив перед мужем тарелку с пышным омлетом, Анечка заговорила:

— Серёжа, ну почему ты не хочешь завести щенка?

— Я уже сказал, никаких щенков, котят и прочих хомячков.

— Но почему? Ты только представь: сидишь вечером, на душе паршиво, а он подойдёт, ткнётся в ногу мокрым носом и посмотрит так, будто ты самое прекрасное существо на свете, и сразу жить легче.

— Ань, ну не разводи сопли. Собака — это пакетное предложение, куда входят грязь, клещи, расходы. Будешь всю зарплату спускать на лечение да на корм и ныть, чтобы я устроился на «нормальную» работу. Писателю нужны тишина и свобода. Никаких животных или, там, детей. Закрыли тему. 

Анечка вздохнула, встала из-за стола, не допив чай, и принялась собираться на работу. Когда вышла из подъезда, то обнаружила на асфальте огромные лужи, посмотрела на свои замшевые туфли, потом на часы и пошла на остановку, перепрыгивая с бордюра на бордюр, с одного подсохшего участка на другой и стараясь не наступать на улиток, хотя к вечеру большинство из них всё равно передавят.

На узкой дорожке она уткнулась в спину грузной тётке. Та ругалась с кем-то по телефону, размахивала руками и не давала себя обойти.

Вместе подошли к дороге, где три месяца назад установили светофор «по требованию». Тётка ткнула пальцем в кнопку на столбе и, не дожидаясь зелёного света, шагнула на зебру. Резиновый сапог по щиколотку ушел в серую лужу. Анечка нахмурилась, снова глядя на свои замшевые туфли. Тут её с ног до головы окатило водой. На несколько секунд она застыла, едва успев зажмуриться, а когда открыла глаза, перед ней был пустой пешеходный переход. Анечка охнула и попятилась. Где-то неподалёку закричали люди.

— Скорую! Боже, вызовите скорую!

— Пощупайте пульс.

— Какой там пульс? Вы её видели?

Метрах в двадцати правее стоял красный автобус, к которому стягивался народ. А совсем рядом с Анечкой, под деревом, трещал мобильник. Она ступила в размокшую траву, больше не заботясь о туфлях, подняла аппарат и поднесла к уху.

— Надя? Что у тебя происходит? Почему ты молчишь? Что за шум? Надя! — надрывался хрипловатый бас.

— Надя не может ответить. Она умерла, — проговорила Аня, бросила телефон обратно под дерево, а себе под нос добавила: — и я тоже… умру.

Анечка вздрогнула, когда запищал светофор, только теперь переключившийся на зелёный. Она зашлёпала по лужам на другую сторону улицы, добрела до остановки и села на скамейку. Подошёл семнадцатый автобус. Анечка увидела, что он красный, и не поехала. Дождалась сорок первого, жёлтого, устроилась у окна и всю дорогу глазела на пролетавшие мимо жилые дома, магазины, детские площадки.

Опершись левой рукой на соседнее сиденье, она что-то нащупала. Взяла двумя пальцами и поднесла к лицу круглую зелёную резинку, какими на рынке сматывают пучки зелени. Аня сжала один конец, оттянула другой и отпустила. Резинка щёлкнула по коже. Анечка надела её на левое запястье и несколько раз подряд оттянула и отпустила. Лишь на седьмой-восьмой раз слегка поморщилась и прошептала: «Я тоже умру».

До работы оставалось четыре остановки, когда Анин взгляд выловил из визуального потока вывеску «Центральный рынок». Большая торговая площадка вмещала и продуктовый рынок, и вещевой, и хозяйственный, и даже птичий. Анечка трижды щёлкнула резинкой по запястью, вскочила с места и шмыгнула в закрывающиеся двери. Она быстро отыскала зал с животными. Его легко было найти хотя бы по запаху. Похоже, санэпидемстанция давно туда не заглядывала.

Анечка шла мимо клеток со смирными кроликами, суетливыми курами и крикливыми яркими попугайчиками, мимо корзинок с беспородными котятами, мимо коз, привязанных к металлической лавке, и остановилась у выцветшего детского манежика, на дне которого копошились косолапые длинноухие щенки.

— Почём? — спросила Аня.

Румяная женщина с веселыми глазами беззастенчиво разглядывала Анину мокрую одежду и лицо в грязных разводах.

— Три тыщи. Русский спаниель, чистопородный. Вы не смотрите, что дёшево. Мне просто возиться с ними лень. Восемь кутят родила, вот пятеро осталось. Только бы с рук сбыть.

Продавщица достала телефон и ткнула Ане в лицо.

— Это их мамаша и папаша. У нас во дворе снимали.

Анечка нагнулась и потрепала по голове серого с черными ушами щенка. Тот кувыркнулся на бок и повалил своего беломордого собрата.

— Им по два с половиной месяца. Проглистованы, вакцинированы, хвосты купированы. Вы мальчика хотите или девочку?

Анечка подняла черноухого щенка и поднесла к лицу. Малыш завилял обрубком хвоста и всем своим тельцем.

— Вот этого хочу.

— Мальчика, значит. Три тыщи.

Продавщица выдала в придачу картонную коробку, тряпку с «маминым запахом» и подсказала, где купить предметы первой необходимости.

Спустя полчаса Анечка уже ехала домой в такси. В сумочке завибрировал телефон, Аня достала его и увидела на экране имя начальника. Нерешительной рукой она отложила аппарат, а тот продолжал вибрировать, скользя по обивке заднего сиденья. Обнимая коробку обеими руками, Аня принялась щёлкать резинкой по запястью. Когда через минуту телефон снова подал сигнал, она уверенно взяла трубку и сказала:

— Андрей Иванович, я увольняюсь.

Ещё десятью минутами позже Анечка вошла в квартиру, поставила ценный груз у порога и проговорила: «Вот мы и дома, Марсель», — а подняв глаза, обнаружила в дверном проеме Сергея. Тот совершенно по-рыбьи хватал воздух ртом.

— Аня, какого чёрта?

— Познакомься, Серёжа, это Марсель.

— Ты… ты с ума сошла? Мы же два часа назад обо всём договорились.

Аня встала, отвела руки назад и щелкнула резинкой по запястью.

— Моя собака останется здесь.

— Это ни в какие ворота! Меня вообще никто не спрашивает?

— Ты можешь высказаться, если хочешь.

Сергей схватился за голову, словно намеревался рвать на себе волосы.

— Высказаться? Я сейчас выскажусь! — Он уже откровенно кричал, срываясь на визг. — Если эта псина не исчезнет сейчас же, уйду я!

— Хорошо, — спокойно сказала Аня, взяла щенка и прошла на кухню.

— Что «хорошо»?

— Уходи, если хочешь.

Сергей метнулся в комнату и рванул джинсы со спинки стула.

Тем временем Анечка вскрывала пачку с кормом. Марсель сидел на полу и обнюхивал её ногу. Миска с щенячьим лакомством опустилась перед ним в тот момент, когда входная дверь с грохотом захлопнулась.

Сергей вернулся в третьем часу ночи. Он молча лег на самый край кровати и прокрутился до утра, то и дело рискуя свалиться на пол. Щенок, непривычный к новому месту, скулил. Анечка несколько раз вставала к нему, брала на руки, гладила, но неизменно возвращала на новенькую собачью подушку, любовно устланную тряпочкой с «маминым запахом».

Поднялась по будильнику. Вошедший на кухню Сергей застал её за поеданием сырников с мёдом. Вторая порция остывала на его тарелке.

— Ты уже не худеешь? Какая муха тебя вчера укусила?

— У меня на глазах автобус женщину сбил. Насмерть.

— Господи! Чего ж ты не сказала?

Сергей раскрыл объятия, Анечка подошла и уткнулась лбом ему в грудь. Какое-то время они простояли, легонько покачиваясь из стороны в сторону.

— Слушай, это, конечно, шок. Тут не то что собаку купить, всяких глупостей натворить можно. Расскажешь, где брала, я сам его верну.

Аня отстранилась и села на стул. Опустив руки между колен, она щелкнула зеленой резинкой.

— Я Марселя не отдам.

— Ну брось.

— Он останется, Серёжа.

— А мне теперь смотреть за твоим псом?

— Я сама буду за ним смотреть.

— А работа?

— Я вчера уволилась.

— Ты больная? На что мы будем жить?

— Давай вместе подумаем.

— Значит, всё сама решила, да?

— Я возьму несколько маленьких фирм, буду работать на дому. Ты можешь поискать копирайтерские проекты.

— Ты меня разлюбила? У тебя кто-то есть?

— Нет.

— Тогда зачем ты рушишь мою жизнь? Как я теперь должен писать?

— Один может работать в комнате, другой — на кухне.

— Да это же бред полный!

— Серёжа, я тебя люблю, но я не готова положить свою жизнь на твою книгу.

Не найдя что ответить, Сергей вылетел из кухни. Аня доела сырники, вызвала такси и поехала с Марселем к ветеринару. Их принял немолодой, приятный мужчина с мягким голосом. Пока он осматривал щенка, Анечка спросила:

— А где вы учились на ветеринара?

— В нашей сельхозакадемии. Вам диплом показать?

— Нет, я не в том смысле. Хотела спросить, там заочное отделение есть?

— Сейчас, кажется, очно-заочное открыли. А что?

— Я с детства мечтала животных лечить.

— Девушка, зачем вам это нужно? Сидите себе на чистой офисной работе. Кусачая братия только в детстве вызывает романтические чувства.

— Вы в точности как мой папа говорите. А сами чего ж в офис не пошли?

— Дурак был молодой. А теперь что уж? Поздно менять курс.

— Зато мне ещё не поздно.

Когда щенок с новоиспеченной хозяйкой вернулись домой, их встретила полная тишина. Обойдя свои владения по периметру, Анечка недосчиталась большого чемодана, компьютера и мужа. Она вымыла щенку лапы, уложила малыша на подушку и села плакать, пощёлкивая резинкой.

Вечером она провела полную финансовую ревизию. Работа у неё и правда была хорошая, а жизнь достаточно скромная, поэтому на счету скопились кое-какие деньги. Анечка заказала в интернет-магазине новый компьютер, который доставили на следующий день. Тогда она принялась развешивать объявления об услугах бухгалтера в соцсетях и на городских форумах. А ещё позвонила в приёмную комиссию сельскохозяйственной академии узнать об условиях обучения и поступления.

За семь лет маленький Марсель превратился в красивого поджарого пса. На удивление, он и правда оказался русским спаниелем без очевидных примесей. Анечка не давала любимцу спуска, каждый день гоняла по два часа, благо жила в двух шагах от леса. Ежедневные нагрузки пошли на пользу не только собаке, но и хозяйке. Необходимость контролировать вес отпала сама собой.

Очередным майским утром она начинала прием точно по графику, но в коридоре уже собралась небольшая очередь. В дверь вошла белокурая девочка лет пяти с кроликом на руках, а за ней высокий мужчина с окладистой бородой.

Аня присела на корточки и спросила:

— Кто тут у нас?

— Это Герда, — пролепетала девчушка, — у неё животик болит.

— Ну, давай её сюда, посмотрим.

Анечка взяла кролика, распрямилась и встретилась глазами с бородатым мужчиной.

— Серёжа?

— Аня?

— Твои, что ли? — Анечка указала взглядом на девочку и кролика.

Сергей смущённо кивнул.

— Вот это зоопарк ты развёл, — улыбнулась Аня.

Сергей засмеялся и пожал плечами.

— А роман-то дописал?

— Да-а. Оказалось полное… — Сергей осекся и посмотрел на дочь. — Ерунда, в общем, вышла.

— Тебе идёт борода. Солидный такой.

— Я снова в продажи подался. И, ты знаешь, у меня неплохо пошло. Поставляю оборудование для баров и ресторанов. Дом построил, мы с женой второго ждём.

— Хорошо, — продолжала улыбаться Аня.

— А ты как? Замужем?

— Да, за полицейским-кинологом, представляешь.

— Только не говори, что ты его собаку после пулевого ранения спасала. Мыльная опера какая-то.

Аня расхохоталась.

— Нет. Мы на прогулке познакомились. Банальная встреча двух собачников и никакого криминала.

Сергей и Аня помолчали, глядя друг другу в глаза, пока не завозился кролик.

— Ну что, где тут наш больной живот? Будем щупать.

Анечка опустила пушистого пациента на ветеринарный стол и принялась за дело. Из-под белого рукава на левом запястье показалась тонкая зеленая резинка.

Рецензия критика Варвары Глебовой:

«Хороший светлый рассказ о том, как меняют нелюбимую жизнь на любимую, как ищут и находят себя, свое призвание, свою радость жизни — как учатся слушать свои желания. Очень хорош лейтмотив резинки на запястье: эта мимолетная боль заставляет героиню вспоминать, кто она и чего хочет, это как пробуждение от привычного быта, от рутинного болота. Конечно, есть некоторая банальность в историях о том, как человек меняет «приличную», денежную, но скучную работу на какое-то романтическое увлечение, на близость к природе. Однако прелесть в деталях: длинноухий щенок, уставший от жизни ветеринар, крепкий чай по утрам — все это создает ощущение достоверности, и история срабатывает, несмотря на узнаваемость ходов.

Мое замечание касается финальной сцены: уж больно не похож счастливый бородач с дочкой и кроликом на того скучного, нудного, эгоистичного типа, каким вначале был муж героини. В этой перемене видится что-то искусственное, даже слащавое, будто автору уж очень хочется сделать хеппи-энд для всех.»

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Автор поставил себе сложную задачу, начиная с композиции и заканчивая рисунком характера героини, образ которой получился убедительным и объёмным. Голос рассказчика — уверенный, внятный, его образ чёткий, интересный, выраженный. Очень здорово, что рассказ не оборван на том месте, где Аня стала узнавать что-то про ветеринарные курсы, у меня прям сердце зашлось — как, думаю, неужели всё!.. Но нет, получился настоящий полноценный и, главное, интересный рассказ.»

Почти не было тряски, колонна из трех БТРов, нескольких «Шилок» и грузовиков «Урал» медленно шла в тусклом свете. Понтонный переход длился уже несколько часов. В одной из машин сидели двое: гладковыбритый молодой сержант за рулем и упиравшийся головой в потолок капитан. 

— Ну куда ты смотришь, идиот! Ты мне сейчас полный кузов солдат перевернешь! — Капитан чуть вытянул шею, отогнул ворот кителя. — Спокойнее тут, не спеши!

Сержант продолжал щуриться, всматриваясь в подсвеченный фарами туман.

— Еще не вошли, уже ссать начал! — сказал капитан, хохотнул, но вдруг, как будто набрав лишнего воздуха, закашлялся. Стянул со своей головы меховую шапку с красной звездой и стал кашлять в нее.

Сержант молчал.

— В Кабуле и останешься! — сипло сказал капитан, перестав наконец кашлять. Сержант растерянно посмотрел на него. Тот снова сидел ровно, занимая оба пассажирских места: квадратный, красный, туго упакованный в зимнее военное сукно. Маленькие уши, слишком маленькие для такого лица. И даже без шапки капитан продолжал шаркать лысеющей головой о потолок машины. Ушанка лежала у него на колене, внутри мелом было подписано: «ШКАЛИН».

Они проехали еще чуть-чуть и остановились. Колонна из шедших позади машин сделала то же самое. Шкалин распахнул дверь кабины, грузно спрыгнул на землю, и, не захлопнув дверь, начал торопливо расстегивать китель. 

— Вспотел в этой вашей бандуре! — крикнул он куда-то в сумерки.

— Миша, твою мать, двенадцатый дубль! — услышал он. — Ну как так?

Шкалин сделал пару шагов и, все еще щурясь с непривычки, разглядел в пучкообразном прожекторном свете сидящего режиссера: нога на ногу, костлявые колени, борода, белая бейсболка с надписью «Versus». Вокруг помощники и еще кто-то, не разобрать. 

— Короткая реплика! Ну можно не умирать и не выпучивать глаза?

— Это пыль, — сказал, краснея, Шкалин, — там, в машине.

— Пыль! А шапку-то на хрена в кадре светишь, капитан?

Шкалин не успел ничего ответить, подошла, кажется, ассистентка, взяла из его рук ушанку, вывернула надписью. Стоящие вокруг осветители и помощники зашумели.

— Ладно, перерыв! Все устали! — объявил режиссер.

Тяжело переставляя ноги, Шкалин двинулся к гримерке — большой машине в двадцати шагах отсюда, где можно было лечь, вытянуться, расслабить спину. 

Он вошел, пригибая голову, как в подлодку, бросил китель в угол, стянул с себя тельняшку и улегся на диван. Некоторое время просто лежал, прикрыв глаза и подогнув ноги в жестких военных сапогах, но скоро почувствовал липкую влажность под голой спиной, начал ворочаться и, не выдержав, сел. Диван был дерматиновый, узкий и короткий, местами шелушился и даже обдирал жирные выпуклые родинки на спине Шкалина, когда тот, позабыв о правиле, резко вставал. На маленьком столике рядом лежал приемник. Шкалин машинально нажал кнопку, заиграла тягучая музыка.

«Ты уже услышал отбой, только дождь бил по крыше твоей, генерал…» — пел низкий мужской баритон.

Дверь гримерки открылась, дыхнуло вечерней влагой, и показалась голова «сержанта».

— Кабул на связи, товарищ капитан! — сказал он и свободно шагнул внутрь. — Творческое бессилие, товарищ капитан?

«Сержантом» был тридцатилетний Попков, всегда игравший одинаково робких, одинаково застенчивых парней. Он был «статист», но проверенный временем, хороший «статист», и, главное, сам ничуть того не стеснялся. 

Сейчас он сел рядом со Шкалиным, как недавно сидел в кабине «Урала», толкнул в бок.

— Давай уже, бодрись! Все домой хотят! Ночь! Доиграем, хорошая сцена же. 

Шкалин не был «статистом». И всегда помнил текст. Поэтому бывал и командиром заставы, и поручиком артиллерии, и полковником ГРУ, и даже старшим майором НКВД. 

— Але, товарищ капитан, пора же!

Не успели они встать, глухо зазвонил телефон. Шкалин засунул руку куда-то вглубь дивана, между спинкой и сиденьем, вытащил его. С экрана смотрел морщинистый Шкалин в военной форме. Актер выключил приемник и ответил на звонок. 

— Да, пап. 

— Сегодня опять, что ли? — раздалось из трубки. «Статист» Попков тихо встал и на цыпочках пошел к двери.

— Да, пап, не успеваем снять.

— Господи, не врач, не военный! Отца только хоронить приедет!

— Пап.

— Хорошо, что мать не дожила. Не на твоей совести. Ладно, давай!

В трубке замолчали. Шкалин еще какое-то время сидел, не убирая ее от уха. Затем посмотрел на Попкова, все еще стоявшего у входа в гримерку.

— Ты можешь мне сказать, зачем это? Вот эти военные, товарищ капитан, «не ссы, сержант»? При чем здесь вообще война?

— Ну, время такое. Такая мирная жизнь. Наверное, — ответил Попков. — Пошли уже.

Представь себе такую ситуацию. Ты молодой специалист после университета. Только-только устроился. Новые обстановка, люди. Тебе тут же поручают кучу дел. А ещё нужно вникнуть в рабочий процесс, влиться…

Каждый шаг под сомнением, миллионы вопросов. Ведь никогда не знаешь, что приключится с тобой за рабочий день.

Таисия пришла на металлургический завод полгода назад. Она целенаправленно выбрала для изучения металловедение. И каждая лабораторная работа в универе пробуждала в ней азарт исследователя. Таисия нетерпеливо ждала, когда же наконец погрузится в мир структуры металлов. Устроиться на работу до выпуска казалось идеальным решением. Чем раньше начнешь, тем быстрее освоишься.

Она дождалась. Кипы бумаг, железок. Куча писанины, окрики начальства, робкие попытки приструнить цеховиков… Рабочие дни превратились в дотошных братьев-близнецов. И Таисия много раз успела пожалеть о поспешном решении, но случилось одно происшествие.

21 июля

11:30

По сложившейся традиции перед обедом Таисия собралась в дамскую комнату. Скинув тёмно-синий форменный халат, она направилась в коридор. Ей показалось, что противный скрип двери  кабинета в душной тишине слышали все вокруг. Но коллеги прятались по рабочим местам или в столовой. 

Гулкие шаги Таисии эхом разносились по лаборатории. До обеда полчаса. А это значит, что на столе скоро появятся любимые тефтельки в томатном соусе с рисом. Прохлада, царившая в коридоре, приятно обволакивала после жары раскаленных кабинетов. Хорошо.

Мечтаниям Таисия могла бы  предаваться часами, если б не единственное обстоятельство. Она обнаружила, что возле одной из дверей слева по коридору лежит на бумажке кусок металла. Маленький железный кубик. Бесхозный. 

Крадучись, Таисия подошла к двери, чтобы получше рассмотреть находку. На бумажке она прочла: «Термическая обработка». Сам кубик был покрыт тонким слоем окалины. Стало понятно, что он уже побывал в печи. И теперь сторожил шлифовальную комнату.

Таисия замерла на месте. Необходимо было разузнать, почему он здесь. Она медленно приближалась к кубику, словно охотник, загоняющий жертву в капкан. «Возможно, нам его просто не донесли, — думала Таисия. — Наверное, пришёл человек, который не знает, куда отдавать образцы. Или кто-то из местных его положил».

Если с образцом что-нибудь случится, то он будет считаться утерянным. А это скандал. Запланированные испытания не проведут в срок. Придётся изготавливать новые образцы. И переделывать всю работу. 

Ой-ой! Таисия не хотела подводить подруг-лаборанток. Ведь она работала в лаборатории всего несколько месяцев и очень дорожила своим местом.

Первым хозяином кубика мог оказаться термист Юра. Он подготавливал образцы для испытаний, размещая их в печи при заданной температуре. А шлифовальная комната находилась как раз по соседству с его кабинетом. 

Таисия схватила кубик и побежала к термисту. Она дернула за ручку дверь, но та оказалась заперта. «Дак у них же обед!» — Она порывисто ударила себя ладонью по лбу.

Визит в дамскую комнату отменился, и Таисия направилась к следующему предполагаемому владельцу кубика. В конце коридора располагалась слесарная мастерская. Там обитал станочник Саша вместе с напарницей Ниной. 

Таисия толкнула дверь и — о чудо! — она открылась. В достаточно просторной мастерской всегда было пыльно, тесно. Повсюду валялась стружка, а стеллажи вечно заваливали образцами и инструментами. Наждак, шлифовальный и фрезерный станки, отдыхая от работы, стояли у стены, а властелин этого хаоса, Саша, сосредоточенно вытачивал заготовку на токарном. «Хорошо, что Нина ушла на обед», — с облегчением подумала Таисия. Ей не хотелось, чтобы лишние люди узнали о находке.

— Саш, спасай! Нужна твоя помощь! — выпалила она.

— О, Тася! Ты чего такая растрепанная? — Саша оторвался от работы. —  Случилось что?

— Я сейчас шла по коридору и возле двери шлифовальной комнаты нашла вот это. — Таисия вытянула руку с кубиком в бумажке. — Ты в курсе? Может, твоё? Тебе задание на пробы не приносили?

— Не-е-т. Давай сюда, поглядим.

Саша взял кубик, развернул бумагу и принялся читать.

— Так-с, термическая обработка… Сталь 40Х… Режим… Ага, — кивнул он. — М-м-м… Ладно, заберу твой подарочек себе, а там разберёмся.

— Саша, ты чудо! — Таисия послала воздушный поцелуй и унеслась к себе в кабинет.

11:45

До обеда оставалось пятнадцать минут, но зыбкое чувство тревоги не покидало Таисию. Она решила позвонить в цех, который изготавливает образцы для испытаний. Дрожащие пальцы заскользили по кнопкам телефона, набирая номер бригадира участка проб. Пять цифр — и цех на связи.

— Термический, — грубо рявкнули в трубке.

— Любовь Петровна, вы? Это Тася из лаборатории, — залепетала Таисия. — Нам тут в коридор образец подбросили. Вы не заносили? Для кого? Что делать-то с ним?

— Привет, Тася, не узнала… Это вообще прошлая смена, они могли! — закричала бригадир. — А какая марка?

— Сталь 40Х.

— Погоди, в журнале посмотрю. — В трубке зашуршало. — А марочки-то этой нет уж давно. Не поступала. В последний раз в январе делали.

— Ладно, Любовь Петровна, разберёмся. Спасибо. — Она положила трубку.

Таисия позвонила начальнице лаборатории. Кто, как не она, может помочь найти владельца?

— Наталь Сергевна, тут кусочек лежал в коридоре. Чей? Вы не в курсе?

— Не знаю, — протянула Наталья Сергеевна. — Но приду после обеда, посмотрю. 

Начальница никогда ничего не знала. А зачем? Да и вряд ли она придёт.

Таисия положила трубку, устало откинулась на спинку кресла и медленно накрылась халатом. Тёмная ткань обманчиво успокаивала.
Никому, что ли, не нужен этот образец?

15:40

Юра несся по коридору в направлении кабинета Таисии. Эта новенькая перебаламутила ползавода. И чего ей на месте не сидится? Он без стука ворвался в её кабинет. Опять дверь верещит, надо бы смазать. А Таисия-то работала, горя не знала. Счастливая. Та вздрогнула от визга открывшейся двери и подняла глаза на термиста.

— Ты что! — крикнул Юра.

— А что? — Таисия непонимающе на него уставилась. Испугалась, кажется.

— Кипиш навела, что!  Этот образец я положил для эксперимента! Определение капёжа.

Таисия удивлённо вскинула брови. Не поняла…

— Чего? Что за эксперимент такой? Что вообще за слово «капёж»? Никогда не слышала…

Юра тяжело вздохнул и принялся объяснять незадачливой новенькой суть тщательно спланированного опыта. Понаберут по объявлению, возись с ними потом…

— Наталь Сергевна решила, что я сантехник, понимаешь? Тоже мне, кадровик. Сказала, что в коридоре вроде течет труба, которая поверху идёт. И надо проверить. Я ещё удивился. Помнится, слесаря ремонтировали… — начал Юра. — И я решил провести эксперимент. Бумажку положил под место, где течь нашли. 

— И-и? — вытянулась Таисия.

— Что и? Сквозняки у нас, сама знаешь. Сдувало бумажку. Я нашёл образец из металлолома и прижал её.

— Ничего не поняла. Бумажка, образец, эксперимент. Смысл-то в чём?

— Да как в чём! Чтобы посмотреть, течёт или нет. Появятся капли на бумажке или нет, — всплеснул руками Юра.

— Так капёж — течь! Что ж ты сразу не сказал? А если бы это был образец для испытаний? Потеряли и опять переделывать? — напустилась Таисия на Юру. — Подписал бы бумажку, что ль.

— Ладно-ладно, всё хорошо. — Юра примирительно улыбнулся. — Выяснили же всё. Проверим завтра, ничего страшного. А мне пора, вот-вот образцы из печки выйдут.

И Юра выбежал из комнаты.

17:10

Таисия устала. Суматошный, тяжелый день позади, милый дом ждёт. Столько беготни, и ради чего? Ради куска металлолома. Вот как нормально работать в таких условиях? Смена закончилась, и это — единственное, что ее радовало.

Трудно новеньким. Коллеги безнаказанно скидывали лишнюю работу Таисии. Подай и принеси, принеси и подай. Она тянула бы телегу вечно, если бы не история с образцом. Теперь Таисия точно знала, что больше не даст себя в обиду.

Июльское солнце пекло нещадно. Жара сегодня выжигала все. Недолго и с ума сойти. Какая уж тут работа!

Поток размышлений резко прервали хриплым окриком:

— Тася! Стой, погоди.

Она обернулась. К ней спешил Василий Александрович, электрик кузнечно-прессового цеха. Таисия опасливо наблюдала за тем, как огромное пузо электрика вздымается от бега. Она побаивалась этого большого грубого мужика, Василия Александровича. Но электрик дружил со станочником Сашей и частенько приходил к нему пить чай, потому-то Таисия и старалась поддерживать с ним общение.

— Наконец-то услышала. Ну и баламутка же ты! — хитро улыбнулся Василий Александрович. — Весь завод на уши поставила.

— Никого я не ставила, — насупилась Таисия, сжавшись. 

— Я чего звал-то. Сегодня с Саньком сидели, чаи гоняли. Прибежал Юрец. Санёк достаёт кубик и говорит: «Юр, тут вот заготовка есть, там марка, режим написаны. Вроде надо термообрабатывать».

— А Юра что? 

— Он схватил куб, забегал: «Я щас пойду печки включать»! И тут развернул бумажку и взревел. Он же её для опыта какого-то положил.  С утра рассказывал. Не помню, правда, для какого. Только убежал потом куда-то.

— Он ко мне прибежал, — пробормотала Тася, краснея. — Это ж я образец Саше принесла.

— Во-во. — Василий Александрович закивал. — Ох, баламутка. Пойду я, Тась. Бывай.

Электрик свернул в ближайший переулок. Таисия следила за тем, как кудрявая пелена деревьев скрывает его грузную фигуру. 

Какой удивительный и прекрасный день, из которого она только и могла, что вспомнить одно слово. Капёж!

Макар Маркарян полюбил. Да так страстно и преданно, что скоро во всей округе о предмете Макаровой страсти не знал разве что глухой и незрячий.

Вот иные берут на руки новорожденное дитя, и разливается прям из самого нутра по всему телу что-то нежное вроде топленого масла… И такое оно сладкое, и так его много, что, кажется, нет в жизни замены той нежности и наступающему от неё блаженству.

— Возьми, тга-джан¹, зачем просто под пеклом стоишь? «Ты с удовольствием стой!» — сказал совсем юному сотруднику ГАИ Макару Маркаряну остановившийся рядом с постом водитель фуры, вложив в Макарову руку три желтые бумажки². И затопило Макара нежностью.

Через год юного гаишника знали как Макар Три Рубля.

— Три рубля, — открыто обращался он ко всем без исключения водителям останавливаемых машин.

— За что, Макар-джан, все ж в порядке?! — вскидывал руки водитель.

— Тебе что, три рубля жалко? Не видишь, человек весь день в пекле работает?

— Э-э-э, зачем сразу жалко? Нет с собой, откуда я знал, что будешь здесь стоять? А если тебе жарко — на воду, вон какая холодная, аж бутылка плачет.

— Не хочу, сам пей! — раздражался Макар. — На воду у тебя нашлось… Должен будешь, в следующий раз остановлю — вдвойне отдашь.

За двадцать лет службы Макар приобрел дом, две квартиры в Ереване и белоснежную шестерку. Удивительно, но при всенародной известности он вполне благополучно сумел пережить пять смен руководства и приходящие с ними облавы. И когда Макар разменял уже третий рабочий десяток, с ним приключилась одна неприятная история.

Макар тогда в восемь утра остановил на въезде в Октомберян³ ядовито-зелёную копейку местного электрика дяди Степана.

— Бари луйс! — поздоровался Макар.

— Бари луйс, Макар-джан. Вот погодка: с утра жарит, как будто не апрель, а июль на дворе… — пробухтел дядя Степан, обреченно выползая из машины. На Макара пахнуло свежим алкоголем.

— Пил? — пошевелил усами Макар.

— Хаш кушал, Макар-джан, — вскинул руки дядя Степан, — выпил пятьдесят грамм!

В месяцы, содержащие букву «р», в Армении принято кушать хаш. И непременно с утра. Жирный бульон многочасовой варки из говяжьих копыт заправляется перетертым чесноком и подается с мелко нарезанной зеленью и тончайшим сухим лавашом, испеченным в тандыре. Лаваш крошится в миску с бульоном до тех пор, пока не впитает в себя всю или почти всю жидкость. Теперь никто и не вспомнит, когда и почему алкоголь стал неизменным дополнением к хашу, но каждый армянин, живущий в любой точке мира, знает, что хаш и алкоголь — это традиция! А традиции нужно соблюдать.

— Выпил — сиди дома, — отозвался Макар.

— Ты человек или ишака сын? Я пятьдесят грамм выпил — вот стою, тебя в одном экземпляре вижу! Хочешь, пальцем до носа с закрытыми глазами достану? — замахал указательным пальцем не перед своим, а перед Макаровым носом дядя Степан.

— Так бы пять взял, а за ишака десятку возьму или права заберу за вождение в нетрезвом виде.

— Э-э-э, чей ты, Макар? Будто тебя турки рожали и нам подбросили, — достал «красненькую» дядя Степан.

Так уж сошлись звезды, но ровно через пять минут, видимо, из-за яркого автомобильного окраса дядю Степана остановил буквально вчера переведенный из Еревана новый начальник милиции, который вышел с инспекцией по подведомственным участкам.

— Вы выпивали? — принюхался начальник.

— Хаш кушал, товарищ начальник-джан, пятьдесят грамм выпил, — совсем расстроился дядя Степан.

— Ну, если хаш и только пятьдесят грамм, то счастливого пути! — отдал под козырек начальник, возвращая документы.

— Э-э-э, какой хороший человек — век жизни твоему отцу. Не то что этот вероотступник Макар — десятку содрал!

— Кто десятку содрал? — поднял удивленно брови начальник. — Когда?

— Так только что, под мостом.

Благодаря связям, Макар в тот раз отделался выговором и прилюдным извинением с возвратом десяти рублей безмерно счастливому от восстановленной справедливости дяде Степану. Но зато окончательно утвердился во взаимности своих чувств.

В июне сыну Макара исполнилось шестнадцать. В числе приглашенных друзей был Давид — племянник старинного Макаровского приятеля. Давид приехал на дядиной «четверке»⁴.

Откровенно сказать, прав у мальчишки еще не было, но кто сможет отказать свежеиспеченному мастеру спорта, да еще и закончившему учебный год на сплошные пятерки?

Жара еще и не думала сходить, когда, наевшись шашлыков, пахлавы и пропитанного медовым сиропом бисквита, Давид засобирался уезжать. Выйдя за ворота, парень нос к носу столкнулся с Макаром.

— Зачем идешь из дома, когда хозяин в дом? — строго остановил Давида Макар.

— Здрасьте, дядя Макар! Мне домой нужно, я обещал дядю со смены забрать, — откликнулся Давид, мельком взглянув на машину.

Макар перехватил взгляд:

— Это ты на машине Шалико приехал? Ты его сын?

— Племянник, — отозвался Давид.

— Мне тоже на работу нужно, но я же здесь! Чем дела твоего дяди важнее моих? Заходи в дом, поздравим как следует и разойдемся по делам.

Спорить было неприлично, и Давид вернулся в дом.

— Пили? — спросил Макар, внимательно взглянув на стол.

— Ты про алкоголь, Макар-джан? — спросила Макара жена. — Так дети же, не было уговора про «пить».

— Глупости! Какие они дети, взгляни на них! Пусть лучше дома первый раз попробуют, чем будут по подворотням дрянь пить. Неси чачу.

— Вай, совсем отец сдурел! — всплеснула руками Макарова жена и пошла за чачей.

Макар разлил прозрачную жидкость по расставленным рюмкам.

— Ну, приглашения ждете? — рявкнул он. Ребята, переминаясь с ноги на ногу, скромно потянулись за рюмками.

— Ты? — кивнул Макар Давиду.

— Так я ж за рулем, как же выпивший поеду?

— А как ты без прав ездишь? — лениво ответил Макар. — Не боись, из Октемберяна мой пост, а больше до твоего дома никто не стоит, пей, — разрешил Макар.

Пререкаться было бесполезно. Давид с ребятами, не морщась, проглотили мягкую чачу и, чуть посмаковав легкий виноградный вкус, снова накинулись на сладкое. Макар, удовлетворившись увиденным, поставил нетронутую рюмку на стол и со словами «Ладно, дети, отдыхайте» вышел из дома, сел в машину и уехал. Давид выехал почти вслед. На выезде из Октемберяна четверку остановил напарник Макара.

— Документы, парень?

— Дядя Макар? — крикнул из машины Давид стоящему совсем рядом Макару.

— Да откуда у него документы, он моему Напику ровесник, — подошел к машине Макар.

— Ты что, парень, пил? — наклонился к Давиду инспектор.

— Да я… Дядя Макар… — опешил Давид.

— Машину на штрафстоянку, документы забираю, станешь сопротивляться — скручу. Дяде скажешь, пусть завтра приедет ко мне, — сказал Макар и отвернулся, давая знать, что разговор окончен.

Макар «по-братски» запросил у Шалико двести рублей за «урок на всю жизнь», который он преподал его племяннику. Шалико отдал деньги за урок, затем сильно — на все двести рублей — дал Макару в морду за спаивание ребенка, забрал ключи и уехал. 

Ночь Шалико не спал. Он курил, думал, жевал усы, взвешивал, спорил сам с собой, снова курил и снова спорил. В четыре утра он тихо вернулся в дом и, чтобы никого не разбудить, лег в первой комнате на диван. 

«Урок так урок», — прошептал Шалико, закрыл глаза и тут же уснул. 

***

По левую сторону трассы, соединяющей Октомберянский и Баграмянский районы, высится мемориальный комплекс Сардарапат — символ великой победы армян над турками. В феврале 1918 года, после ухода русских войск с территорий Западной Армении, одержимые желанием захватить всё Закавказье турки нарушили перемирие и вторглись на территорию Армении. В районе железнодорожной станции Сардарапат произошло сражение, которое рассматривается мировой историей как битва, предотвратившая полное уничтожение впоследствии армянского народа. Потому армяне называют свой Сардарапат символом правды и справедливости.

Четырехполосная дорога упирается в Сардарапатскую возвышенность и змеится к мемориалу уже узкой асфальтированной дорожкой. Рядом с государственным музеем в окружении прудов и такой дефицитной, а потому такой желанной для Армении зелени расположился элитный ресторан. Пронзительная мелодия дудука перехватывает дыхание, вонзается глубоко в душу и уносит далеко-далеко к могучей горе Арарат, что томится, несчастная, много лет на чужой земле. Арарат, к слову сказать, вы можете увидеть из маленького смотрового окна, вырезанного строителями лично для вас в каменной стене ресторана. Вид из второго окна, оставленного предусмотрительными строителями уже в другой ресторанной стене, открывает обзор на самую высокую точку Армении — гору Арагац.

Сотрудники ГАИ не жаловали то место дежурством. Кроме экскурсий, основными посетителями мемориального комплекса, а точнее, мемориального ресторана, были «шишки»: высокие и очень высокие. Связываться обычному инспектору с подвыпившим, выезжающим из ресторана власть имущим было себе дороже, потому, дабы избежать пустых «нервов», инспектировали Сардарапат нечасто. Вопреки остальным, Макара «нервы» не пугали, тем более что они приносили ощутимый доход.

В тот день, когда уже спала дневная жара, и что удивительно — с запада, богатого суховеями, подул свежий ветерок, уставший Макар в тени могучей кроны барди ждал черную «Волгу», которая еще днем проехала в сторону мемориала. «Волга» была совсем новенькой и стоила девять тысяч советских рублей, а значит, кто бы ни был за рулем, деньги у него водились. Макар взглянул на часы: половина восьмого вечера, через тридцать минут заканчивается смена.

Приземистый, тучный Макар достал из нагрудного кармана голубой рубашки белоснежный носовой платок и вытер лоб и шею. Носовых платков он брал в смену не меньше десяти, регулярно меняя их раз в час. Заложив руки за спину, с болтающейся на запястье правой руки полосатой палкой, Макар прошелся вокруг дерева, считая шаги. Он вообще любил счет. Когда настраивался на важный разговор, то считал фиолетовыми четвертными. Перед сном, когда не мог заснуть, перекладывал в мыслях красные червонцы. Суммы получались красивыми, ровными и отлично успокаивали.

Когда до конца смены оставалось двенадцать минут, и была пройдена двадцать одна тысяча триста пятнадцать шагов, с мемориальной горы показалась «Волга». Макар повел плечами, хрустнул из стороны в сторону шеей и степенно направился к дороге. Ровно рассчитав момент появления, чтобы мозг водителя успел увидеть, обработать и дать приказ телу остановить машину, Макар вышел из тени и лениво махнул удлиненной на полосатую палку рукой. «Волга» плавно затормозила.

Из машины вышел длинный, как армянский тост, худощавый молодой человек не старше тридцати в костюме под цвет авто и направился навстречу Макару.

— Капитан Маркарян, — взял под козырек Макар. — Добрый вечер, ваши документы.

— Добрый вечер, капитан. — Длинный достал из нагрудного кармана документы и протянул Макару.

— Что-то пахнет, — наугад предположил Макар, не почувствовав пока запаха, но решив не терять время. — Выпивали?

— Да, — не стал отнекиваться Длинный. — Спускаемся из ресторана, выпили немного. 

Из машины вышли еще два человека, сильно похожих телосложением и одеждой на первого.

— Ну, ребята, вы попали, — обратился ко всем Макар. — Сейчас составим акт. А машина подлежит перегону на штрафстоянку.

— Ну что ты, капитан, зачем доводить до акта, разве мы тут не разберемся? — отозвался один из пассажиров «Волги».

— Да оно-то можно и не доводить, но, сами понимаете, стоить будет дорого.

— Так говори, сколько? Готовы прямо сейчас решить и мирно разойтись.

— Тысяча, — не задумываясь, выдохнул Макар.

Длинный присвистнул. Трое молча полезли во внутренние карманы пиджаков за бумажниками. 

— Ну, тысячи не осталось, — резюмировал Длинный после подсчета, — есть только пятьсот. Хочешь, оставь у себя документы, а завтра в это же время привезу тебе сюда оставшуюся сумму и обменяемся.

Риск был велик, но сильно уверовавший во взаимную денежную любовь и свое везение Макар согласился.

На следующий день в 19:50 Макарова «шестерка» припарковалась на обочине позади уже ожидавшей его «Волги». Длинный, заложив руки в карманы брюк, облокотившись на капот и вытянув ноги, жевал спичку, как делают люди, собравшиеся бросить курить. Макар, поправляя ремень брюк и вытирая шею очередным платком, грузно вылез из машины. Кивнув Макару, Длинный из-под полы пиджака выудил бумажный конверт:

— Считай, капитан. 

Макар, зажав пачку между средним и безымянным пальцами одной руки, ловко перебирая большими, пересчитал деньги: двадцать червонцев и двенадцать четвертных.

— Всё верно? — Длинный вытащил изо рта спичку и отбросил в сторону. 

— Верно, — ответил Макар.

Из зашторенной «Волги» вышли трое человек: один вчерашний и двое незнакомцев. Длинный и вчерашний где-то на уровне Макаровского желудка сверкнули красными удостоверениями. «Министерство внутренних дел», — кожей прочитал Макар. — «Отдел по борьбе с хищениями социалистической собственности и спекуляцией». С развернутого удостоверения смотрел Длинный, только младше и с оттопыренными ушами. Макар, как заевшая пластинка, какое-то время переводил взгляд с фотографии на лицо Длинного и обратно, словно сверяя ушную оттопыренность.

— Ну, товарищ капитан, деньги помечены, понятые с нами, финита ля, как говорится.

— Что будем делать? — после долгой паузы достал платок Макар. — Решить сможем? 

— Решить-то можно, но дорого, Макар-джан: у тебя тысяча, а у нас — десять. Срок — пять дней. Принимаешь?

— Да, — отрывисто бросил Макар и пошел к машине.

За ночь и следующее утро Макар сперва объехал тех, кто мог дать всю сумму, потом тех, кто половину. Затем по ниспадающей очередь дошла до тех, кто мог одолжить хоть пятьсот рублей. К одиннадцати утра, ошалевший от отсутствия сна и сплошных отказов, Макар вернулся домой. Остановив одним взглядом было бросившуюся к нему жену, он прошел в комнату, не разуваясь, лег на кровать, обхватил обеими руками голову и уткнувшись в подушку заплакал. За ночь надменный, уверенный отец семейства превратился в беспомощного, будто враз осиротевшего мальчишку. К вечеру уже другой, совсем незнакомый лицом Макар вышел из дома с бумажной, перехваченной лентой папкой.

Чтобы уложиться к сроку, Макар через барыгу отдал за бесценок обе квартиры и белоснежную ВАЗ-2106. Он передал посредникам деньги и в тот же вечер попал в больницу с обширным инфарктом. За месяц стационара Макар потерял двадцать три кило  и взял в привычку уставившись в одну точку вдруг ни с того ни с сего начинать плакать. Слеза вытекала из левого глаза, устремлялась в усы и принималась щипать потрескавшиеся от лекарств губы. В ожидании привычных видений червонцев появился страх засыпать.

Длинный сдержал слово, делу ход не дали. Но по возвращении из больницы на линию Макара уже не вернули, а перевели на тихую канцелярскую работу.

Шалико, узнав об инфаркте, стал часто засиживаться на заднем дворе по ночам, курить под сверчковый треск и думать: как же так вышло с уроком? Он вглядывался в небо, силясь получить хоть какой-то ответ. Не дождавшись, воровато докуривал сигарету и как будто под тяжеленным грузом на плечах по-стариковски прошаркивал в дом. «Эх, ты, судия», — горько шептал он сам себе на пороге. «Вот поди ж ты… и Макаров Сардарапат… Ну, глядишь, и я свой когда дождусь», — бормотал Шалико и глухо задвигал дверной засов. 

Рецензия писателя и редактора Натальи Ким:

«Прекрасная работа, отлично всё придумано про обаятельного коварно-жадного героя. Абсолютно законченный, великолепный рассказ, написанный «сочным» языком, с отличным сюжетом, более чем объёмным героем, у которого есть все — и характер, и речевая характеристика, к каковому испытываешь слегка смешанные эмоции, граничащие с некоторым восхищением; с безусловно слышимым голосом рассказчика, у которого есть свой стиль и слог, роскошные, богатые детали и описания».

Рецензия редактора и критика Варвары Глебовой:

«Сильный и яркий рассказ. Ироничный, с сочным обаятельным языком. Несмотря на достаточную простоту идеи — справедливость и возмездие — подкупают детали, конкретика. Например, герой никогда даже не рассматривает вариант выписать штраф — то есть честно выполнить работу, задержав нарушителя и не взяв ничего себе. Так не принято вообще. Вариантов два: либо нарушить правила в пользу «своих», в пользу человечности, либо в свою пользу. И второй вариант вполне рабочий, он принят обществом до тех пор, пока герой не зарвался — специально не подстроил правонарушение парнишке. Вот это уже подлость. Тем ироничнее, что в наказание за подлость его совершенно честно берут с поличным — он подставляет себя сам.

Подкупают многие детали: описание взаимоотношений Макара с деньгами, живые диалоги, застолье, пересчитывание денег перед сном, образ Макара после инфаркта — все это прорисовано отлично. Но особенно хорош финал. То, что последний взгляд читатель бросает не на Макара, с которым все понятно, а на Шалико, который вдруг столкнулся с последствиями своей мести, выхватывает рассказ из повседневности на уровень выше. «Стариковская тяжесть», вопрошающие взгляды в небо — это все очень сильно. Получается история о том, что никто не вправе брать на себя решений о чужой судьбе. Хороший рассказ».

1. Тга (арм.) — сынок, джан — уважаемый[↑]
2. Три желтые бумажки — три рубля[↑]
3. Октомберян — город в Армении, ныне Армавир[↑]
4. «Четверка» — принятое в народе название автомобиля ВАЗ 21-04[↑]

Дешевая погремушка в форме солнца со звоном поскакала по полу и выпала на улицу за секунду до того, как захлопнулись дверцы. Автобус тронулся, стоящие пассажиры качнулись и крепче схватились за поручни. Ребенок на руках у девушки истошно заревел. 

По мамаше сложно было определить возраст — ей могло быть и пятнадцать, и тридцать пять, — но она была здоровая, крепкая девица. Двойной подбородок, заячья губа, покрытая каплями пота, и выпуклые синие глаза со щедро намазанными бронзовыми тенями. Девушка, раскачиваясь на ходу, одной рукой проталкивала вперед себя легкую складную коляску, а на другой руке у нее извивался плачущий ребенок. Девочка была, в отличие от матери, худая, даже, пожалуй, чересчур, ее тонкие ножки в потертых кроссовках болтались по материнскому животу, оставляя пыльные следы. Девчушке явно было уже за три года, но из-под помятого голубого платья выглядывал подгузник.  

— Тс-с, тихо, тихо… Тихо, Манюша.  

Пассажиры не торопились расступаться, только чуть двигались, держась каждый за свое завоеванное место. Наконец, мать добралась до окна и поставила там коляску. Два парня спрыгнули с высоких сидений и стали пробираться к выходу, так что девица с ребенком смогли сесть. Она достала из кармана слюнявую соску и всунула вопившей девчушке в рот. Потерла потной ладонью покрасневшие следы на локте, подвигала головой, разминая шею, заправила за ухо прядь блестящих каштановых волос. Девочка выплюнула соску изо рта, и та повисла у нее на шее. Снова раздался вой. 

— Ну же, зая, пять остановок… Будь умницей… — бормотала мать, усаживая ребенка поглубже на сиденье, с которого та все норовила соскочить.  

Дело было к вечеру, но жара не спадала. Уже неделя такая была: что утро, что вечер — пекло и духота. В автобусе номер 10 все взмокли. Может, кондиционер был неисправен, а может, причина была в том, что спящий на переднем сиденье мужчина первым делом открыл окно, когда вошел. Горячий воздух обдувал его слипшиеся волосы и создавал хоть какую-то вентиляцию. Полная седая женщина с короткой стрижкой и золотыми кольцами в ушах сидела, закрыв глаза, и терла виски. Терла все сильней и сильней, а потом как повернется и как закричит на весь автобус:

— Да сколько можно? Вы успокоите своего ребенка? 

Головы повернулись в сторону детских завываний. 

— Да я не знаю, что такое с ней. Всегда тихая. 

Мамаша опять сунула ребенку соску в рот, но девочка оттолкнула ее всем телом, чуть не съехав с сиденья, и перешла на визг.  

— Не можешь справиться с ребенком, сиди дома! — закричали сзади. 

— Простите, — пробормотала мать. — Нам всего пара остановок… 

Она полезла в пакет, при этом девочка, на миг затихнув, жадно следила за ее рукой, но когда из пакета показался зеленый динозавр, она снова закричала и начала тереть глаза руками.

— Ну ты же только что спала. Смотри, твой любимый динозаврик. Топ, топ, топ. 

Девочка схватила резинового динозавра и что есть сил кинула в спину стоящему впереди мужчине. Игрушка отскочила и упала на пол. 

— Простите, ради бога.  

Недовольные голоса стали громче. Игрушку никто не поднял. 

Девица наконец догадалась открыть на телефоне YouTube, и все вздохнули с облегчением. Невыносимый крик прекратился, девочка прилипла взглядом к экрану, на котором в хороводе закружились солнечные круги, поющие писклявыми голосами. Вот такие глазища были у девчонки — синие и глубокие, как бездна морская. Все-таки ей было больше трех лет — четыре, а то и старше. Мать достала из пакета книгу Ошо «О любви», раскрыла на середине и начала читать. 

На парковой улице она заторопилась, захлопнула книгу, сгребла с сиденья упирающуюся дочь, достала коляску и стала пробираться к выходу. Девочка, видимо, решила на прощанье показать свои вокальные способности и с оглушительным писком рванулась вниз. Одно стремительное движение — и она скрылась среди потных ног пассажиров. Мамаша что есть силы закричала:

— Подождите, откройте! — потом опустилась на колени и полезла за ребенком. Она нащупала девочку под сиденьем, на котором нервно ерзала женщина с золотыми серьгами, выудила ее оттуда, и, подхватив вещи, поспешно покинула автобус. 

— Очень бегает быстро, что с ней делать…  — Но женщина уже отвернулась, и дверцы автобуса захлопнулись. Девочка висела у матери на локте, двумя руками держа зеленого динозаврика.  

Добравшись до входа в парк, мамаша разложила коляску, и дальше девочка ехала сидя, с соской во рту. Она вертела головой то туда, то сюда, широко раскрыв синие глаза. Проезжая часть осталась далеко позади.  Городской парк был полон людей, компании сидели на траве, летали разноцветные фрисби, мяч то и дело выкатывался на тротуар. Откуда-то раздавалась громкая музыка, мощные басы создавали пульсацию по всему парку.  Попадавшиеся навстречу девице прохожие иногда задерживали на ребенке взгляд и быстро отворачивались. Девочка начала ерзать ногами по подножке, крутиться все больше и больше, и скоро замычала. 

— Потерпи, зая. Сейчас птичек будем кормить.

Та замычала сильнее и стала биться спиной о коляску. Музыка становилась все громче и громче, пока не стала совсем оглушительной, и скоро дорогу девице преградил высокий металлический забор зеленого цвета, на котором с разными интервалами были наклеены афиши «Летний фест Платформа 20».  

Мамаша пошла вдоль забора. Девочка вытащила соску и стала оживленно лепетать что-то на своем языке. 

— Прудика сегодня не будет, Манюш. Идем на площадку.  

Забор тянулся вдоль всего тротуара, насколько было видно впереди — похоже, что для фестиваля отгородили добрую половину парка. Мать дотолкала коляску до детской площадки справа от тротуара. Это была небольшая круглая площадка, окруженная кустами рододендрона, с песочницей, качелями двух видов, каруселями и деревянной горкой. Дети детсадовского возраста играли, бегали, кричали под присмотром мамочек, судачивших на скамейках. 

Единственная незанятая скамейка была со стороны тротуара, окруженная двумя кустами. Девица с коляской остановилась рядом и только успела отстегнуть ребенка, как та выскочила и как угорелая помчалась к песочнице. Девица схватила пакет и побежала за ней. Девчушка уже приземлилась в песок и стала быстро-быстро рыть руками яму. Песок полетел во все стороны, малыш в углу закрыл глаза руками и заревел. Со скамеек поднялись несколько женщин и побежали на крик. 

— Зая, нельзя, нельзя, стой. 

Мамаша взяла девочку за руки и не давала ей больше копать, та начала вырываться и брыкаться ногами во все стороны. 

— Господи, ну она сейчас Дениске голову разобьет. — Полная женщина в длинной юбке подхватила плачущего малыша на руки и начала отряхивать. 

— Простите. В глаза не попало?

Женщина ничего не ответила, качая ребенка и испепеляя ее взглядом. 

Девица одной рукой высыпала из пакета яркие совки и формочки для лепки. Поставила рядом ведерко. 

— Манюш, набирай, будешь?

Девочка успокоилась, села рядом с ведерком и стала насыпать в него песок. Потом она взяла ведро, понесла его к кусту и там высыпала. Вернулась к песочнице, снова набрала песка, отнесла к кусту, высыпала. 

— Я потом все уберу, — пробормотала девица, но объяснять было некому — женщины забрали своих детей из песочницы и отошли подальше. 

Мамаша села на скамейку и обмякла. Вытерла тыльной стороной кисти лицо. Начала читать, то и дело поднимая взгляд и следя за перемещениями девочки. Так прошло минут пятнадцать.

Солнце потихоньку стало опускаться, красиво подсвечивая березы и каштаны. Вдруг девица уронила голову на грудь, потом резко выпрямилась и стала оглядываться. Ее глаза забегали все быстрей, она вскочила и заметалась по площадке. Подбежала к песочнице, в которой валялось пустое ведро, потом к качелям, на которых как будто мелькнуло что-то голубое, оббежала все углы, заглянула под горку и на карусели. 

— Вы не видели девочку, темненькая, голубое платье? Господи!

Женщины качали головами, тревожно осматриваясь. Мамаша пролезла по всем кустам, снова пробежала вокруг площадки, женщины опрашивали своих детей, но все качали головами. 

— В полицию надо, парк большой, — посоветовал кто-то. 

Девица быстро продиктовала свой номер одной из женщин, выбежала на тротуар, стала осматриваться по сторонам и трясущимися руками набирать номер.  

— Алло! У меня потерялся ребенок! Центральный парк. Да, только что. Четыре года. Маша, но на имя она не отзывается. Постойте… 

Она вдруг опустила трубку, подбежала к зеленому забору, присела на колени и что-то достала из травы. Потом легла на землю и заглянула в дыру под забором. Встала и быстро побежала вдоль забора, держа игрушечного динозавра в руках. 

У турникетов стояли длинные очереди из подвыпивших подростков. Незадачливая мамаша сунулась к турникетам без очереди, ее сначала было оттеснили, но она так кричала, так настаивала, что ее, наконец, пропустили вперед.

— Зовут-то ее как? Сейчас объявим, — сказал охранник.  

— Да не знает она свое имя! 

—  Что орешь-то? Тоже мне, мать. Смотреть надо за ребенком. 

Девица оттолкнула охранника и побежала по территории фестиваля. Солнце уже почти село, прожекторы прорезали воздух разноцветными лучами. Оглушающе гремела музыка. Толпы подростков двигались в пьяном угаре, раскачивая полуголыми потными телами. Мамаша обежала стенды с едой, туалетные кабинки, к которым выстроились очереди, прорвалась к главной сцене. Она добежала до пруда, вокруг которого тянулась защитное ограждение, украшенное гирляндами. То тут, то там стояли целующиеся парочки. Все было усыпано окурками. Девица побежала обратно. 

Она хватала танцующих за плечи, пыталась прокричать что-то на ухо, но большинство людей не реагировали, другие качали головой и отворачивались. Она шла через танцующую толпу все медленнее и медленнее и вдруг остановилась. На футболке сзади расплылось большое пятно пота. Спереди кто-то пролил на джинсы алкоголь. Молодежь прыгала вокруг в ритме музыки. Девушка подняла голову наверх и закрыла глаза. Она стояла так, как неподвижный островок среди колышущегося моря. А потом начала переступать с ноги на ногу и раскачиваться. Она раскачивалась все сильнее и сильнее, потом подняла руки и начала делать странные пассы из стороны в сторону. Люди понемногу начали расступаться. Одна девушка подошла к ней, что-то спросила, положила руку на плечо. Другая подошла сзади и приобняла ее. 

— Ты чего? Все будет хорошо. Давай в сторонку.

Девушки отвели дрожащую мать к клочку газона возле забора и усадили на траву. По ее лицу текли слезы. Она продолжала тихонько раскачиваться. По громкой связи объявили:

— Родители девочки, три-пять лет, голубое платье, срочно подойдите к главной сцене. 

— Моя Манюша… 

Ей дали выпить воды. Кто-то побежал к сцене. Девушки сели вокруг, гладили ее по спине, что-то говорили на ухо. Мать положила голову на плечо одной из девушек и разрыдалась. Скоро из толпы вышел охранник с девочкой на руках. Она спрыгнула, подбежала к матери и потянула ее за футболку. Увидев заплаканное лицо, она встала на носочки, схватилась за голову и что-то залопотала. В грохоте музыки ничего не было слышно, но мать улыбнулась сквозь слезы, сгребла девочку в охапку и прижала к себе.

Рецензия писателя и критика Романа Арбитмана:

«Есть такое понятие — «конфузная ситуация»: это когда персонаж, чаще всего ни в чем не виноватый, оказывается жертвой обстоятельств и не может выйти из замкнутого круга причин и следствий. В данном случае с главной героиней (имени которой мы так и не узнаем) происходит нечто подобное. Из-за ребенка героиня попадает в неприятности. Сперва на нее злится весь автобус, в котором она везет дочку, затем женщина становится объектом неприязни родителей детей, игравших в песочнице, а последняя треть рассказа посвящена пропаже девочки и лихорадочным ее поискам в вечернем парке.

Героиня — объект страдательный; читатель может примерно «вычислить» ее биографию. Сперва — нежелательная, видимо, беременность, затем рождение больного ребенка, который требует отдельного ухода, нянек, денег — всего того, что у матери отсутствует напрочь. Героиня ни в чем не виновата, но на протяжении всего рассказа она постоянно чувствует неловкость вечно виноватого человека. Главное, что удается передать автору, это ощущение отчаяния нон-стоп, в атмосфере которого существует героиня. Предфинальная сцена — амок: героиня впадает в истерический транс, и лишь в этот момент она ненадолго перестает быть жертвой и становится объектом сочувствия. В финале девочка находится, но перед нами — та разновидность хэппи-энда, где, в сущности, нет ни счастья, ни финала. Девочка не изменилась. Мать ее осталась на тех же безнадежных позициях.

Я отдаю должное автору, сумевшему передать в своем небольшом тексте и это отчаяние, и этот ужас, и эту тоскливую безнадегу, но, как мне кажется, таких текстов в творчестве писателя не должно быть слишком много, и тем более эти настроения не должны быть в приоритете. Жизнь несправедлива, тьма сильнее света, смерть — дело одинокое и так далее — все эти истины не обязательно в очередной раз доказывать средствами литературы, они и так понятны. Вызвать у читателя слезы, ощущение мрака и тоски не так уж трудно; труднее сделать так, чтобы при всех этих неблагоприятных обстоятельствах после прочтения рассказа в душе у читателя оставалось что-то, помимо отчаяния. Такое уже немного намечено в финале. Стоит усилить это настроение, хотя бы на полградуса. Своей авторской волей дать героине хоть призрачную, но надежду (например, героиня вдруг ловит в глазах дочери нечто осмысленное, проблеск разума…). Иначе мрак перевесит.»

Рецензия писателя Наталии Ким

«Мне очень понравилась работа. Так получилось, что через мои руки в связи с определенным моим отношением к разным благотворительным фондам и проектам проходило немало текстов, где поднята эта читающаяся между строк тема. Но, как правило, это тексты такие «лобовые», бьющие наотмашь, где всё и сразу названо своими именами. Просто потому что это не художественная литература, в крайнем случае нон-фикшн, и цели там преследуются вполне определенные — нужно так написать о чьем-то несчастье, чтобы читатель прослезился и нажал кнопку «помочь», переведя денег.

Здесь же автор как раз обошел всё «лобовое», даже не стал рисовать совершенно ожидаемую картину, когда кто-нибудь из родительниц набрасывается на несчастную «мамашу» (автор оценочно называет ее то «девицей», то «мамашей», давая таким образом читателю понять что-то о ее социальном положении, туда же — её внешний вид) с криками «уберите своего урода от наших нормальных детей» — нет, родители всего-навсего уходят с площадки, что для девицы в данной ситуации, может, был бы и наилучший выход. С ней с самого начала происходит то, что называется «прогрессией усложнений», и это делает текст очень напряженным и драматически увлекательным, еще после первых сцен в автобусе понятно, что «ничем хорошим это всё не кончится».

В сущности, что происходит в рассказе? «Мамаша» с явно больным ребенком приезжает в парк, по дороге её гнобят недовольные пассажиры, в парке все уходят при виде девочки, усталая, разморенная жарой мать на пару минут отключается, девочка теряется, мать мечется в ужасе, попадает на дискотеку, где у неё практически начинается агония, и тут — опять же наперекор законам жанра таких рассказов — её никто не «добивает», а наоборот, выказывают участие, а тут и девочка нашлась, и они разговаривают на своем каком-то им ведомом языке. Так будет и дальше всю их жизнь, читатель, безусловно, испытывает эмпатию к этой несчастливой парочке и очень хочет, чтобы у них дальше было всё хорошо, чтобы им как-то повезло, и стало бы на кого опереться, и вздохнуть этой бедолаге мамаше. Автор вызвал у меня очень сильные эмоции, не манипулируя, не «паразитируя» на сострадании, и это я полагаю талантом и искусством.»

Помню, мама работала очень много: начинала рано утром и заканчивала к восьми. С тех пор у меня появилась привычка вставать как можно раньше, чтобы успеть ее проводить. Я обожала понедельники — это был мамин выходной, я бежала из школы домой очень быстро, даже не останавливалась, чтобы вытрясти камешки из сандалий. В этот день мама готовила что-то невероятно вкусное: запекала картофель с разными травами, жарила пончики или варила карамель. Я тихо наблюдала за мамой через дверную щель — она всегда сильно ругалась, если я попадалась под ноги во время работы.

Когда мне исполнилось девять, мама купила мне кошку — серую и пушистую. Она была вредной и царапалась, но нравилась мне невероятно — ведь теперь после учебы кто-то ждал меня дома. А когда мне исполнилось десять, мама уехала работать в другой город, не знаю, какой он был, но точно далекий. И мы с моей кошкой уехали жить к маминой подруге — тёте Ире.

Новая квартира была маленькой — мы жили впятером в двух комнатах. Но и у этого места был свой огромный плюс: если выйти из залы на балкон с коричневыми деревянными окнами и потянуться на цыпочках, то можно было увидеть нашу с мамой квартиру. Она была на первом этаже коммунального дома. 

Для меня все эти многоэтажные дома были похожи на взрослый конструктор: этаж на этаж, квартира на квартиру, как и в этой игрушке. Взрослый, потому что серый, ведь для детей все вещи делают яркими и разноцветными. Наверное, когда вырастаешь, больше не обращаешь внимания на такие пустяки, как цвет дома, и сильнее волнуешься о том как далеко он от работы, школы, рынка и автобусной остановки.

Мамы тогда не было три месяца, я говорила с ней по телефону каждый день и никогда не признавалась, что скучаю. Тётя Ира повторяла, что так маме будет лучше. Поэтому я ждала, когда всё в квартире уснут, поворачивалась лицом к стене, укрывалась одеялом и отправляла маме сообщения, а наутро мне перепадало от тёти Иры и следующую неделю я засыпа́ла без телефона, пока всё не забудется, а потом начинала снова.

Я тогда задумалась, что мне пора уже побыстрее стать взрослой, чтобы мочь всё делать самой и не жить с разными подругами.

Мама с тетей Ирой были давно знакомы. Я ходила с её дочкой Сашей в садик, и Ира забирала меня оттуда, когда мама задерживалась на работе допоздна. Я и Саша тоже были подругами: нам нравился фиолетовый цвет, куклы «Братц», мультик про фей «Винкс» и мальчик Кирюша из нашей группы. Из-за этих общих интересов мы с ней и начали дружить. Саша была совсем на меня непохожа: у неё были длинные волосы, она не знала таблички умножения на память, никогда не мыла посуду, а ещё у неё был папа. Жить с каким-то дядей в доме так непривычно, не знаю, как Саша и тётя Ира его терпят. Его же нужно кормить, говорить с ним, спрашивать разрешение пойти погулять, а еще у него очень суровый взгляд. Он не был рад, что я жила у них — мама была подругой тети Иры, а не его. 

Три месяца прошло, и мама вернулась, а значит, я снова каждый понедельник спешила домой на печеную картошку, жареные пончики и сладкую карамель.

Папа приезжал к нам нечасто, но я всегда была сильно рада его видеть. Мы когда-то ходили в кино все вместе: я, мама и папа — на фильм про пиратов, помню только, как мы шли назад, я держала родителей за руки, шла посередине и смотрела на камешки под ногами. 

Мама сидела на лавке возле подъезда, а я подошла к папе. 

— Я тебя очень люблю, маме сложно, почему ты не рядом? — сказала я и крепко-крепко его обняла, а потом он снова уехал и снова надолго. 

Я сначала очень грустила, но со временем мне стало всё равно, и когда он от нас уезжал, и когда приезжал тоже, да и он стал все равно. Ведь у мамы всегда было много кандидатов на место моего папы. И все они очень старались мне понравиться, поэтому мне не нравился никто из них.

Не скажу, что мы с мамой жили очень дружно. Почему-то чем старше я становилась, тем больше новых тем для споров у нас появлялось. Но мы пережили самый большой кризис в наших отношениях — время, когда я выросла настолько, что мамина одежда и обувь начали мне подходить. Я таскала ее вещи, пока мама работала, а мама потом кричала, что в моих руках любая хорошая вещь портится. Люди привыкают ко всему, и за несколько месяцев мама привыкла, делить вещи со мной, ей оставалось только жаловаться на это тёте Ире при встрече.

Хотя нет, настоящий кризис начался, когда я влюбилась в Антона. Мне тогда было семнадцать лет, я училась в одиннадцатом классе, а он был на три года старше. Мама хотела, чтобы я после школы поступила на бюджет, поэтому очень следила за моей учебой. Она воспринимала моего парня как пожирателя времени и как угрозу какую-то. Тогда каждая прогулка с ним была причиной для скандала, и мне хотелось, чтобы она снова уехала в тот далекий город на три месяца. Я ведь не хотела ничего плохого, просто впервые была так близка с другим человеком.

Я поступила, куда хотела мама и я, мы были очень рады. И я узнала, что маме не нравилось не то, что я отвлекаюсь от учёбы на Антона, ей не нравился сам Антон. Мы снова вернулись к кризису. После своего восемнадцатого дня рождения, пока мама была на работе, я собрала самые нужные вещи в чемодан и ушла из нашей квартиры.

Мама, наверное, очень злилась тогда, но она не кричала и не упрашивала меня вернуться, может, это и к лучшему — я бы наверняка вернулась, если бы она попросила. Через месяц я начала с ней созваниваться и болтать. 

Мы живём с Антоном уже практически полгода, сегодня я приду к маме в гости, хочу с ней поговорить, скучаю по ней, хотя мы и живём в одном городе. 

Сейчас я думаю, что по-настоящему взрослеем мы тогда, когда понимаем, что наши родители тоже люди — они тоже переживают, волнуются и часто неуверены в себе, маме можно ошибаться, ведь мамой она стала, а не родилась,  её нигде и никто не учил тому, как нужно быть мамой. И поэтому я ни за что на неё не обижаюсь. Только жду, когда открою дверь, войду в квартиру, а там пахнет печеной картошкой с травами.

Мне пришлось много работать: жилье, коммуналка, еда, одежда и дочь. Поэтому, если была возможность взять вечернюю смену, я соглашалась. Выходной у меня был один, и я всегда готовила что-то горячее для Жени, потому что в другие дни просто не успевала. А потом я принималась убирать дом, потому что не могла сидеть без дела и это меня успокаивало. Мне всегда и во всём хотелось навести полный порядок.

Я никогда не любила домашних животных — люди должны жить в домах, а звери на воле, меня этому еще родители научили. Но всё равно я купила Жене кошку. Так мне было спокойнее задерживаться на работе.

Сложнее всего было переехать в другой город на три месяца. Я безумно благодарна, что в тот момент жизни у меня была Ира, с которой я могла оставить Женю и не волноваться, что та будет голодной, обиженной или грязной. Конечно, Ира ей не мама, и Женька у меня не подарок, но других вариантов у меня тогда не было.

Мы с Ирой давно знакомы, из всех моих подруг она самая человечная, что ли. Я ценю её невероятно, но иногда безумно завидую — мужчина ей попался надежный. Не была б Ира моей подругой… Фу, аж само́й тошно.

Отец Жени приезжал нечасто, и порой я думала, что было бы лучше, если бы он и вовсе к нам не приезжал, каждый раз после его отъезда Женя по три дня ходила грустная — каждый раз она думала, что папа вернулся насовсем, а он снова её бросал. Я не могла смотреть на их прощания, было ужасно обидно слышать ее «я люблю тебя» в адрес такого человека. Он не сделал ничего для неё, его никогда не было рядом, он не посетил ни один утренник, ни одно школьное собрание, не высылал нам денег, не звонил, чтобы просто узнать, как у нас дела — только приезжал раз в год и поздравлял с днём рождения. И вот ему она каждый раз так по-детски искренне говорила: «Я люблю тебя». Иной раз думаю, что же ещё я должна в этой жизни такого сделать, чтобы дождаться таких же искренних слов.

Переходной возраст был трудным, ссорились мы с Женей практически каждый день, ссоры-то были пустяковые, но я думала, что только так воспитаю ее хорошим человеком. Меня родители воспитывали намного строже.

В выпускном классе у нее появился мальчик — ходила по дому счастливая, радостная, приходилось немного спускать ее с небес на землю, чтобы не забывала учиться. Я никогда не была против мальчиков разных, просто я же знаю, как это — влюбиться, перестать думать, начать делать не пойми что, а потом об этом всем жалеть. И Жене такого не надо.

Я, наверное, не очень хорошая мать, да что я всё преуменьшаю, я и вовсе плохая мать, не могу ей объяснить, не могу прекратить эти непонятные скандалы, не могу себя сдержать, не могу заставить её послушаться или поверить мне. Всё становилось лучше — выпускной, поступление, день рождения — она такую красивую речь мне тогда сказала, я думала, что будет спокойней. А сегодня вернулась с работы: ни ее, ни вещей нет, только дурацкая записка: «Мам, прости, я пока поживу с Антоном…»

Мам прости, я пока поживу с Антоном, ну вот же ж. Ну, поживи пока с Антоном, посмотри, каково это — кормить мужика и как жить с ним вообще. Посмотри, каково это, за кем-то следить, убирать и содержать кого-то, чего же только кошку свою любимую не забрала!

Мы с Женей начали разговаривать по телефону, у неё всё хорошо, говорит, что учиться нравится, живёт неплохо — голос не грустный. Только в последний раз, когда звонила, какая-то взволнованная была, ну ничего, она в понедельник должна зайти в гости, приготовлю ей что-нибудь вкусненькое.

Сегодня наконец-то иду к маме. Дорога та же, что и в детстве, помню, как пробегала её за секунду, не было времени даже осмотреться вокруг. 

Я постучала в дверь — открыто, входи. У мамы сегодня спокойный голос. Разувайся, я практически всё приготовила.

В доме вкусно пахло едой, я села с одной стороны стола. — Я цветы принесла, поставь в вазу. — Да, спасибо, давай сюда.

Мама поставила еду на стол, мы начали обедать, прям как раньше по понедельникам.

— Ты чего молчаливая такая, ничего не рассказываешь и ешь мало, я же для тебя это всё приготовила. 

— Мама мне поговорить с тобой надо. 

— Вот видишь, поговорить надо, а ты сидишь и молчишь. 

— Мам, я беременна.

Мама минуту сидела молча, после сказала: 

— Ну ничего, со следующей недели запишу тебя к врачу на аборт. 

Она поднялась и начала мыть сковородку и тарелки, которые стояли в мойке. 

— Добавки хочешь? 

— Не надо, я наелась, мне уже пора.

Я надела босоножки, открыла дверь, руки всё ещё немного дрожали, выходя из квартиры, смогла сказать только…

— Спасибо, мамочка.  

Катя платит за Колю уже два года, но так, чтобы об этом никто не знал. Коля рассеянно поправляет узел галстука, тянет пластиковую карту официантке, вводит пин. Официантка мотает на палец белокурый локон, легонько вздыхает и уходит.

― Милая девочка. Сто рублей на чай найдется?

Катя долго роется в сумке и протягивает смятый полтинник.  

― А ещё нету? Некрасиво же как-то.

Катя поднимает взгляд и белки её глаз розовеют от крови. 

― Ладно, тогда не надо.

Коля встает с места, запихивает купюру в боковой карман пиджака, помогает Кате одеться, распахивает перед ней двери, кричит через весь зал глубоко и бодро: «Всего доброго!» Белокурая официантка толкает в бок бармена:

― И как эта мышь такого красавца охомутала. 

  Улица пахнет весной и пылью. Коля причитает:

― На две с половиной насидели. Скинешь на карту? У меня ведь совсем ничего нет, в магазин ещё на неделе ходил.

― Только бельгийский стаут из дубовой бочки помню.

― Ну вкусно же было? Ты тоже пила.

Возразить и нечего.

***

Душным вечером, под небесами винного оттенка, у распахнутого балконного окна, Катя, приподнимаясь на цыпочки и возвращаясь на пятки, вскрывает душу. Протокол вскрытия фиксирует осоловевшая, приподнято-добродушная подруга.

― За неделю до расставания поняла ― родинки на его левой лопатке выстроились в созвездие Персея. Не весь Персей, конечно, стопа-бедро-плечо. Головы нет ни своей, ни Горгоны. Да и самого Персея нет на небе в мае, скрылся за горизонтом Персей. 

Подруга кивает, чпокает винным горлышком, наливает себе и Кате.

― И ведь скучаешь по всякой ерундистике. В возрасте Христа, а все тот же праздничный блондинчик. Спина безволосая, желтоватая, только выше созвездия два волоска отрастают упрямо. Он все ерепенится ― вырви, кошмар какой. Потянешь пинцетом и выходят, чуть темноватые у корня. Положишь к нему на коленку в шутку, он вспыхнет, стряхнет.

― А теперь что?

― Верни, что на свадьбу дарили, говорит. Пятьдесят тысяч родители давали, говорит. 

― А ты?

― А я ― если нуждаешься, возьми себе кольца. Он ни в какую, это же подарок, как можно. Потом заезжал за вещами, молча забрал и уехал.

Подруга таращит глаза, мгновенно трезвея.

― Дело понятное, творческий поиск. Когда все профукает, попросит ещё. Не дам.

***

Катя рисует портреты. Всякая пошлость, но заказов много, и Катя не жалуется. Месяц прожила бок о бок с замгубернатора, осанисто несущим ордена и аксельбанты на фоне пышных облаков.

― У тебя Екатерининский орден рядом с Ленинским висит, ― бросал через плечо Коля по пути на кухню.

― Господа так заказать изволили-с.

― Меня б нарисовала лучше. Вот как есть хорош. Только часы наручные швейцарские хочу, достала китайщина эта.

Катя мешает белый с черным, и за спиной замгубернатора начинается гроза.

***

Крутится у зеркала, тянет носок вперед, довольно прицокивает языком — чулки великолепны. Стройные ноги с вертикалью черной полосы — те самые прямые, чья встреча невозможна. Открывает шкаф, нетерпеливо листает плечики, выуживает платье. Раздевает вешалку, надевает на себя, неловко шерудит по спине — бегунок замка убегает, не дается неловким пальцам. Вздыхает, замедляется, оп — предатель бегунок пойман и исправно выполняет свои обязанности. Разворот на носках, шаг на кровать, вытянутые руки вверх — обувная коробка летит в объятья прямиком со шкафа. Одно движение, и лодочки на месте. Узкая полоска зеркала выхватывает глаза — серые, туманные, косые от слежки за кисточкой туши. Зеркало отдаляется, и взгляд упирается в поросший черной щетиной подбородок. Зеркало падает на пол и дает паутину трещин по центру.

Андрей вышагивает на каблуках в поисках веника. Вот же, под раковиной, Катя опять переложила. Андрей наклоняется вдвое и сметает осколки в пластиковую пасть совка. Металлическое копошение в замке, шаг через порог, в дверном проеме появляется Катя. 

― Наконец это платье хоть кто-то носит.

Андрей прикрывает щетину веером. Гостиная, которую Катя использует как мастерскую, теперь все больше напоминает гримерную. При переезде Андрей взял самое необходимое ― пять боа из розовых перьев, павлиний хвост в резной вазе, а что лежит в коробке, обтянутой красным атласом, Кате лучше не знать.

***

После поцелуев лицо Кати похоже на поле битвы ― рот, как воронка исполинской бомбы в окружении кровавых, расходящихся концентрическими кругами, сгустков.  

― На ужин у нас помада, ― выдыхает Андрей, поправляя бретельку на плече.

Месяц назад, в белом поло и джинсах, он глядел на новый дядюшкин портрет, хвалил цветопередачу и морщился от аксельбантов, а потом спросил телефон художницы.

― Хоть графа из тебя сделает, хоть генсека, ― похохатывал замгубернатора, диктуя номер.

― Хоть графиню, хоть графин, ― ответил Андрей, на ходу переодевая щекотную правду в шутку.

Встречу назначили заранее, тем более удивителен вид Кати ― заспанные веки, лежалая пижама, на одной ниточке висящий, обветшалый помпон на носке домашней тапки. За спиной Кати такая же неустроенная, наспех прибранная, бестолковая жизнь. 

― Обычно по фото заказывают. Халтура, конечно, но сидеть на месте у людей времени нет.

― Я в ванной переоденусь, где здесь?

Строгие складки юбки чуть выше колена, гольфы, круглоносые туфли с ремешком вокруг тощей лодыжки. Отложной, сверкающий смирением воротничок. Катя молча таращится на Андрея. 

― А фоном Нойбергский монастырь нарисуешь, можно? ― тычет в нос смартфоном со страничкой Википедии.

Да можно, конечно. Тебе можно все.

***

Коля приезжает забрать вещи: полное собрание сочинений того и неполное собрание сочинений этого, коллекция пивных бутылок на пыльной полке ― не хлам, а крафт, тридцать три рубашки с пожелтевшими манжетами, несколько книжек самиздата, на корешках ― отец, лучший друг, Колин психотерапевт.

― Ну и графомания, кто так вообще пишет, ― каждый раз говорит Коля Кате, но авторов благодарит и желает творческих успехов.

На книжке отца ― фото лет на пятнадцать моложе, большой город вместо райцентра, узкие джинсы, очки, плотоядные губы. Все начинается так: «Сексуально озабоченный молодой человек выхватывает взглядом тоненькую девичью фигурку». Книжка друга ― черный томик с серебристым тиснением, гроб для сигаретных огней и разочарования. Проза, ставшая в позу. В книжке психотерапевта ― очень плохие стихи, змеевидная роза на обложке обвивает револьвер, лежащий как снулая рыба. Захватив двумя пальцами корешок, Коля откладывает книгу в сторону:

― Можешь оставить, дарю.

Стихи самого Коли были дивными, но давно и безнадежно брошенными.

― Ну ни хрена себе, это для кого ты так выряжаться стала? ― В руках Коли сверкает лаком непристойно-малиновая туфля. 

Сорок третий против Катиного тридцать шестого, впрочем, боа на вешалке Коля тоже не замечает.

***

Катя рисует Андрея третий месяц. Первое время он появлялся в шесть утра, сообщал, что ещё не ложился, заходил в ванную, собирал волосы в хвост, натягивал костюмчик для воскресной школы, садился, сложив руки на коленях. Высидев час неподвижно, ронял голову на белый воротничок, дергался, опять пытался не двигаться, минуту спустя снова безвольно повисал головой.

― Хочешь приляг, поспи.

На узкой софе ноги некуда деть, разве что свернуться калачиком. Веки смежаются тут же, приходят сны. С открытой балконной двери тянет майской прохладой, выше гольфов бегут колючие мурашки. Катя укрывает Андрея покрывалом. Пока назойливый солнечный луч не расплавит лицо нестерпимым теплом и светом, он спит.

― Неудобно как-то получилось, ― говорит Андрей, открывая слипшиеся от туши ресницы.

Катя не может спать. Дни за работой ― какой-то директор в горностаевой мантии, на фоне долина с дымящей трубой завода. Ночи в смартфоне ― вдруг напишет, чего там, когда. Опускает веки и чудится, как трет на терке глазные яблоки. Потом забытье, безотрадно-короткое. В половину пятого сна нет как нет, орут бесстыжие птицы, трещит голова. Спустя пару недель солнечный луч не может добраться до Андрея и сверлит, разочарованный, затылок и голую спину Кати, сидящей на нем.

***

Коля знает, дело в новом любовнике Кати, ведь таких, как Коля, просто не бросают. Еще в январе ее видели с каким-то прохвостом, но Коля не верил в такую подлость. Да в конце концов, он же не ревнивый. Вот иллюстраторша из Москвы присылает видео с лекции именитого философа. Гундеж бородача сопровождает приглашение: «Отмотай на пятнадцатую минуту, там я в зале». Коля послушно перематывает ― и правда, сидит, подточенная молью лисица. Зовет Катю, показывает ― ну а что, честность превыше всего. 

― Девица попроще прислала бы себя топлес. ― Катя смеётся, невольно сжимая кулаки. 

― Правда, что ли? ― переспрашивает Коля с блеском в глазах. 

Докторша из Норильска рекомендует глазные капли, школьница из Ханты-Мансийска играет для Коли на скрипке, бездельнице из Новосибирска он рассказывает сны. Коле снится, что он рыцарь, конь его верен, а вера в Иисуса крепка. Коле снится, как он пьёт водку в эмигрантском кафе и бранит красных. Коле снится, что текучая, клубящаяся тьма поглотила его без остатка, а затем вспыхнула и превратила в камень. Он вскрикивает во сне, и Катя долго гладит его голову, приговаривая:

― Спи, мой хороший. 

***

Лето в семь вечера еще безоблачно и голубо. После долгого дня неотложных, ничего не значащих дел Катя снова в квартире. Коля отменяет уже третий визит в загс, страшно занят, да и пошлину платить некогда как-то, то одно, то другое. Кто-то из подружек советует Кате подавать исковое в мировой, Кате неловко, но выхода нет. Теперь дело сделано, и Катя открывает входную дверь с легким танцем ― в этом вальсе ведет она. 

Катя встречает пустоту. Следы возни, обувные коробки потрошками наружу, шифоньер опустел, цирк уехал. На полу у софы голубая сережка-кисточка шепчет: «Пока, Андрей». Катя ложится на пол и глядит в потолок, двигаться невозможно, потому что воздуха больше нет, тут цемент. Тонкая ножка мольберта зовет взглянуть выше, и Катя узнает, что Нойбергский монастырь растворился в небытие так же, как и герой картины.

― Удрал с неоконченной, ― сокрушается Катя под нос.

Пыльные зайчики в углах мастерской вторят Кате, на небо спускаются сумерки, цемент застывает и расходится кракелюром трещин. Катя лежит на полу и ревет. 

***

Неделю спустя Катя решает убраться. Завязывает волосы в пучок, мучительно долго елозит тряпкой по горизонталям, сбивает крошку-паучка в укромном уголке. Хаос никак не преобразуется в космос. То тут, то там попадаются Колины вещи ― виниловые пластинки в ожидании так и не купленного проигрывателя, перламутровая запонка с навечно отломанной ножкой, фотография в рамке, спрятанная поверх книг ― Коля в бог весть откуда добытой казачьей форме вытягивает ноги у кладбищенского столика. Катя все просила рассказать, как так вышло, получала в ответ только:

― Искусство, тебе ли не знать.

Теперь с этим кончено, нужно вынести все. Ничего не получилось, потому что место загажено. Земля иссохла родить урожай без конца, ей нужно вздохнуть, пожить для себя. Катя выносит пластинки в тамбур, бьет ладошками по бедрам ― еще чуть-чуть и будет совсем хорошо. Остался шкаф, сундук со сказками. Открывает с опаской. Маленькое черное платье, которое она забросила пару лет назад и снова ожившее с появлением Андрея, теперь безнадежно одиноко. Колины свадебные туфли ― царапнул нос у входа в загс и сокрушался весь вечер. Жестяная коробка, обитая алым атласом, с причудливым золотым замком, ― что в ней хранит Андрей? Катя хоть убей не может вспомнить, и ключ ей никогда не попадался. Бестолково ковыряет ножом со стерильным выражением хирурга. Пробует провернуть замок крестовой отверткой ― мимо. Трясет в руках ― будто пустая, но что-то в ней есть. Когда борьба становится невмоготу, Катя изо всех сил бросает коробку в стену. Крышка с лязгом отходит, но замок еще держится. Катя выламывает его с мясом. 

Алые стенки, алое дно. На складках атласа фотокарточка исподом вверх. Крупный, знакомый до тошноты почерк. Читай по слогам: «Люблю». Переверни фото и взгляни Горгоне в глаза ― горошек вуали, красные губы, ненавистная Колина улыбка. 

***

Спустя пять лет местный пивовар заказал Кате портрет своей бабушки в костюме феи. Густо накрашенная старуха в золотой раме напоминает мужчину.

Рецензия писателя Дмитрия Данилова:

«Прекрасный рассказ, похожий чем-то на короткометражный фильм. Не на сценарий короткого метра, а на сам фильм — настолько текст ярок, динамичен, кинематографичен. Очень хорошо выстроена структура — чередование небольших эпизодов, каждый из которых связан с одной из двух «муз» Кати — Колей или Андреем. Их образы — несомненная удача рассказа (впрочем, в нём всё — удача). Каждый одновременно мерзок и обаятелен. Образ Кати, как ни странно, не настолько ярок, вернее, не так ярко выписан, но очень хорошо раскрывается через взаимоотношения с Колей и Андреем. Концовка с алой коробкой  убийственна и восхитительна. Последний краткий абзац — лучшее завершение, которое можно было придумать для этого текста. Рассказ написан прекрасным языком, автор не допустил ни одной неточности, ни единого стилистического промаха. Я получил огромное читательское удовольствие».

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Рассказ написан, на мой взгляд, безупречно. Ни убавить, ни прибавить. Он написан ярко, но эта яркость не самоцель: все приемы, образы, детали рассказа очень точны, они работают на историю. Нет ничего, что вываливалось бы, торчало.

Рассказ написан экспрессивно, образы будто спрессованы, в них концентрированная энергетика. При этом рассказ развивается именно и только в образах: тут нет места отвлеченным рассуждениям, обобщениям, оценкам и выводам от автора, мы целиком в истории, в картинке, автор удерживает нас в своем художественном «здесь и сейчас», не позволяя отвлечься на рассуждения. И еще не осуждает героев, вы просто показывает их. Это замечательно. Да, иногда картинку кривит иронией — например, образы женщин, преданных Коле. Но эта ирония вычитывается между строк, она не навязана впрямую.

Автор умело играет на смене ракурсов. Коля в рассказах Кати подруге очень хрупкий, удивительный образ, а Коля в кафе обыкновенный эгоист, выпендрежник. Или Андрей — его преображение, слияние с образом-картиной в самом деле ошеломляет. В целом создается впечатление, что Катя унизилась до ремесленничества и в профессии, и в жизни, тогда как ее мужчины заняты изысканной игрой: их жизнь искусство, и кто они сами, трудно разобраться.

Мне очень нравится, что герои-мужчины не однозначны. Да, они жалкие кавалеры. Но в то же время в странностях каждого из них есть определенная привлекательность. Атласный короб Андрея в рассказе можно посчитать символом: Катю привлекает в обоих ее мужчинах недоступность последней разгадки. Непонятно, почему они ведут себя вот так. Непонятно, какие они на самом деле. Они все время выкидывают, чего не ждешь. Скажем, не ждешь, что Андрей сбежит с картиной, а Коля на ходу укажет Кате на ошибку в парадном портрете. При этом нет и идеализации. Ни Катя, ни автор не питают иллюзий насчет героев. Их искаженность показана в мелочах, и это очень наглядно, доходчиво, точно. Скажем, блеск глаз Коли, когда Катя говорит, что поклонница попроще прислала бы себя топлесс. Это очень мелкая подробность, но она многое о Коле говорит.

Единственное, чего я не поняла или не вполне приняла в рассказе, это развязка. Приходит на ум цитата, вошедшая в поговорки, что ларчик просто открывался. Слишком простая отгадка, если только я правильно поняла финальный образ: Коля и Андрей связаны отношениями. Получается, что никакие нюансы психологии ни при чем, личные качества партнеров не играют никакой роли. Ход чуть грубый: свести в финале соперников, показать, что это ни тот, ни другой, а Катя — лишняя. Эффектно, да. Но как-то в лоб, нарочито. Не открывается тут нового понимания, нового восприятия событий рассказа.

В принципе такой финал рассказ не портит. Очень уж детально и оригинально автору удалось изложить распространенную историю любви в одни ворота, отношений с холодным/недоступным партнером. Но мне кажется, более тонкая развязка придала бы рассказу дополнительную глубину. Теперешний же финал глубину закрывает, выбрасывая нас на поверхность очень простых объяснений».

Умер Юра.

Для всех соседей на Маяковке это было неожиданно. Он только-только вышел на пенсию. Хотел пожить для себя, повозиться в огороде, больше времени проводить в лесу, куда он в любую погоду с таким упрямством ходил каждый субботний рассвет — за земляникой, грибами и розовыми колокольчиками, которые нравились его шестилетней внучке Оле. 

Все случилось быстро. Юрина жена Валя — громкая тучная женщина с мужской стрижкой и в очках с толстыми стёклами, входящая в чужие дома с непрошеными советами и замечаниями, — в начале сентября на три недели укатила на юга вместе с сыном, снохой и внучкой: мам, поехали с нами, купе возьмём, с Олей нам поможешь. Юра сказал: езжай, конечно, ты так давно не была на море. 

Вернулись они темным вечером — загорелые, с подарками, шутками-прибаутками. А Юра — вскопавший без них всю картошку, затопивший баню, накрывший на стол — встретил их в дверях, держась за косяк: от боли в животе не мог распрямиться, но улыбался под пышными усами, будто прося прощения за свой вид.

Валя охнула. Андрей подхватил отца, помог зайти обратно в дом, усадил на стул. 

— Юра, что?.. — начала было ругаться Валя, но вскоре стихла, испуганно опустившись рядом с мужем на колени. 

Оля пряталась в дальней комнате, обнимая собаку Жульку, выглядывая из своего укрытия, как из окопа — голодная и усталая с дороги, позабытая взрослыми. 

Скорую вызвали от соседки Любы — только у неё на улице был телефон. Через два дня в отделении ему стало лучше — Валя радостно делилась новостью с Мариной из дома напротив, перекрикивая мальчишек и свою неугомонную Олю, играющих в войнушки рядом с палисадником. А ещё через день Андрей приехал из города весь в слезах. Долго сидел в своей «Волге» за рулем и не мог выйти. Валя, услышав шум мотора, резко распахнула дверь на крыльцо и замерла. Все стало понятно — и в это было совершенно невозможно поверить.

Вся Маяковка слышала, как она воет, вцепившись в сына. Как она стучит кулаками в стены маленького покосившегося домика, который Юра на пенсии хотел отстраивать и укреплять. 

То, что врачи в приемном отделении по беспечности или ещё по какому другому поводу сочли раком четвертой степени, отправив Юру в палату мимо рентгена и недавно появившегося в больнице аппарата УЗИ, оказалось застарелой язвой желудка, так обострившейся без ежеутренней овсянки Вали во время ее трехнедельного путешествия в Крым. Кровотечение открылось ночью. Не спасли. 

В день похорон шел дождь. Валя все время поправляла голову Юры в гробу, стараясь положить ее прямо, но та все время сваливалась набок — рот покойника некрасиво открывался, обнажая плохие зубы. Валя злилась и кричала: на сына, который не знал, куда себя деть, на сноху Машу, постоянно цепляющуюся за ее локоть — то ли подержаться, то ли поддержать, на скорбных женщин в платочках — бывших сотрудниц по бюро, соседок, приятельниц, бросающих десятирублевые купюры в гроб, на него, лежащего с закрытыми глазами и открытым ртом, в новом костюме, получившим всего лишь один раз пенсию. Злилась и кричала, злилась и…

Долгие месяцы, когда земля стыла и теряла желтый цвет осени, Валя бродила по Маяковке, накинув на ночную рубашку пальто Юры. Она стучалась к соседям, а те, вначале так участливо зазывавшие ее посидеть с ними вечером, к зиме придумали целую кучу дел-оправданий: для Вали у них больше не было времени. 

А у Вали времени было много. Оно текло вязко и бессмысленно, заполнялось молитвами и разговорами с богом, в которого она поверила в тот самый первый день, увидев заплаканного сына. 

Валя перестала всех строить и командовать, но не перестала быть громкой: ее горе слышала вся Маяковка, ее боль и страхи знали даже за рекой. Валя плакала и плакала, вспоминала и корила себя, теряя вместе со слезами веса и размеры, прежде делавшие ее такой сильной громадиной рядом с худым, даже костлявым Юрой. 

Внучку Олю присылали на выходные. Володя и Марина из дома напротив видели, какой неприкаянной теперь была девочка в гостях у бабушки. В эти дни Володя старался помочь Вале наколоть дрова, как-то ещё поучаствовать в хозяйстве, разделить Олино одиночество. Одиночество Вали разделить было нельзя.

Ночи теперь были трудными. Валя будто несла какой-то пост. Боялась то ли черта, то ли собственной дремы — переставала бубнить свои жуткие молитвы про «плод чрева твоего» только с первыми петухами. Вале чудилось, как Юра идёт к ней через огород, осторожно обходя в темноте подернутые первым снегом грядки, но она была не рада ему, она страшилась его: у Юры в этих снах никогда не бывало лица.

Живущая за рекой бабка Лида, имеющая на Маяковке репутацию ведьмы, заклинательницы и знахарки (это в девяностых-то!), долго не думала, диагноз поставила сразу: мучается его душа, Валентина, не даёшь ты ему улететь спокойно, надо тебе дом окурить, душе выход показать. Сквозь заляпанные стёкла очков смотрела Валя, как ходит по двум ее комнаткам, в которых больше не будет курить ни один мужчина, бабка Лида, развевая за собой едкий дым и рисуя мелом кресты на стенах. И вдруг заметила огромный крюк на потолке, служивший многие лета назад верой и правдой незнакомой ей молодой матери, жившей в этих местах, может быть, еще при царе — держал люльку с младенцем, берег ребенка, пока мать уходила на покос. 

И возникла у Вали мысль.

Этот крюк и ее сбережет.

Валя приступила к подготовке. Чтобы закончить жизнь и, может быть, начать новую, нужно было подвести итог всему прошедшему. Приободрившись, найдя смысл вставать с постели, Валя сразу после утреннего чая садилась перед купленным сыном телефонным аппаратом (дисковая бэу модель черного цвета стала первой причиной размолвки), доставала старую записную книгу и обзванивала былых друзей и знакомых. 

С тех пор как она вышла на пенсию и вместе с Юрой и комнатной дворняжкой Жулькой съехала с городской квартиры, оставив ее сыну с женой и только что родившейся девочкой, прошло шесть лет. Шесть лет мечтаний превратить старую гнилушку в крепкий безопасный дом, шесть лет слабеющих связей, шесть лет старения и ожидания настоящей старости.

На том конце провода ее узнавали, соболезновали, кое-кто соглашался зайти. Хоть путь из города до Маяковки и был не таким уж долгим, зимой добраться сюда без машины было все-таки затруднительно. Люди приходили несмотря на гололед. В основном женщины. Валя видела в этом закономерность: мужчин-ровесников она находила либо в запое, либо на кладбище. Зашедшим на чашку чая гостьям Валя выдавала историю своей жизни, подводила ей итог — всегда по одному и тому же сценарию. 

«Я, Тамара, тридцать семь лет как за каменной стеной прожила. И не было у меня никого ближе Юры. Даже Андрей… Чо уж сейчас говорить… Как отца не стало, он и от меня избавиться хочет, наверно. Мог бы забрать меня в город, там три комнаты. Но нет, не заслужила, видать, буду тут гнить. Мало, видать, с Олей помогала».

Гостьи качали головой, пробуя встать на защиту Валиного сына, но это всегда оставалось без ответа — такие реплики в сценарий Вали не входили. 

Под конец Валя снимала очки и плакала, утирая слезы кухонным полотенцем. Соболезнующие извинялись, собирались, клали руки Вале на плечо, говорили «держись, Валентина» и уходили в скрипучий мороз. 

Когда список телефонов кончился, Валя достала альбомы с фотографиями. Медленно отклеивала снимки от бумажных страниц, долго рассматривала их, а после рвала. Некоторые снимки — просто пополам, некоторые — на мелкие кусочки. Как только потеплело и снег в огороде стал таять, отнесла к бочке для сжигания целый мешок порванных фотографий. 

Соседка Марина зашла помочь по хозяйству. После зимы на Маяковке сушили матрасы и подушки на улице. На старую панцирную кровать — у каждого в огороде стояла такая — бросали, как на сковородку, пережившее еще один год тряпье, апрельское солнце согревало его, избавляя от запахов сырости и печали. 

Валя сидела на лавке — в мятом халате, рабочей мужской куртке, которую никогда не стирали, в шерстяных носках и галошах, посмеиваясь над Мариной, которая, на ее взгляд, опять слишком уж вырядилась для огородных дел. Марина была моложе лет на двадцать, к соседке обращалась не иначе как «теть Валь» и была готова терпеть ее насмешки, потому что умела терпеть. Она и увидела мешок с фотографиями, который ждал, видимо, своего часа. 

— Теть Валь, чо эт вы, снимки сжечь хочете?

— Хочу, — безучастно ответила Валя, болтая отекшими ногами и щурясь на солнце. — А тебе, Марина, больше делать нече? Еще один матрац из дома вынести надо.

— Да как можно-то снимки жечь. Там вон Олька маленькая, страшно же жечь такое, теть Валь. — Марина рассматривала незавязанный мешок, присев у бочки.

— А чо страшного-то. Когда умру — они придут и начнут рыться, копаться в моих вещах, будут говорить про меня гадости, знаю я их, ничего им не оставлю.

— Теть Валь, вы про Андрея с Машей? Чо б им про вас гадости говорить. Они каждые выходные тут, продукты привозят.

— Олю они привозят, вот, Марина, что они делают. Побудут немножко — и в город. Развлекаться, от ребенка отдыхать.

— Это чо, плохо, что ли? Теть Валь, а? — Марина протянула было руку к горловине мешка, но тут же отдернула, услышав резкое, грубое:

— Не тронь нахуй!

На следующих выходных была совсем весна — потекли ручьи, дорогу на Маяковке развезло. Андрей с Машей и Олей оставили машину у автобусной остановки и шли по грязи пешком с пакетами в руках, увязая в черных лужах по щиколотку. Марина перехватила их на три дома выше, запинаясь, путаясь в словах, сказала про фотографии. Андрей нахмурился, переглянулся с Машей, сухо поблагодарил Марину и ускорил шаг.

Пока разбирали продукты, слушали монотонный бубнеж Вали про то, что масло вот опять купили подешевле, да и правильно — на ком еще экономить, на старухе в самый раз. Маша несколько раз попробовала вмешаться: «Ну что вы, мама». Но Валя на любые попытки снохи реагировала одинаково: «Хорошо тебе там в квартире живется, а?»

После короткого обеда из хлеба, вареной колбасы и молока — Валя перестала готовить — Андрей с Машей и ребенком вышли в огород: сосульки с крыши бани скинуть, снег по углам разбросать, чтобы быстрее таял. 

Тогда-то Андрей и заглянул в бочку. На дне лежали обрывки фотографий, по краям подернутые чернотой: Валя пыталась их сжечь, но сырость в бочке не дала огню разгореться — так, подымило и все. Андрей с отчаянием сматерился. Рядом играющая с собакой Оля замерла.

— Оля, Маша, доставайте фотки, доставайте все, в пакет куда-нибудь складывайте, домой унесем, склеим! — Андрей перевернул бочку и высыпал нетронутое огнем прошлое своей матери прямо на снег, а сам широким шагом направился в дом, к Вале.

Кричали до самого вечера. Плакали, обвиняли друг друга, припоминали старые обиды, наносили новые. Андрей хватался за волосы и орал: «Ты больная, мама? Ты больная?!» Валя, торжествуя, орала еще громче: «Посмотри, Юрочка, посмотри, как меня твой сын называет! Без тебя совсем страх потерял!» Это был работающий прием, Андрей замолкал, стиснув зубы. 

Как стемнело — ушли, ушли всем составом, забрали Олю. Валя стояла на крыльце, смотря, как они пропадают в густом черном вечере, покрикивая им вслед, но уже без прежнего энтузиазма, по инерции. Когда кричать стало некому — всунула ноги в галоши и пошла к дому Марины и Володи.

На ее стук открыл Володя. Глядя куда-то мимо него, Валя тихо сказала:

— Марине привет передавай, спасибо от меня. Помогла так помогла. 

Не дожидаясь ответа, развернулась и, угодив в самую глубокую лужу, выругалась:

— Вот бляха!

Володя выкрикнул вслед (он всегда говорил с Валей как с глухой):

— Так теть Валь, помочь чем-то?

— Да, есть одно дело, жду тебя завтра.

Валя уже переходила дорогу, хлюпая по грязи, слабо освещаемой светом из окна, на подоконнике которого только у нее еще не стояло рассады. Этим летом Валя не будет ничего садить, полоть, поливать, копать. Какой в этом вообще смысл.

Следующее утро выдалось хмурым. Летел мелкий дождь, дул ветер. Весна подразнила и снова спряталась. 

Володя пришел сразу после завтрака, надеясь, что от него требуется что-то малое и быстрое. Сделает и пойдет, своих дел было по горло. 

Его, привычно радуясь, встретила Жулька, виляя хвостом, чуть подпрыгивая и повизгивая. Валя сидела на неубранной кровати, лохматая, опухшая, погрузив ноги в тапки. 

— Теть Валь, я не вовремя? Попозже зайти?

— Нормально. Чо уж, баб в ночнушках не видал. А уж старухи-то стыдиться…

— Да вы и не старуха вроде, — смущенно почесал голову Володя, перетаптываясь на пороге.

— Старуха-старуха, нече тебе любезности сыпать. Я вчера все про Марину и тебя поняла. Соседушки. Знала бы — секретами не делилась. 

У ног Вали уселась Жулька, все еще немножко виляя хвостом, пригибая приветственно голову. Ощутив меж ушей руку хозяйки, пустилась лизать ей ноги.

— Умру я скоро, Володя. Собака без меня тоже подохнет — никому не нужна будет. Псина она немолодая, на свете пожила. Так что может и вперед меня помереть, не жалко.

— А чо вы умирать-то собрались, теть Валь? Лето скоро, дел будет много. — Володя то прятал руки в карманы, то доставал.

— У тебя дела, а у меня какие? — Валя поднялась с кровати и, накинув висящую на стуле куртку, пошла к выходу, потянув за собой Володю. — Пошли. 

В огороде, за сараем с инструментами — там, где росла черемуха, — Валя протянула Володе лопату:

— Сможешь яму тут выкопать?

— Теть Валь, зачем яму? Земля еще студеная, не поддастся.

— Небольшая пусть будет, с Жульку размером. Давай, чтоб к обеду поспел. — Валя похлопала Володю по спине. — Болеет она, так что доброе дело сделаешь.

Андрей с семьей не приезжал недели три, на Маяковке уже начали шептаться, не бросил ли он мать взаправду, может, Валя не так уж и неправа в его черствости.

Машина подъехала к дому в теплое субботнее утро. Именно такие дни в мае, когда уже цветут яблони и желтеют в низкой траве головки мать-и-мачехи, напоминают о том, что лето все-таки неизбежно, что жизнь продолжается, несмотря ни на что. Городской ребенок, выпрыгивающий из салона автомобиля, замирает, учуяв запахи расчувствовавшейся весны и гудение шмелей. Маша, заметив, что Оля, хлопнув дверью машины, не торопится бежать к бабушке, а стоит и втягивает ноздрями воздух, грустно улыбнулась и, достав из багажника пакеты с постиранным бельем свекрови, медленно пошла за мужем в дом.

На стук в дверь ответа не последовало. Замок открыли своим ключом. В доме было душно и затхло. Валя давно не открывала форточку, не проветривала. Поэтому особенно странно было слышать жужжание бьющейся в окно мухи — откуда она здесь взялась? 

— Мам! — позвал Андрей, бросив пакеты на пол. — Мама!

Никто не ответил.

— Андрюш? — Маша тронула его за плечо и обернулась на вошедшую в дом последней Олю.

— Выйди с ней на улицу, — сказал Андрей.

— А где Жулька? Почему она не встречает? — замерла на пороге Оля.

— Пойдем-ка пока, в огород выйдем. — Маша взяла дочь за руку и закрыла за собой дверь.

— Чо, уж боитесь ребенку старуху показывать? — раздался из-за печки Валин бас.

Валя лежала на кровати, придвинутой вплотную к печной стене, Андрей отметил про себя эту странную перестановку. Все везде было в пыли, белье валялось несвежими комьями в ногах похудевшей, давно не смотрящей на себя в зеркало женщины, в которой Андрей не сразу узнал мать. Рядом с кроватью на полу стояла немытая посуда, осколки стакана опасно блестели рядом с ее тапками. Посреди комнаты стоял стул, рядом валялся ремень отца, с крюка под потолком свисала веревка. 

— Блядь, что ты тут устроила?! — Андрей водил по комнате стеклянными глазами, замечая краем сознания присутствие Вали, бормочущей проклятия и жалобы. 

И вдруг он услышал крик, прорвавшийся сквозь забитые на зиму ватой щели окна, выходящего на грядки и сарай. Кричала Маша: «Скорую! Андрей, скорую!»

Оля, вышедшая с матерью в огород, спасаемая родителями от ненужных детским глазам зрелищ, продолжала искать любимую Жульку, которая делала ее присутствие в этом доме хоть сколько-нибудь выносимым. Осматривая в поисках собаки огород, она нашла за сараем странный холмик земли, не покрытый нежно-зеленой патиной первых сорняков, как другие грядки. И пока Маша заглядывала в недра бочки — мало ли что придет в голову Валентине, Оля принялась раскапывать этот холмик стоящей тут же, рядом, лопатой, с трудом управляясь длинным для ее роста черенком. 

Собачкин труп не был зарыт глубоко — все-таки в тот день Володе не удалось сделать хорошую яму, погода была не та. Увидев в земле шерстяную лапку, Оля уронила лопату, а потом упала сама — тихо, не успев позвать маму. 

Когда Маша заглянула за сарай, поняв, что перестала слышать дочкин голос, Оля лежала на земле рядом с потревоженным земляным холмиком, ставшим, очевидно, могилой для Жульки.

— Скорая! Скорая! — кричал в трубку Андрей, когда пальцы наконец смогли набрать нужный номер.

— Вас слушаю.

— Девочка, шесть лет, упала в обморок, не приходит в себя, почему она не приходит в себя!

— Адрес?

— Маяковского, 35. Ждем вас, скорее, пожалуйста, скорее…

Соседи видели, как рядом с «Волгой» у дома Вали остановилась машина скорой помощи. Как оттуда вышли двое — с чемоданчиком и усталым видом. Как выбежала к ним Маша. Как спустя несколько минут из дома вышел Андрей, неся на руках Олю, как за ним, торопясь, шли врачи и Маша, бледная и безмолвная. После того как все скрылись внутри, машина заворчала, заводясь, и дала задний ход, ища маневра для быстрого разворота. Через несколько минут на Маяковке снова стало тихо. 

Валя стояла у окна без очков, даже не пытаясь щуриться, чтобы разглядеть силуэты людей и машины во дворе. Она поняла, что никого больше нет, когда стала слышать только муху, мотающую круги перед стеклянной преградой. Слепое разноцветное море перед глазами успокаивало ее, отстраняло от жизни, может быть, даже лучше крюка на потолке, с которым у нее ничего не вышло.

— Юра, еще ведь утро, Юра. Давай попьём чаю. Хотя ты, наверное, уже голодный. Во сколько сегодня в лес ушел? Я еще спала. Юра, где ты в мае землянику нашел? Какой же ты молодец. 

Валя водила рукой по кухонному столу, сметая с него пыль, крошки и дохлых мух.

Рецензия писателя Дмитрия Данилова:

«Потрясающий, сбивающий с ног текст. Я давно не читал текстов, наполненных таким беспросветным ужасом, такой тоской, такой мукой. Это очень талантливая работа. Образ героини получился выше всяких похвал. Сильная, грубая личность, которая не смогла перенести утраты главного человека своей жизни и наполнившая ужасом жизнь своих близких. Мощнейший, зловещий образ. Прямо физически чувствуешь, как в ней, этой несчастной ужасной женщине, растёт и закипает злоба на весь мир (сцены с фотографиями, с собакой, дикая ссора с сыном).

Прекрасно описаны реалии ужасающего быта Вали, пришедшего в полный упадок после смерти мужа и утраты смысла жизни. У автора получился текст, в котором жаль всех — и саму эту несчастную и невыносимую Валю, и сына с его женой, и бедного ребёнка, и соседей, которые, очевидно, настрадались от Вали еще при жизни Юры.»

Рецензия критика Варвары Глебовой:

«Проблема текста в том, что у него несколько кульминаций, и они спорят друг с другом. Вот завязка — смерть Юры, развитие действия — изменения, происходящие с Валей, переломный момент — когда она замечает крюк и решает покончить с собой. Дальше достаточно логично выглядят прощание со всеми, кто есть в записной книжке, и сцена с разрыванием фотографий. Дальше ждешь кульминационный момент: что она сожжет фотографии и попытается повеситься. Но вместо этого мы получаем всего лишь сцену ссоры. Валя приглашает соседа прийти завтра — ждешь, что завтра ему придется снимать ее с петли, но он всего лишь выкапывает яму. Причем сразу понятно, что собаку она собирается убить, так что потом труп собаки шока не вызывает. Родные не приезжали три недели, наконец едут — ждешь, что хоть сейчас-то они наконец найдут повесившуюся Валентину, но на деле находят всего лишь убитую собаку, а у девочки случается обморок. Подробно описано, в какое запустение пришел дом, но остается непонятным, когда накопился беспорядок — до или после неудачной попытки покончить с собой. Девочкин обморок на героиню никакого впечатления не производит, это холостой выстрел. Выживет она или нет — не интересно в данном тексте. Могло бы стать интересно, если бы это волновало Валентину, но ее это не волнует, она сходит с ума. После долгого ожидания ее смерти такая развязка слабовата.

Что можно сделать? Можно попытаться схлопнуть количество ложных кульминаций. Скажем, Валентина может разом, разделавшись с прощальными встречами, заняться и фотографиями, и собакой. Родные приезжают, ругаются из-за фото, а потом девочка находит собаку и падает в обморок. Логично после такого не приезжать три недели. А приехав, обнаруживают ее живой, но сумасшедшей среди запустения. Может быть, родные так и не приедут больше, обиженные за дочку, и в финале читатель должен увидеть Валентину в полном одиночестве? И тогда это будет иметь больший эффект. Важно выстроить структуру рассказа так, чтобы каждая следующая сцена была мощнее предыдущей.»

Письмо первое

Милый Стёпка, вы уехали только неделю назад, а мне уже хочется тебе написать. Думаю, Лондон тебе очень понравится. К тому же, там ты пойдешь в первый класс, а это дело серьезное, не жук начихал.

Знаешь, в Москве почти окончился май. Ха-ха, твоя баб шутит, он везде почти закончился. Завтра поеду на дачу, посажу тыквы. Помнишь, какие они вырастают огромные? Через год я посажу их заново, и, может быть, следующим летом ты приедешь в Россию и тогда увидишь и тыквы, и свою любимую землянику, и мы рванем в Звенигород и будем гулять там до вечера и есть мороженое.

Ты, наверное, думаешь, зачем писать, когда можно говорить по ватсапу безо всяких писем. Понимаешь, твоя мама вышла замуж, теперь у тебя есть отчим, новые родственники и даже новая бабушка. Наверное, мне немного страшно, что ты забудешь свою московскую семью. Поэтому я буду писать тебе длинные истории, вроде сказок. Про что? Например, про мою маму, твою прабабушку Настю. Ведь ее детство было настолько давно, что та реальность уже и правда кажется выдумкой.

Родилась Настя в самый Новый год. Как 1 января наступило, так и родилась. Год это был 1939, еще до войны. Ты, наверное, даже не представляешь, как тогда жили: ни телефонов, ни телевизоров, за водой во двор ходить. Село, откуда Настя родом, называлось Чистопольские выселки, от Чистополя недалеко. Где Чистополь? В Татарстане, конечно. Но давай сейчас про село. Оно красивое, на берегу реки Камы. Жили там русские, татары, чуваши. Знаешь, почему «Выселки»? Потому что в девятнадцатом веке туда выселили самых шумных и непослушных, чтобы не мешали в городе. А они взяли и построили большое и красивое село. Папа Насти был конюхом, и от него всегда пахло лошадьми, это запах теплый, чуть горьковатый и сладкий одновременно. А мама занималась надомной работой: стирала белье, ходила убираться к людям и ухаживала за своими четырьмя детьми — Настей, ее братом и двумя маленькими сестрами. От мамы пахло мылом, талой водой и чистыми простынями.

Как-то раз один дядька решил подшутить над Настей и сказал: «Тебя мамка не любит». Ей бы не поверить, крикнуть: «Любит! Я знаю, что любит!», но вот беда  — она думала, что имя у нее козье. Коза у них была Наська. Насте невдомек, что это козу человеческим именем назвали, считала, наоборот, ее — козьим. Поэтому и поверила злой шутке, решила, что любимых так не называют, и с тех пор часто грустила. Хотя вообще она была прехорошенькая и премиленькая: косички блестят, глазки горят и ямочки на щеках играют. И когда забывала грустить, бегала с братом по селу, любила упасть летом на сено, а зимой на снег и в небо смотреть. Вот тебе и лайфхак, как себя в то время представить: просто посмотри ночью на небо. Оно совсем не изменилось. Ты увидишь те же звезды, что и видела маленькая Настя.

Тебе смешно, что я знаю слово «лайфхак»? Конечно, я же современная бабушка.

Когда Настя еще не ходила в школу, была война — страшное время. Те, кто не воевал, работали, чтобы помогать фронту. И Настин папа тоже работал на военном заводе. Когда война закончилась, он вернулся с военного завода домой, и все они — папа, мама и их четверо детей — переехали жить в Чистополь, маленький городок недалеко от Казани. В Выселках остались бабушка и дедушка.

Пришло время Насте идти в школу. Мама купила ей школьное коричневое платье и два фартука — черный и белый. Папа стал работать конюхом на мельзаводе — это такой большой завод, где делают муку, а мама — санитаркой в больнице. От завода им дали квартиру в одноэтажном доме, где жило еще несколько семей. В каждой квартире была своя печка, в печке готовили еду. Все бы хорошо, только с едой-то как раз было не очень, есть хотелось, а продукты тогда еще раздавали по карточкам. Ах, ты же не поймешь, о каких карточках речь, решишь, что о тех, которые вставляются в банкомат. Нет, совсем другие, бумажные. Когда голод совсем хватал за пятки, Настя с братом шли пешком в село к бабушке и дедушке, те для них всегда отыскивали что-нибудь вкусное. Идти было долго, валенки промокали от снега, но зато на деревенском столе ждали сухари, квашеная капуста, даже сало белое, холодное, с прозрачными росинками на боку.

Однажды под Новый год, как раз перед Настиным днем рождения, папа получил на заводе целый мешок муки. Как тебе объяснить, что такое в то время мешок муки? Настоящее богатство, понимаешь. Мама и папа полмешка себе оставили, а полмешка отсыпали, чтобы отвезти бабушке и дедушке. Зима выдалась снежная, решили, что папа на санях поедет и Настю и самую ее младшую сестру с собой возьмет. А что дальше было, я тебе в следующем письме расскажу.

Обнимаю, передай привет маме, которая сейчас читает тебе это письмо.

Твоя баб

Письмо второе

Милый Стёпка, еще не отправила первое письмо, а уже пишу второе. Очень рада, что у вас во дворе Букингемский дворец. Конечно, это немного удивительно, все-таки он слишком большой, чтобы быть в чьем-то дворе. Наверное, ты имел в виду, что вы живете недалеко от дворца? Это тоже очень круто, поверь. Пришли, пожалуйста, еще фотографий по ватсапу. Ну а пока слушай дальше. Мы остановились на том, что Настин папа получил на заводе мешок муки.

Мама сказала Насте: «Иди к отцу на завод, предупреди, что нужно пораньше выехать». Она волновалась, потому что папа видел только одним глазом и слышал только одним ухом. Мало ли что может случиться в темноте. Пошла Настя на завод, заходит на проходную и говорит сторожу: «Позовите, пожалуйста, моего папку». Сторож старенький её узнал, велел подождать минуту и потопал огромными валенками — топ-топ-топ — в конюшню. Осталась Настя одна в проходной и вдруг видит — спички лежат на тумбочке неубранные, забыл кто-то. Оглянулась девочка, так ей захотелось эти спички себе забрать. Не выдержала, схватила рукой коробок и быстро в карман спрятала. И даже зажмурилась от страха, вдруг кто заметил. А когда открыла глаза, сторож уже обратно по коридору топал. «Сейчас папка твой выйдет. На вот, держи, с Новым годом», — и протянул ей шоколадную конфету. Настя даже дышать перестала, вытаращила глазенки. «Спасибо», — прошептала.

Дома конфету поделили поровну между всеми детьми — каждому по кусочку. А когда отец вернулся со смены, они с младшей сестрой надели свои ватные пальто, повязали платки крест-накрест и сели в сани. Выехали пораньше, смена на заводе предновогодняя короче была, только зимой в пять часов уже все равно темно совсем.

Вот едут они через лес, мороз за нос и за щеки кусает, пальцы хоть в рукавицах, а все равно стынут. Сугробы намело такие, что даже самые высокие ёлки кажутся маленькими. Лошади бегут, снег из-под копыт брызжет. Луна висит в небе тонким месяцем перевернутым, не светит. Отец на козлах сидит, правит. Настя с сестрой в санях на кочках подпрыгивают, мешок с мукой держат, не дай бог обронить. Вдруг слышит Настя, звуки какие-то странные за деревьями, и к ним приближаются, — как будто дышит кто-то громко и подвывает. «Папка, тут собаки какие-то!» «Да какие ж собаки в лесу ночью?» «Папка!» Отец повернулся, глянул здоровым глазом, и тут на дорогу выпрыгнули волки, пять или шесть! Понеслись за санями! Лошади волков почуяли, испугались, ржут, что ушам больно. Отец хлещет кнутом по лошадиным крупам: «Но! Быстрее!» Сестра Настина заплакала, а Настя кричит: «Папка! Что делать?! Догоняют!» И правда, волки все ближе и ближе. Один вдруг прыгнул вперед и метрах в десяти от саней оказался. Завизжали девочки, прижались друг к другу. Лошади от страха бросились вбок, насилу отец телегу выправил. Еще секунда, и все в сугробе оказались бы, а тогда — конец. Отец одной рукой поводья держит, а другой по карманам хлопает. «Спички! — кричит. — Огонь нужен! Ах, забыл, дьявол! Спички забыл!» Зажмурилась Настя, втянула голову, не знает, как признаться, что у нее спички есть. Эх, была не была, все равно пропадать: «Папка! У меня есть!» «Молодец, дочка, жги и кидай в них!» Настя мешок с мукой сестре сунула, рукавицы стянула, достала ледяными пальцами коробок, чиркнула спичкой. Первая спичка упала совсем близко к саням, волк бег не сбавил. Вторая чуть подальше улетела. Потом еще и еще, жжет Настя спички и в волков бросает. Одна даже как будто волку в нос попала, хотя, может, это показалось в темноте. Но волки и впрямь стали отставать, огонь напугал их. Только много ли спичек в коробке? «Папка, последняя!» Но сани уже к деревне поворачивали, волки туда близко не подходили. Так они и отстали и в лес вернулись. А Настя обняла сестренку и говорит: «Не плачь, дурочка, главное, мука цела».

В селе бабушка не могла поверить в то, что случилось, только руками всплескивала: «Батюшки мои! Батюшки!» Отца с девочками обратно уже не отпустила. «Нечего, — сказала, — у нас Новый год и встретите. А завтра — домой». Замесила тесто, самовар поставила. Тепло на печке, сестра сразу уснула, а Насте все еще морды волчьи из темноты выплывающие мерещились. Потом и она уснула.

Утром в избе пахло хлебом. Отец начал домой собираться: «Мать ждет, волнуется». Бабушка завернула в полотенце большую краюху и Насте с собой дала: «С днем рождения, внучка». И правда, у Насти день рождения-то как раз в первый день после Нового года.

Лес утром другой, сказочный, нестрашный. Кони бегут, снег летит, Настя с сестрой на кочках подпрыгивают и смеются: «Потише, папка!» А Настя вдруг развернула полотенце, отломила кусочек хлеба и бросила в кусты. «Вдруг, — говорит, — там вчера волчок был голодный. Пусть поест». Вот такая была девочка.

Обнимаю тебя крепко,

Твоя баб

Письмо третье

Милый Стёпка, вчера, когда я звонила, ты не мог со мной говорить, потому что смотрел мультики. Это было немножко обидно, но я не обижаюсь. Давай с тобой договоримся вообще никогда друг на друга не обижаться, что бы ни случилось. Представляешь, какая это сила — не обижаться!

Тихо и незаметно проходило Настино детство. Страна потихоньку восстанавливалась после войны, отменили карточки, появились продукты. Мама и папа завели поросят, для них они построили специальный дом во дворе — хлев. Поросята были черные, и всех звали одинаково — Уголёк. Настя ухаживала за Угольками, ей нравилось гладить их по теплым шелковым спинкам. Ты думаешь, поросячья щетинка жесткая? Нет, она мягкая, как волосы. А сквозь нее просвечивает кожа — розовая с темными пятнышками.

Зимой Настя обожала кататься на коньках. Кама замерзала, на лед ложился толстый слой снега, но у самого берега ветер сдувал снег, уносил в побелевшие кусты и деревья, и открывался маленький каток, неровный, с буграми от застывшей под ветром воды. Но зато прочный и блестящий, будто полированный. Дети спускались к нему с высокого берега, прикручивали веревками полозья к валенкам и подставляли спины ветру, чтобы мчаться быстрее. 

Учиться только Насте не очень нравилось. Никто ей не помогал, а самой было сложно, особенно отвечать на уроке — от страха слова забывались, вылетали из головы, и такая там тишина образовывалась, что в ушах начинало звенеть. Поэтому когда седьмой класс закончился, она решила в школу больше не возвращаться. Раньше так можно было. Но и дома лишним ртом не останешься. Пришлось Насте идти в няньки. Шел ей четырнадцатый год.

Во время войны в Чистополь переехал московский часовой завод. Сто семьдесят вагонов ехали из Москвы в Казань по железной дороге, а потом из Казани плыли по реке в Чистополь. Первые часы, которые начали на нем выпускать, назывались «Победа». Ты, конечно, понимаешь, у каждого завода есть директор, а у директора — заместитель, «зам», иногда даже несколько. Работал на том заводе большой начальник, один из «замов» — Борис Степанович Коган. У Бориса Степановича было много детей, мал мала меньше. К ним-то Настю и взяли няней. Дом Коганов был совсем не похож на Настин — комнат больше и все они просторней. В самой большой комнате стояло огромное полосатое кресло. Круглый стол посредине покрывала темно-зеленая скатерть с тяжелой свисающей бахромой. Одну стену от пола до потолка закрывали книжные полки с книгами. Кухня находилась отдельно от столовой, и в ней хозяйничала розовощекая кухарка Анюта в белом переднике. Но больше всего Настю почему-то поразили вилки, торчащие вверх зубчиками из эмалированной банки, ведь сами они дома всегда ели ложками. Жена Когана Раиса Сергеевна показала Насте топчан в детской, где ей полагалось спать, сунула в руки годовалого карапуза, который тут же захныкал, и отдала несколько распоряжений.

Так началась Настина жизнь в няньках. Коганы были порядочны, вежливы, чистоплотны, дети их — в меру воспитаны и в меру капризны. Правда, иногда Настю охватывало странное чувство, как будто она не совсем человек здесь, так, что-то вроде лампы в углу или книги на полке. Часто рано утром, когда все спали, она вставала, тихо одевалась, выскальзывала на крыльцо и шла к своим. Дома родители и брат с сестрами тоже еще спали. Настя садилась на стул и рассматривала печку, в которой стоял еще теплый котелок, в нем, она знала, оставались после ужина мясо с картошкой, их можно доедать на следующий день, рассматривала буфет, ложки горкой на полотенце рядом с умывальником, цветные коврики на скамье, стульях, тумбочке. Когда Настя выросла, она так и любила застелить все цветными ковриками. А пока ей было четырнадцать, она слушала звуки спящего дома, потом открывала дверцу буфета, откалывала щипцами маленький кусочек сахара от большой сахарной головы, тихо-тихо, почти бесшумно, и возвращалась к Коганам.

Через год к когановской мал-мале добавился крошечный младенчик, который, впрочем, быстро округлялся и к трем месяцам превратился в толстого улыбчивого малыша. Однажды случилось ЧП. Все семейство Коганов ушло в гости, оставив Настю дома одну с самым младшим. Когда настало время поменять ему пеленки, оказалось, что чистых пеленок нет. Младенец орал, личико его багровело, Настя металась по дому в поисках пеленок, но их нигде не было. То ли Раиса Сергеевна убрала их и забыла ее предупредить, то ли Анюта случайно спрятала, то ли старшие дети, кто ж теперь разберет. Не было, и все. Тогда Настя взяла зеленую скатерть с тяжелой бахромой, которая покрывала круглый стол в гостиной, и завернула в нее младенца. Младенец пискнул и блаженно затих. Когда Коганы вернулись из гостей, был скандал. Стали обсуждать, нужно ли Настю прогнать, но потом отвлеклись на что-то, да и забыли про нее, как лампу в углу.

Целую тебя,

Твоя баб

Письмо четвертое

Стёпка, дорогой мой мальчик, что-то не клеится у нас с тобой с письмами. Позвонила твоей маме, чтобы узнать адрес в Лондоне, куда отправлять письма, а то вот их уже сколько накопилось, но оказывается, твоя мама считает, что они тебе ни к чему, будут отвлекать и мешать адаптироваться в другой стране. Может быть, и правда не стоит забивать твою голову былями и небылицами. Но, знаешь, сохраню их. Вдруг летом ты все-таки приедешь в Москву, и тогда мы прочтем их вместе. А пока я все еще могу звонить тебе по ватсапу, только, пожалуйста, отвечай, ладно?

Рецензия писателя и критика Романа Арбитмана:

«Грустный рассказ. Бабушка переписывается с малолетним внуком, уехавшим в Лондон, не подозревая, что пишет в пустоту: все ее письма не дойдут до адресата, потому что маме мальчика не нравится сам способ общения с сыном на русском языке… Мне кажется, что на самом деле бабушка сама должна знать, что пишет в никуда — и это такая сублимация общения с внуком. Данное условие довольно важное, поскольку героиня понимает: сейчас рассказы о старинной и довольно странной жизни мальчику вряд ли будут интересны, но когда он повзрослеет — глядишь, что-нибудь и изменится.

В этой связи я бы предложил поменять способ передачи информации: заменить вербальный способ на аудиальный. И бабушке легче рассказывать, чем писать, и внуку проще слушать (ну хотя бы понемногу, перед сном, или по дороге в школу), чем читать уже полузнакомую кириллицу. Бабушка у нас продвинутая, она записывает файлы в MP3. Архаика с письмами все-таки несколько нарочита, а так мы получим те же тексты, только «устная» интонация окажется более уместной. Бабушка — сказочница, это традиция, в конце концов.

Теперь эпизод со спичками. Они ворованные. И вдруг оказывается, что краденое пригодилось, даже спасло героев, и папа потом даже не спросил у дочки, зачем она взяла спички. В каком-нибудь ином жанре это бы сошло автору с рук, но раз у нас тут литература для детской аудитории, надо переделать. Другой вариант: Настя коробок нашла на полу или на земле возле дверей. Да, по-хорошему она должна была спросить у взрослых, кто потерял, однако она промолчала. Тоже поступок не идеальный, но все лучше, чем кража — тем более у человека, который ее угостил конфетой.

Теперь эпизод с Коганами. Он начинается интересно, но ничем не кончается. Настю немного поругали, потом о ней забыли… И что же из этого следует? Я бы предложил, чтобы Коганы поспорили: и мама говорила, что девочка виновата, а папа, наоборот, ее хвалил — мол, выкрутилась. И папа победил в споре. И Настя поняла, что когда принимаешь решения самостоятельно, есть шанс, что тебя накажут, но могут, наоборот, наградить… В общем, какое-то моралитэ из этого неплохо бы извлечь».

Рецензия писателя и критика Майи Кучерской:

«В целом замечательные письма. Интересные. И про волков история хороша — собственно, получилась история о чуде, о том, как украденные спички спасли всем жизнь, и про жизнь в няньках, зеленую скатерть. Еще бы таких пять, чтобы получилась повесть. Хороша и рамочка про то, что внуку и его маме эти истории не нужны. Правда там небольшая несостыковка — непонятно, как мама узнала про эти письма, если бабушка их все же не отсылала? Хорошо бы пояснить еще, почему муку надо было везти так далеко — к бабушке, чтобы она испекла хлеб? И как спички не гасли, когда девочка их бросала — от движения воздуха? Но это мелочи». 

— Ма-ау, — требовательно сказал белый кот, выскочив из-за угла корпуса. Он выразительно поднял тощий хвост вопросительным знаком и уставился на Соню, как на старую знакомую. Соня кота не узнала, а поэтому немного смутилась и оглянулась, чтобы убедиться, что он обращался именно к ней. 

Двор, в котором почти всегда кто-то курил, орал и смеялся, был пуст. Ноябрьский промозглый вечер разогнал студентов по домам. Соня выходила из библиотеки учебного корпуса одной из последних. Ей нравилось готовиться к семинарам в читальном зале: дышать ускользающим из повседневной жизни запахом старых книг, прикасаться к хрупким желтым страницам в чужих карандашных пометках, заглядывать в формуляры и представлять, где сейчас тот студент из прошлого, сдал ли свой экзамен с первого раза, пошел ли в аспирантуру. Библиотека Соне была настолько по душе, что она могла часами просто сидеть за дальним столом у окна и смотреть немое кино про читающих людей, время от времени кивая малознакомым однокурсникам. Читальный зал для Сони после поступления и переезда в Москву стал любимым местом, где можно было перевести дух. В мире безмятежного шелеста страниц было всего три простых правила: не шуми, не пользуйся телефоном, не ешь над книгами. Гораздо проще и понятней, чем те многочисленные правила, которые стаей налетали на Соню, как только она переступала порог учебного корпуса и оказывалась на улице. Не питайся всухомятку, не улыбайся незнакомцам, не опаздывай в общежитие, не теряй перчатки, не трогай лицо грязными руками, не будь провинциальной дурочкой, не, не, не. Каждое последующее «не» клевало Соню в макушку сильнее предыдущего. В параллельном мире библиотеки силы стаи сходили на нет.

— Ма-ау! — напомнил о себе кот, ткнувшись Соне в щиколотку широким лбом. Он был тощим, нескладным и двигался неуклюже, без единого намека на хваленую кошачью грацию. Создавалось впечатление, что ему самому неуютно в собственной котовьей шкуре и в мире в целом. «Как и мне», — с сочувствием подумала Соня, присела на корточки и протянула коту ладонь. Тот ладонь обнюхал, фыркнул и разочарованно отступил.

— Ты чего, голодный, что ли? — пробормотала Соня, нащупывая в сумке пакет с бутербродом с колбасой, который она собиралась съесть после пар, но забыла. Белый хлеб за день сплющился под прессом учебников и стал неприятно влажным. Бутерброд было немножко жалко, его можно было съесть по дороге в общежитие. Кот уловил мясной дух и выжидающе замер. Соня вздохнула, стряхнула с куска колбасы налипшие крошки, расстелила пакет на холодной земле:

— Кис-кис-кис, будешь колбаску? Смотри, какая вкусная! Ешь! Правда, вкусная, ну!

Кот сунулся в пакет, скривил морду, а затем зашкрябал передней лапой по земле, стараясь прикопать Сонино подношение. Соня возмущенно выпрямилась, оправив пальто.

— Ничего себе, гурман какой! Зажрался ты, кот! Свинина ты, а не кот, вот что! Знаешь, где лучше кормят? Ну так покажи, я б не отказалась так есть, чтоб от бесплатной колбасы отказываться!

В ответ кот дернул ухом, развернулся и потрусил прочь. Совсем не в ту сторону, куда надо было Соне. «Может, он правда знает хорошее место?» — неожиданно подумалось ей. Не ходи одна по темноте, не делись последним бутербродом, если сама голодна, не следуй за белыми котами. Кот остановился и оглянулся на Соню. В сумерках его глаза сверкнули насмешливо, отчего Соня еще больше рассердилась и решительно двинулась за ним, потирая замерзающие ладони.

— Ну давай, показывай, где тут твой модный ресторан! Посмотрю, чем профессорских котов кормят! Может, и сама поем!

Кот, степенно обходя лужи, повел Соню вокруг корпуса, мимо открытых спортивных площадок и свернул к лестнице в подвал столовой. Чем ближе Соня подходила, тем четче слышала музыку.  Кот спустился и решительно заскреб лапой по двери. Ему явно требовалась помощь. Соня открыла дверь, длинный кафельный коридор обдал ее теплом, смехом и гитарными риффами. Прямо у порога стояло две миски — одна с водой, вторая с сухим кормом. Кот деловито проскользнул внутрь и скрылся в ближайшей комнате, откуда доносилась музыка. Не спускайся в подвалы.  «Я всего одним глазком, и сразу в общагу», — пообещала себе Соня и сунула голову в дверной проем комнаты.

В небольшом полутемном зале играла группа — две гитары и ударные. Точнее, сейчас играла только одна. Парень-музыкант в тусклом свете лампочек самозабвенно перебирал струны электрогитары и совершенно не обращал внимания на двух девушек, которые пытались перекричать металлические запилы, раздающиеся из усилителя.

— …лбал ты уже, Гриш! Заканчива-ай! — расслышала Соня.

Парень оборвал мелодию на полузвуке и в негодовании всплеснул руками.

— Да говорю ж, так лучше будет! Ну уши выньте уже из жоп своих! — кипятился он, яростно жестикулируя.

— Ма-ау! — сказал кот под ногами Сони, обращая на себя внимание.

Ребята оглянулись, девушка, вертевшая в руках барабанные палочки, воскликнула:

— Смотрите-ка, Фанат заглянул! О, и фанатку привел! Эй, привет! Автограф? — Барабанщица расписалась в воздухе палочкой.

— Нет, спасибо! — выпалила Соня, которую застали врасплох. — Я случайно, простите! Там просто кот… Я пойду, ладно?

Она сделала шаг в коридор и хотела уже броситься вверх по лестнице на свободу, как вдруг в дверном проеме показалась вторая девушка с гитарой наперевес.

— Да не бойся ты, не съедим! Иди сюда! Нам срочно нужен беспристрастный слушатель. Пять минуточек! — Она протянула руку.

Соня заколебалась. Она точно знала, что ее должно было клюнуть очередное «не», но гитаристка улыбалась так открыто и искренне, что Соня почувствовала острое желание остаться.

— Хорошо, только пять минуточек. — Она нерешительно положила пальцы на раскрытую ладонь гитаристки и позволила увлечь себя обратно в зал. Парень встретил их, радостно взмахнув руками:

— Вернула? Молодец, Кир! Фанатка, тебя как зовут-то?

Кира, Тоня и Гриша — так звали членов группы — усадили Соню на шаткий стул с подранной спинкой и сыграли два отрывка. Гриша явно рисовался и усложнял мелодию, искоса поглядывая на новую знакомую. Он был забавный и немного нескладный, совсем как белый кот по имени Фанат, который уютно устроился на коленях Сони. Фаната музыка совсем не беспокоила. «Может, глухой», — подумала Соня, запуская руки в куцый белый мех и любуясь ребятами. Тоня отбивала палочками ритм, высунув кончик языка и сосредоточенно сдвинув брови. Кира же, наоборот, расслабленно покачивалась в такт музыке и легко, почти рассеянно перебирала струны. Каждый из них был на своей волне, но все вместе они звучали удивительно слаженно.

— Ну что, как лучше? Первый вариант? — Гриша скорчил недовольную гримасу и покачал головой, а затем воодушевленно продолжил, подняв большие пальцы вверх: — Или второй? А? А?

Соня особой разницы не уловила, но ей внезапно очень захотелось поддержать Гришу. Кира звонко шлепнула ладонями по щекам и потянула их вниз, чем напомнила Соне картину «Крик», которая в детстве ее жутко пугала. Тоня хмыкнула:

— Ну все, теперь он будет ходить надутый и важный до следующей репетиции.

Гриша, просиявший от удовольствия, и правда слегка надулся, распрямив сутулые плечи.

— О, говорил же! Соня знает толк в хорошем музле, не то что вы. С меня причитается! Проси чего хочешь!

Желудок ответил за Соню протяжным и жалобным бульканьем. Гриша щелкнул пальцами:

— Все ясно! Пошли, угощу тебя шаурмой. Я знаю одно место, лучшее в городе, отвечаю! Ты как вообще, освоилась уже в Москве?

Соня призналась:

— Не успела, учебы много.

Ребята переглянулись. Кира положила гитару в чехол и повернулась к Соне:

— Ну что, тогда самое время начать осваиваться! Айда проедать Гришкины гроши, он обещал.

Гриша возмутился:

— Тебе я вообще ничего не обещал, не надо мне тут!

Не гуляй с незнакомцами. Соня оглядела ребят, собирающих инструменты, кот на ее коленях проснулся и сладко зевнул. «Я всего на полчасика», — решила Соня и почесала Фаната за ухом.

Заветная шаурма была надежно спрятана во дворе жилых домов неподалеку от универа. Ребята вели Соню за собой, увлекая в уютный мрак бесконечных арок, расходящихся друг за другом. Одна бы Соня ни за что не решилась нырнуть в темный омут чужих дворов. Она чувствовала, как острые, заточенные на подобные случаи клювы «не» проносились в миллиметрах от беззащитного затылка и растворялись во взрывах смеха ее новых знакомых. Соня не ощущала холода ноябрьской ночи: Тоня и Кира почти сразу подхватили ее под руки и приятно согревали с обеих сторон. Все трое со смехом пытались шагать с одной и той же ноги, но постоянно сбивались, и Гриша, дирижирующий процессом, только путал девочек еще больше.
Здание, к которому Соню привели ребята, было похоже на котельную. Ее удивительным образом хватило на отделение почты с одной стороны и круглосуточный магазин с другой. C третьей стороны прямо в центре серой стены торчало широкое окошко с лаконичной вывеской «Ш». Над ней мерцали последними судорогами две перегорающие люминесцентные лампы. Поймав их причудливый ритм, Тоня пустилась в пляс, глухо позвякивая чехлом с тарелками. Кира присоединилась к подруге, и они вместе закружились по двору. Подходить к окошку никто не спешил: дорогу преграждала лужа. Соня подумала, что в книжках ее даже назвали бы Лужей, такая она была значительная. Гриша легонько коснулся Сониных пальцев и с гордостью указал подбородком на дрожащее отражение домов:

— Видала? Ни-ког-да не высыхает! Это все счастливые слезы людей, обретших истинный вкус жизни.

Выскочившая из-под Гришиного локтя Тоня добавила:

— Самый кайф, в том, что тут еще и экшн. Смотри!

И прыгнула на бордюр, выступавший каменной косой над водой. Соня с нескрываемым восхищением следила за тем, как Тоня уверенно перескакивала с бордюра на кочку-островок, с кочки на шаткую доску, оставленную добрыми людьми, с доски на старую широкую тумбу у самого окошка. Из него высунулась огромная ручища в черной резиновой перчатке. Сначала она помахала ребятам, а затем сунула Тоне здоровенный сверток, от которого тут же пошел пар. В несколько прыжков она вернулась на берег.

— Рахим передал, что сначала новенькую обслужит, а потом остальным накрутит как обычно. Давай, Сонь!

Соня в замешательстве переступила с ноги на ногу. Лужа вдруг вышла из берегов и заполнила всю вселенную, стала непреодолимой и бездонно глубокой. В мутной воде зашевелили щупальцами хтонические чудовища, в паре шагов мелькнул острый плавник. Лужа смотрела Соне прямо в душу и выжидала. «Утону, — обреченно пронеслось в голове Сони. — Не надо было идти за этим белым котом! Сидела бы сейчас, старослав учила, как вчера, как позавчера, как позапозавчера…» Соня уже тонула, когда бурный поток панических мыслей остановила рука, тронувшая ее за плечо:

— Не бойся, лужа — это просто лужа. Вода. Оступишься — только ноги намочишь, — ободряюще улыбнулась Кира.

— А ноги высохнут, — подхватил Гриша. — Зато какое приключение! Что за жизнь такая без приключений? Давай-давай, Сонь, свою первую шаурму каждый должен добыть сам, иначе не почувствуешь вкуса!

Соня моргнула, впитывая едва уловимое тепло руки на своем плече. Лужа послушно свернулась под ногами, чудища шустро подобрали щупальца и исчезли. Окошко источало мягкий медовый свет, обещая что-то невероятное, что-то, чего еще никогда не было в Сониной жизни. Гриша придержал ее под руку, помог поймать равновесие на бордюре, а затем отошел в сторону. Соня, не дыша от ужаса и восторга, прошла по каменной косе, раскинув руки в стороны. Ребята радостно заголосили, когда она прыгнула на кочку, а затем опасно качнулась на доске, но все-таки удержалась.

Вскарабкавшись на тумбу, Соня оказалась лицом к лицу с Рахимом. Его смуглое лицо в редких морщинках светилось, будто он ждал Соню всю жизнь и наконец дождался.

— Ай, молодец, смелая! Красиво прыгала! Ну, заказывай! Что будешь?

Раскрасневшаяся Соня выпалила:

— А что есть?

Рахим широко махнул рукой в резиновой перчатке, жестом обнимая весь мир:

— А всё есть!

Соне стало щекотно в носу и ужасно весело. Она с облегчением рассмеялась:

— Тогда я буду всё!

Ребята проводили Соню до общежития, чудом успев прошмыгнуть под рукой охранника, собиравшегося запереть двери. Девочки обнялись напоследок, а Гриша неловко ткнул Соню кулаком в плечо.

— Слушай, приходи к нам еще! Мы почти каждый вечер на репах, к концерту готовимся. Нам свежие уши очень нужны! А захочешь, научим тебя в бубен бить, а потом заменим тобой Тоньку.

— Э, сейчас я в твой бубен постучу. — Тоня пригрозила Грише кулаком. Соня фыркнула в остатки шаурмы. В последнем кусочке она распробовала и смех, и музыку, и побежденную лужу, и весь этот странный и веселый вечер. И надо было признать, что вкуснее Соня ничего в своей жизни еще не ела.

Следующим вечером Соня едва дождалась конца пары. Пальто хитрило и прятало левый рукав, который Соня пыталась нащупать на ходу. Она выскочила из дверей корпуса одной из первых, вспугнув с порога привычную стайку «не». Стайка взметнулась в небо и ощетинилась. Не ходи без пальто, не беги как полоумная, не… погоди, ты куда? Соня бежала изо всех сил, ловко уворачиваясь от клювов. Попробуйте догоните! И «не» отставали один за одним и таяли в холодном ноябрьском воздухе чеширскими улыбками. Соня стремительно неслась прямо по дрожащему зазеркалью луж, зачерпывая отражения фонарей ботинками и собирая все брызги подолом пальто, которое так и осталось полунадетым. Чем мокрей становилось ногам, тем больше хотелось безудержно хохотать и, возможно, даже плясать. Сердце стучало невозможно радостно, сливаясь в ритме с ударными, которые Соня уже могла расслышать. Знакомая музыка становилась все ближе, звала все громче, не оставляя места сомнениям и страхам. На ступеньках, ведущих в подвал, дремал кот Фанат. Соня подхватила его на руки и прижала к груди. Фанат взглянул на нее хитрым глазом, дружески боднул в плечо и замурчал. Не следуй за белыми котами. Соня улыбнулась Фанату и распахнула дверь, окунувшись в музыку по макушку. Или все-таки следуй?

Ну, хотя бы иногда.

Парижское метро не было красивым, как московское, оно было простым и удобным, короткие расстояния между станциями. Вообще, Париж был совсем другой. Не такой, как Москва. Узенькие улочки, старинные особняки, булыжные мостовые. Вера любовалась Латинским кварталом, парком Люксембург и Марсовым полем, представляя в небе воздушный шар с изобретателем Бланшаром. Восхищалась крохотными сырными лавками и булочными, откуда тянуло выпечкой и ванилью. Ей хотелось найти здесь местечко и для себя. Как она будет жить без Парижа? Денег, собранных на поездку, еле хватило на неделю, а ей так хотелось остаться. Перед поездкой она перебрала все возможности, но так и не успела как следует вспомнить школьный французский, так ей было невтерпеж. Теперь она поняла, как глупо ехать с наивными иллюзиями в чужой город и пытаться найти работу. Она поздно возвращалась в маленький отель, смущаясь от ворчания ночного портье. Июльские ночи самые светлые, а Париж оказался таким уютным. Разве возможно обойти Москву за один день с юга на север? Париж — запросто. За день можно пройти сотни улиц и помечтать на набережной Сены, рядом с зелеными ящиками букинистов со старыми книжками, гравюрами и почтовыми открытками прошлого века. Она спала мало и беспокойно. Падала на кровать, сбросив стоптанные сандалии в белой пыли сада Тюильри, а утром торопливо готовилась к встрече с городом. Он был ее возлюбленным, дразня невозможным и пытаясь очаровать, ничего не обещая взамен. 

Она бродила по городу, впитывая в себя каждый уголок, каждый сквер, наблюдая за парочками на скамьях среди густой летней листвы. Видела тысячи лиц, улыбалась незнакомым. Прочла все объявления о работе в русских церквях, но звонить с мобильного не могла, денег не было. А из отеля боялась, вдруг ей нечем будет заплатить в день отъезда. Наблюдала за семейками в парках: папы ловили бегающих малышей, мамаши болтали с подружками, листая журналы, и впитывала в себя их жизнь, их радости, красивый и звучный язык. В сознании всплывали давно забытые глаголы и смутно знакомые фразы на французском. 

Она сама могла показаться смешной и немного старомодной, как неровные булыжники и храмы с черными от городской копоти стенами. Седые волнистые волосы подколоты шпильками в низкий шиньон, лицо сияло таким восторгом, что иногда на нее оборачивались прохожие, а она этого и не замечала.

Она ни с кем не поделилась своим желанием поехать в Париж. Семьи и детей у нее не было, зато каждый год — по тридцать малышей начальных классов. Их надо было научить тому, что дети должны знать в семь лет, утереть носы, когда они плакали, и рассказать, как устроен мир. Она учила и любила их больше тридцати лет, а этим летом ее неожиданно отправили на пенсию. Прислали письмо и документы для подписи. Она сначала растерялась, а затем вспомнила, что давно мечтала увидеть улицы, по которым ходили Бальзак, Мольер и Марсель Пруст. Сняла в банке все, что было, и вот она здесь. Она была счастлива. Деньги кончились быстро, но она увидела Лувр, собор Парижской Богоматери и Сорбонну. Пер Лашез она оставила на последние дни. Она не любила кладбищ. Родители покоились на Ваганьковском, и она навещала их в годовщину свадьбы. Даты смерти — грустные даты. А дата любви всегда останется радостной. Родители умерли в один день, 31 мая, с разницей в десять лет, и она надеялась, что им теперь не так одиноко, как было одиноко маме последние годы.

Пер Лашез удивил отсутствием грусти и величественными аллеями. Она наслаждалась тишиной и запахами раннего утра, положила по цветку Шопену и Эдит Пиаф, долго стояла в колумбарии возле таблички с именем Айседоры Дункан, вытирая слезы. Сзади раздалось вежливое покашливание, и чья-то рука протянула белый тканевый платок. Она машинально взяла, провела по мокрым щекам, спохватилась: «Испачкаю…» Обернувшись, наткнулась взглядом на  мужчину в круглых очках и светлой шляпе, похожего на Чехова. Он стоял, опираясь на трость из темного дерева, высокий и неуклюжий в мятом льняном пиджаке.

— Merci, Monsieur, c’est tres gentil!¹ — Удивилась, как легко говорить на французском.

— Вы говорите по-русски? — Легкий акцент аккуратно произнесенной фразы.

— Да, я русская, недавно в Париже. — Разговор завертелся, закружился, о Париже, о Москве, откуда он знает русский и почему она любит Францию. 

— Шарль Давиньи. — Мужчина слегка поклонился.

— Вера Аркадьевна Голицына, можно Вера. — Впечатления от  путешествия выплескивались с такой непосредственностью, что через несколько минут она забыла, что плакала, и рассказывала обо всем, что ее поразило в Париже.

Она говорила и говорила, иногда останавливалась и трогала Шарля за рукав, продолжая делиться увиденным. Под кронами старых разлапистых дубов прыгали солнечные зайчики, чуть позже солнце сжалилось над ними и спряталось в рыхлую вату облаков. Они пересекли  Бульвар Вольтера и вышли к площади Вогезов. 

— Я могу пригласить вас на обед? — спросил Шарль.

— Я вас не задерживаю? Заболталась совсем, — смешалась Вера.

— У меня давно не было такой очаровательной собеседницы.

Вера забыла, что способна быстро краснеть, а Шарль ничем не выдал, что заметил ее смущение. Они устроились под арками среди столиков с красно-белыми шашечками скатертей. После обеда Шарль захотел показать Вере свой Париж, и они долго бродили по району Маре. После Музея Пикассо он рассказывал Вере об ордене тамплиеров и Марии-Антуанетте. Маковый рулет на улице Розье в крошечном кошерном кафе оказался бесподобным. День тонул в темной воде Сены. 

— Благодаря вам мой последний день в Париже оказался таким чудесным, — сказала Вера.

— Последний? — расстроился Шарль.

— Завтра поезд, да и деньги кончились, — рассмеялась Вера, — но боже мой, какая это была неделя! 

— У меня пустует квартира в Париже, я сейчас живу за городом, можете остановиться у меня и уехать чуть позже, — неожиданно предложил Шарль.

— Что вы! Вы же меня совсем не знаете.

— Как не знаю? Мы с вами общались… — Он посмотрел на часы. — Почти девять часов. — Растерянность Веры придала ему храбрости. — Мы можем поменять билет и сейчас. 

— Шарль, уже поздно, билет у меня в гостинице… и я ведь тоже совсем вас не знаю, — тихо сказала Вера.

— Хорошо, — согласился Шарль. — Во сколько у вас поезд?

— Где-то в обед…

— Я провожу вас. Утром решите, вокзал или Париж. Вы же не видели Версаль?

Вера достала из сумочки карточку с адресом отеля и позволила Шарлю взять такси. Ведь он прав, еще есть несколько часов. Чемодан собран, но так хотелось побыть здесь еще немного, спешить некуда. Душная Москва или Версальский дворец? Да и когда она сможет вернуться? 

Утром на вокзале Гар-дю-Нор Шарль поменял билет с ее единственным условием, что она вышлет деньги, когда вернется в Москву. 

— Здесь еще жили мои родители. — Шарль попытался снять с себя ответственность за антикварную мебель квартиры в двух шагах от Эйфелевой башни.

— Очень красиво, — пробормотала Вера, — но я ругаю себя, что навязалась на вашу голову.

— Вера, — улыбнулся Шарль. — Сколько вам лет? — И сам себе ответил: — Мы с вами не так молоды! Если не делать глупостей сейчас, то когда же? 

— Вы правы, — рассмеялась Вера, — билет поменяли, денег на отель у меня все равно нет. Я просто боюсь, что буду совсем несчастна, когда вернусь.

Версаль покорил королевскими покоями и фонтанами. Бретань, устричные фермы, виноградники Шампани. Столько красоты в такой маленькой стране! Как в Реймсе могут сочетаться собор крещения французских королей и фасады ар-деко? А секрет залива Мон-Сен-Мишель? 

Они многое узнали и друг о друге. Шарль родился в Бордо, семья занималась торговлей винами, и он — один из акционеров компании по продаже вина в Европе и России. Вера из рода Голицыных, родители были учителями истории, и от них в наследство она получила эту беспредельную любовь к Франции. Первая жена Шарля похоронена на кладбище Пер Лашез, дочь живет в Америке. Второй брак продлился недолго.

Они были удивительно похожи. Оба сентябрьские Девы. Любили Бодлера и Стендаля, Вагнера и Чайковского. По утрам Шарль заезжал за ней, и они вместе завтракали, обсуждая планы на день. Она смотрела на его красивые руки и удивлялась, что ему за шестьдесят. Волосы с проседью, загорелое лицо, даже с тростью он не выглядел стариком. Нашли адрес русского букиниста возле Сорбонны, выбрали несколько книг и толстый русско-французский словарь. Вера читала его на ночь вместо романа. 

В один из дней они отправились к замкам Луары, и Шарль сказал еще утром, что приготовил для нее сюрприз. Замок Шенонсо был невообразимо хорош, и Вера подумала, что это и был сюрприз, но они поехали дальше, в сторону Атлантического побережья. За спиной остался городок Анже, и Вера закрыла глаза. Проснулась от шелеста шин по гравию. Их встретил Анри, помощник Шарля, рядом крутился золотистый ретривер по имени Виски. Дом принадлежал семье Шарля, но бывали здесь крайне редко. Перед ужином Анри поставил на столик шампанское в ведерке со льдом и оставил их одних. 

— За тебя, Вера. 

— Спасибо, Шарль. Ты знаешь, я буду ждать тебя в Москве. И еще мы съездим в Санкт-Петербург и в Новгород. Конечно, у меня нет замка, — засмеялась она, — но у тебя будет отдельная спальня. 

— Ты помнишь, я обещал сюрприз, — серьезно произнес Шарль. — Он на дне бокала.

Вера  чуть нагнула бокал, в котором что-то звякнуло.

— Что же это может быть? — Не принимая всерьез тон Шарля, она выудила ложечкой кольцо.

— Выходи за меня замуж, Вера. Ты не можешь опять сказать, что мало знаешь меня, я пытаюсь показать себя с самой хорошей стороны уже дней десять.

— Уже десять! Мне осталось всего несколько дней? — пробормотала Вера.

— Если твой ответ «нет», то тогда четыре, а если ты согласна, то у нас впереди лет двадцать, и я смогу показать тебе всю Францию, да и весь мир. Завтра мы возвращаемся, а сегодня с нами ужинает мой старый друг Паскаль, я хотел вас познакомить.

На ужин Анри приготовил перепелку под апельсиновым соусом, достал из подвала бутылку Шато Марго, кофе пили на летней террасе. Вера немного освоилась с французским, и весь вечер они говорили о литературе. Она вышла на кухню за бутылкой воды и возвращаясь услышала несколько фраз.

— Я сделал Вере предложение, — голос Шарля.

— Да, я так и понял… 

— Ты помнишь нашу поездку в Москву, Паскаль? В восемьдесят пятом. Нашего гида Ольгу?

— Ее невозможно забыть.

— Мы с ней стали близки перед отъездом. В Париже мне казалось, что я быстро ее забуду, что все будет как прежде. Работа, семья, рутина… но я постоянно думал о ней. Вернулся через полгода в Москву, искал ее…

— Почему ты ничего мне не сказал?

— Зачем? Я не нашел ее, она больше не работала в Интуристе, ни телефона, ни адреса у меня не было. 

— А ты все же уверен, что сегодняшняя Вера не охотница за богатыми мужьями? — саркастически произнес Паскаль

— Перестань, она не такая… 

— Не такая, — передразнил Паскаль. — Все они одинаковые.

Разговор смолк. Вера подождала несколько секунд, ей казалось, что всем слышно, как колотится ее сердце. Вернулась к столу и почти сразу ушла, сославшись на усталость. Виски составил ей компанию и улегся на коврике около кровати.

Утром пес первым вскочил на заднее сиденье, и они неожиданно взяли его с собой. До даты, напечатанной на билете, оставалось несколько дней, но в их отношениях что-то изменилось. Исчезла легкость первых дней. Затяжных разговоров было все меньше. Вера несколько раз пыталась заговорить о том, что услышала там, на террасе, но не находила смелости. Ей почему-то становилось стыдно и очень грустно.

В день отправления поезда Вера попросила Шарля вывести собаку, пока она накрывала к обеду. Когда он вернулся, на одной из тарелок лежали конверт и кольцо. Она благодарила Шарля, просила прощения. Оставила московский адрес, если Шарль не передумает приехать. В дорожную сумку запихнула белую рубашку, свидетельницу ее счастья, и тяжеленный словарь. Дорога на вокзал заняла полчаса, поезд «Париж — Москва» отходил с четвертой платформы. Ее вагон был в головной части поезда, оказавшись первым классом, и ей снова стало больно от того, что она и не догадалась раньше взглянуть на билет и сказать Шарлю спасибо. Проводника нигде не было, она поднялась по ступеням, нашла купе, бросила сумку на кушетку и вышла в коридор, вглядываясь в провожающих, будто искала кого-то. Двери поезда закрывались, когда она заметила движение в начале платформы и приблизила лицо к стеклу.

По перрону бежала желтая собака в оранжевом ошейнике. За ней спешил Шарль, рубашка выбилась из брюк, он был без трости и сильно хромал. Споткнулся обо что-то ей невидимое, упал. Вокзальный полицейский успел наступить на поводок, собака скулила и рвалась к поезду. «Боже мой! Что я делаю!» Вера бросилась к выходу. Она колотила в дверь, нажимала на рычаги,  но поезд медленно катился вдоль перрона. Собаки уже не было видно. Да и было ли все это вообще? Вера лихорадочно огляделась, уткнулась взглядом в блестящую рукоятку на стене тамбура, зажмурилась и рванула на себя стоп-кран.

Рецензия писателя и критика Романа Арбитмана:

«Мне понравился рассказ. Любовь автора к Парижу и к Франции вообще передается героине, и именно Париж, по сути, и является главным героем, а не только местом действия. Очень много хороших деталей — и их может быть еще больше, если выбрать что-то нетривиальное, о чем читатель может и не знать (а Вера как франкофил знает). Ход с мотивацией симпатии Шарля неплох, хотя и напоминает мне об аналогичном эпизоде в «Отцах и детях» Тургенева (где Павел Петрович тайно влюблен в Фенечку, потому что внешне она напоминает ему женщину, которую он когда-то любил). Другое дело, что в этом рассказе внешнее сходство — только катализатор, а на самом деле автор вполне убедительно пишет о духовной близости героев. Один вопрос: Вера — человек открытый. Почему она не поговорила с Шарлем откровенно сразу, рассказав о случайно подслушанном разговоре? Впрочем, тогда не было бы концовки, понимаю».

Рецензия писателя и критика Майи Кучерской:

«В тексте столько любви к Франции, Парижу, что это окрашивает его в теплые тона. С точки зрения жанровой у автора получилась почти сказка. Мне нравится, что герои не молоды, это делает историю не совсем обычной. Конечно, в итоге все сложилось у Веры и Шарля довольно шаблонно. Как этот шаблон сломать? Наполнить историю неожиданными деталями. В тексте многовато пояснений, что герои чувствуют, мне кажется, он должен быть лаконичнее, это придаст ему большей выразительности. А что история сентиментальная — что ж, так тоже случается. Лишь бы написана она была хорошо». 

1. Cпасибо, господин, это очень любезно (фр.[↑]

В ту ночь ей приснился странный сон. Будто стоит она на вершине высокой горы. Такой высокой, что облака проплывают где-то далеко внизу, а над головой — только небо. Но и небо не наше, не земное, а переливается оно всеми цветами радуги, аж в глазах рябит. Ветер полощет подол ее длинной ночной рубахи и треплет распущенные седые волосы. Она стоит босая на голой скале, но не чувствует ничего — ни холода, ни жара. 

И вдруг откуда-то сверху она слышит голос, низкий и мощный, поглощающий всё вокруг.

— Алевтина, ты умерла, — спокойно говорит голос.

— Умерла? — эхом переспрашивает женщина.

— Да, твой час настал. Но… — Голос делает выжидательную паузу. — Поскольку ты прожила свою жизнь честно и по совести, никогда не сделала никому худого, ты заслужила подарок.

— Подарок? — всё тем же тихим эхом повторяет Алевтина.

— Да! Ты можешь вернуться в любой момент жизни и c этого мгновения прожить ее еще раз.

Голос опять делает длинную паузу. Алевтина терпеливо ждёт. В наступившей тишине слышен лишь свист ветра.

— Только есть одно условие, — вновь гремит голос. — Ты не сможешь ничего изменить. Все пойдет ровно так, как было. 

— Но я всё забыла, — шепчет старушка, — совсем ничего не помню…

— Это поправимо. Сейчас ты вспомнишь всё и выберешь, куда вернуться.

Алевтина смотрит вниз — а вместо горы под ней крыша очень высокого дома. И вот она в лифте, а в нём ровно восемьдесят две кнопки, по числу прожитых ею лет. Дрожащей рукой она осторожно проводит по кнопкам, словно пересчитывая их узловатыми пальцами, и останавливается на третьей. Лифт срывается вниз, старушка ахает и от страха зажмуривается. Но вот лифт замирает, и она открывает глаза. 

Перед ней железнодорожная платформа, тающие в дымке пути, линии электропередач, лесенки переходов, дощатая ограда и надпись «Северянин». По перрону идет высокий широкоплечий мужчина лет сорока, в синей форме железнодорожника, в начищенных до блеска сапогах, в фуражке с зеленым кантом и красной звездой. 

— Папа? — едва слышно выдыхает Алевтина, опасаясь спугнуть видение. 

Навстречу мужчине по платформе бежит белокурая девчушка лет двух-трёх, одетая в скромное платьице голубого цвета. Лицо мужчины озаряет улыбка, он подхватывает девочку на руки, кружит, подбрасывает вверх! Дочка крепко обнимает его за шею… Папа!

— Вспоминаешь своё детство? — Алевтина вздрагивает от вновь раздавшегося голоса. — Хочешь вернуться туда?

— Нет, этого я не помню. Маленькая совсем была. Помню папу в гробу, его сбило дрезиной на работе. Мама рассказывала, что начальство на той дрезине ехало. Папу и еще одного работника пути насмерть задавило. Не знаю, что там случилось на самом деле… Мама осталась одна с четырьмя детьми. Хорошо, что из казенной квартиры не выселили. Папины друзья хлопотали, самому товарищу Сталину письмо писали. Это было в феврале сорок первого. А потом война началась…

Алевтина тяжело вздыхает, смахивает навернувшуюся слезу.

— Не было у меня счастливого детства, в которое хочется вернуться. Ну, какое было. Старшему брату, Федору, уже шестнадцать исполнилось, когда немец к Москве подошел. Помню, сварила мама яйцо. А мне так голодно! Прошу у неё яичко, плачу, а она говорит: «Нет, не могу тебе его дать — братику твоему надо идти Родину защищать, в дорогу его собираю…» Только мал он ещё был воевать-то, траншеи копал под Москвой, живой вернулся.

Мама тогда на станции работала диктором. Голос у нее был звучный, и читала хорошо, грамотная была. Часто по две-три смены работала. Я её почти не видела. Помню, как сестра моя старшая, Танечка, на трамвае меня катала. Окончила курсы вагоновожатых, а было-то ей всего четырнадцать. Правда, выглядела она старше — серьёзная такая была, видная, с характером. А средняя сестричка, Милочка, больше всех со мной нянчилась. Бывало, придет после смены с завода усталая, и нет бы спать — со мной играется, рисовать меня учила, вязать, шить…

— Ну что ж, — вновь гремит голос над головой, — раз в детство возвращаться не желаешь, поехали дальше. 

И не дав Алевтине опомниться, взмывает лифт на двадцатый этаж. Видит Алевтина: парк Горького, деревья в цвету, только что открытое колесо обозрения, и она с подружками бежит смотреть на диковинку. На ней лёгкое ситцевое платье в мелкий цветочек, туго затянутое на тонкой талии, рукава-фонарики и летящая юбка. Пышные русые волосы аккуратно уложены, обрамляя миловидное лицо с чуть вздернутым носиком.

— Это твоя юность, Алевтина. Посмотри, какая ты молодая и красивая! Хочешь туда?

— Да, я была очень хороша собой. — Алевтина застенчиво опускает веки. — Сама шила платья. Мечтала стать модельером. Но не вышло. Не поступила я в Текстильный институт после школы. Пошла фотопечатницей, Танечка меня устроила в «Фотохронику ТАСС». Тяжелая была работа — весь день в темноте, при красной лампе, с химикатами и реактивами, ноги в резиновых сапогах. Кожу на руках тогда себе испортила. Какой тут модельер! Выкинула я свою мечту из головы и поступила в полиграфический. 

Многие парни на меня заглядывались. Но я ни с кем не встречалась. Мама строгая была, не пускала. Фёдор, старший брат, женился на девушке из далёкой деревни, привёз её к нам в Москву. Но жили они очень плохо. Часто ссорились, ругались до полночи. Федя пить стал, буянить. Помню, я в кладовке пряталась, к экзаменам готовилась. Мечтала поскорее уехать из дому, но маму оставлять не хотела. Старшие-то сестры замуж повыходили и жили все отдельно. А я даже подружек домой позвать не могла, такая была обстановка. Нет, не хочу я в то время возвращаться, вспоминать даже тяжело…

И вновь мчится лифт наверх — к двадцать восьмому этажу. Почему рука это число выбрала, Алевтина сама не знает. И видит она аэропорт под палящим южным солнцем, надписи на арабской вязи, одни мужчины кругом, все чернявые — в тюрбанах и шароварах, женщин совсем не видно, одна-две паранджи промелькнуло. И стоит посреди всего этого Востока стройная девушка в бледно-голубом элегантном платье, ладно скроенном точно по фигуре. Светло-русые волосы уложены в высокую прическу, рядом с ней — большой чемодан. Она явно растеряна и кого-то ждёт, с надеждой озираясь по сторонам. Но вот к ней подходит молодой человек европейской внешности в строгом костюме и белой рубашке.

— Простите, пожалуйста, — обращается он к девушке по-русски. — Я вижу, вы прилетели из Советского Союза? Вас должны встречать?

— Да, — смущённо отвечает девушка. — Я прилетела к мужу, он должен был меня встретить, но его почему-то нет… Может, вы его знаете — Арсений Кравченко, переводчик?

— Ну конечно! — радостно восклицает молодой человек. — Его здесь все знают, он вас третий месяц встречает, к каждому рейсу из Союза приезжает. Странно, что сегодня его нет… Давайте мы вот как поступим. Вы тут подождите немного, я свою делегацию отправлю и отвезу вас в советскую колонию. Мне как раз туда. 

Алевтина ахает и прикрывает рот рукой:

— Это же я в Кабул прилетела, к Сенечке! Он там на практике после иняза переводчиком работал. Только поженились и вскоре ему уехать пришлось. А я целый год ждала документов. И ещё три месяца — вылета. Самолёт в Кабул летал всего раз в неделю, записали меня в очередь и велели ждать. С мужем связи не было, письма ходили долго. Вот он и приезжал в аэропорт к каждому рейсу, боялся пропустить. А в тот день, когда я всё-таки прилетела, его в другой город в командировку отправили. Такое совпадение! Он товарища попросил в аэропорт съездить, а тот забыл!

Алевтина счастливо улыбается, вспоминая подробности давних событий. Но тут снова доносится бесстрастный голос:

— Ну вот, дождалась ты своего «принца». И увёз он тебя в другую страну. И жизнь твоя полностью изменилась. Всё, как ты хотела?

— Да, это было настоящее чудо. Но и без трудностей не обошлось — не хотели меня к нему выпускать. Хотя это ещё до афганской войны было, и местное население хорошо к русским относилось. Мы тогда очень им помогали, аэропорт этот самый построили, газопровод, заводы. Но друзья и родные меня сумасшедшей считали, отговаривали в арабскую страну лететь. А я к мужу рвалась, как декабристка!

Быт в советской колонии был очень скромный — общежитский, почти студенческий. Одна кухня на этаж. Но жили дружно, помогали друг другу. А как же иначе? Днём жара, сорок градусов в тени, а ночью скорпионы по земле ползали и шакалы за оградой выли, жутко, словно дети плакали. Но зато мы были вместе! Я с мужем и в командировки по пустыне ездила. Смелая была. Потом прекратила, правда, когда узнала, что ребенок у нас будет. Да, наверное, это было самое счастливое время в моей жизни. Особенно когда дочка родилась.

— Алевтина, ну что же ты медлишь? — вновь вмешивается голос. — Возвращайся в свою молодость!

— А зачем? Счастье длилось недолго… — Алевтина опустила глаза. — Когда Машеньке восемь месяцев исполнилось, нас в Москву отправили. А Сеня в Кабуле один остался. До меня доходили слухи через знакомых, которые возвращались, что к нему там одна переводчица прилипла… Я не хотела верить. Думала, люди завистливые, понапрасну говорят. А потом Арсений вернулся — чужой какой-то, сам не свой. Но я ни о чём не расспрашивала. Только тихо в подушку плакала и надеялась. Так и не знаю, что там было правдой, что нет, но нас он не бросил. Порядочный человек был, принципиальный. 

Алевтина опять вздыхает, задумавшись.

— А потом у нас вторая дочка родилась, Юленька. И всё наладилось. Можно сказать, она нашу семью спасла… 

— На какой этаж дальше едем, Алевтина? — гудит голос. 

— Даже не знаю. Много было всякого в жизни. Плохого и хорошего. Больше хорошего, наверное. И по миру поездить пришлось, и на родину вернуться. Узнать, что такое помощь бескорыстная и что такое зависть людская. Всю жизнь мне знакомые завидовали. Почему-то думали, что я в большом достатке жила, раз «по заграницам» ездила. А мы концы с концами едва сводили, бывало. Но не унывали никогда — на последний рубль шли в кино!

Наверное, я просто скромная была. Никому про свои беды-горести не рассказывала, не делилась. Как ни спросят, у меня всё лучше всех! А так оно и было. Ведь мы были вместе, и доченьки с нами, а мне большего счастья и не надо.

Арсений сначала сына очень хотел. В честь отца-партизана Михаилом назвать думал. А родились две девочки. Зато, как дочки подросли и девушками стали, загордился! Встанет, бывало, между ними, возьмёт под руки и говорит: «Смотри, мать, какие дочери у меня красавицы!» 

Алевтина счастливо улыбается, вытирает слезу. Голос молчит.

— Мне тогда казалось, это счастье навсегда, — продолжает Алевтина. — Но жизнь такая короткая. Арсений, как на пенсию вышел, сразу сильно сдал. Он же весь мир по работе объездил. Несколько языков знал. А как стал не нужен, будто пружина в нём лопнула — два инсульта подряд, ноги отказали. Врачам показывались, да что толку? Ничего уже было не сделать… Когда слег, я за ним ходила. От горя все глаза выплакала, почти ослепла. А когда похоронила его, думала, жить не смогу дальше. Единственный он у меня был, ни на кого другого даже никогда и не взглянула. Почему жизнь моя тогда не оборвалась?

Горькие слёзы текут по морщинистым щекам Алевтины, меж бровей видна глубокая складка, губы дрожат.

— А ещё через год младшей доченьки моей не стало. Так рано она ушла, тридцать девять лет всего ей было, сынишка шестилетний остался. А я всё позабыла… За что, Господи? — шепчет она куда-то вверх, подняв руки к сияющему небу. Но нет ответа. Только ветер свистит над голой скалой и треплет подол ее ночной рубахи.

— Вот я всё и вспомнила, спасибо за подарок. — Алевтина роняет руки. — Я прожила хорошую жизнь, но возвращаться в неё не хочу.

И она закрывает глаза…

— Мамочка, доброе утро! Пора вставать! — В комнату к старушке вошла женщина средних лет и распахнула тяжелые занавески, впустив яркое утреннее солнце. — Будем умываться-одеваться. Сегодня отличная погода, позавтракаем на террасе.

Она бережно умыла и одела немощную пожилую женщину, взяла под руку и осторожно вывела на террасу, к накрытому столу. Там она усадила старушку в кресло с мягкими подушками, укутала ноги пледом и стала кормить с ложечки. Алевтина блаженно щурилась тёплым утренним лучам и медленно ела. Она не помнила больше ничего из своей жизни.

Рецензия критика Варвары Глебовой:

Грустный рассказ о судьбе. О причудливой работе памяти: жизнь прожита и кажется хорошей, полной счастья, но если приглядеться — всюду беда, боль, горечь. Прекрасный подарок — возможность вернуться в любую точку прошлого — оборачивается мучительными воспоминаниями о том, как было сложно, как было тяжело. Героиня не хочет проживать жизнь снова, какой бы хорошей эта жизнь ни была. Рассказ развеивает иллюзии тех, кто мечтает вернуться в счастливое прошлое. Прошлое счастливым делает память, окрашивающая его в радостные тона. Настоящее всегда труднее, чем воспоминания. Счастьем героини оказывается ничего не помнить и просто щуриться на солнце. В финале героиня все же получает подарок — возможность снова забыть эту «хорошую жизнь».

Главное замечание касается интонации, с которой Алевтина рассказывает свою историю: это интонация неторопливого повествователя, сидящего в кругу слушателей, или текст книжной биографии. Здесь же ситуация иная: Алевтина вспоминает жизнь не для кого-то, а для себя самой — не для читателей и даже не для всезнающего голоса. Хочется больше живых образов, конкретных картинок, а не описаний и оценок. Как пример: вот Алевтина начинает рассказывать о своей семье, и идёт хороший образ про брата: яичко, которое хочет съесть девочка, а мама отдает его идущему на войну старшему брату. Это хороший, живой образ. А вот дальше идёт достаточно однообразное перечисление того, где работали сестры, даже с повторами: «на заводе работала», «на станции работала». В остальном, хороший текст и главное — интересная подача.

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Я читала текст с огромным удовольствием, мне страшно не терпелось узнать, как же автор развернёт Историю, и волновалась — получится ли она?.. Автор полностью оправдал мои ожидания, История — состоялась, и как! Я бы представила ее как образчик того, что называют «сочным языком», и отдельно отмечу финал — как автор всё изящно закольцевал. Автор — человек, безусловно, талантливый, у него есть изумительное чувство Слова, он мастер красивых деталей и описаний, совершенно ни грамма пафоса, пошлости или тривиальности, короче говоря — очень всё здорово.»

Десять часов до…

Цейфер машинально потрогал торчащие волосы на макушке — час назад София решила его постричь, потому что «папа ты у меня такой молодой!» или ещё почему-то, Цейфер не понял, и теперь у него была модная стрижка-площадка, как у американского новобранца из боевика. Сквозняк приятно холодил кожу на голове и хотелось сидеть ровно, расправив плечи. Пока Цейфер привыкал к новой стрижке, поглаживая торчащую щётку волос, София быстро сгребла седые патлы веником, а потом выдала ему модную чёрную футболку в счёт завтрашнего дня рождения, расцеловала и усадила его заниматься с Варей. Теперь Цейфер сидел и кивал, слушая, — старая привычка сохранилась ещё со времён, когда он был доцентом на кафедре экономики и слушал студентов, кивая, даже если они несли чушь.

— Деда, а что это за линию ты нарисовал? — Маленькая Варя водила шариковой ручкой по рисунку, копируя дедушку — поджимая губы, как он, и сопя.

— Это называется график, смотри, вот сюда растет, видишь? Тут по вертикали пончики, а внизу дни. Сколько Винни-Пух съел в пятницу?

— Восемь!

— А потратил монеток? Смотри, красная линия ниже. — Цейфер убрал палец и посмотрел на Варю — всегда было интересно наблюдать, как у неё упрямо поджимались губы и краснели щеки, когда она соображала.

Варя вдавила ручку в бумагу и резко провела чёрную линию, лист надорвался с шелестом.

— Восемь!

— Нет, не восемь, смотри внимательнее! — кивнул Цейфер.

— Папа, она же ещё маленькая! — протянула София через плечо, закрывая кран над мойкой.

— Шестнадцать! — Варя выкрикнула ответ прямо Цейферу в ухо, почти оглушив криком.

— Маленькая и очень умненькая! — Цейфер поднял Варю и пересадил к себе на колени. — Да, моя кроха?

— Очень умненькая!

— Ладно, ладно, это, конечно, очень важно, я помню. — София начала греметь тарелками, разыскивая что-то в шкафу.

— А папа тоже умненький? — Варя начала обводить кружками пончики, соединяя их в косичку.

Цейфер потрогал макушку и кивнул.

— Папа твой умненький тоже. Если бы он так, как ты, линии умел отличать.

— Папа!! — София обернулась, в руке была доска для разделки овощей, руки были мокрые после мытья посуды, и она снова нанесла этот дурацкий макияж — глаза подведены темной тушью, лицо бледное — как научилась краситься в пятнадцать, с тех пор никого не слушала. Губы дрожат опять.

— Деда, а что, папа не понимает, где красная, а где зелёная линия, что ли? — Варя захихикала, поглядывая на маму.

— Точно! Где красная он и не… — Цейфер не мог остановиться, хоть и прятал глаза в график. Варя вырастет, поймёт.

София громко хлопнула доской для разделки овощей по столу.

— Вот! Нарежь лук колечками.

Цейфер поднял глаза, София смотрела на него и что-то тихо произносила одними губами.

— Как ты умеешь, — добавила она в голос.

— Да, я умею! И лук колечками тоже умею.

— Деда, а зелёная чёрточка почему такая?

— Это пунктир называется. Винни-Пух ещё не заработал эти монетки, видишь, пончики закончились ещё третьего мая, а по красной уже семнадцатое.

— А как же он тогда пончики съел?

— А пончики, Варя… — София выложила на доску два больших пучка зеленого лука. — Он не съел, он их хорошо cпрятал на будущее, чтобы потом их стало много-много и мы купили бы домик. — Чуть поправив пучки, она разрезала кухонным ножом сразу оба поперёк, брызнув на Варю луковым соком, и придвинула доску к Цейферу, положив нож рядом.

— Решили, значит. Сами. — Цейфер вдруг решил протереть очки, густые брови все время оставляли жирные следы на стёклах, он снял очки, взял бумажную салфетку и начал тереть стекло, отчего оно только набрало бумажных ворсинок. Он дунул на стекло, надел очки снова, но стало еще хуже, слева внизу появилось жирное пятно. Цейфер решил держаться и смотрел на Софию, не моргая.

— Наш папа — молодец — сам вложил и сам выиграет скоро! — Варя закрашивала область под графиком, превращая его в подобие весёлого существа с глазами и без рта.

— Да, вложил и закопал под деревом в стране…

— Да, папа! — прервала его София. — Решили. Это инвестиции. Люди выигрывают. И все ещё надеемся, что ты будешь жить с нами в новом доме, — добавила она, смягчившись. — Варя, не мучай дедушку вопросами, ему уже отдыхать пора.

— А мама с папой… тебе приготовили… как раз… — начала Варя, растягивая слова и поглядывая на Софию.

— Варя! Ну-ка встала, книгу в зубы и в свою комнату.

Варя тут же скуксилась, забрала книгу со стола, потом положила на колени и закрыла заглавие рукой. Над красными буквами вверху было написано: «Цейфер А. Я.» и из-под ладошки выглядывал остаток заглавия — «… для маленьких умниц». Варя тихо открыла книгу снова.

— У дедушки новая книжка есть, интересная. Будем по ней дальше заниматься. — Цейфер ссадил Варю и подождав, когда София освободит ему проход, вышел.

Цейфер открыл маленькие, в половину роста, двери и вошёл на чердак. Вдоль стены слева были сложены его книги и старые вещи, дальше под окном — вещи хозяев дома, они уговорили Цейферов подержать их на чердаке, да так и не забрали, и Цейфер в конце концов накрыл их чёрной полиэтиленовой плёнкой. Где-то здесь должны быть «Упражнения для школьников по математике» Цейфера, кандидата наук, перевезённые вместе со старыми конспектами. Хорошо, что не дал Софии оставить их там, на Краснознаменской, и настоял, чтобы упаковала перед вылетом. «Не только лук колечками, не только, — подумал Цейфер, снова проведя ладонью по модной стрижке. Волосы напоминали щётку и приятно кололи ладонь. — Может, в школах этому уже и не учат, но это все равно основы, никогда не устареет».

Прямо за балкой торчала голова лошади. Нет, это не лошадь, это маска лошади, та самая, Варина, и не лошадь это, а пони, конечно же, разница была принципиальная.

Цейфер потянул за маску, швабра неожиданно закачалась вместе с темной массой под ней. Он откинул покрывало. Кресло! Кресло-качалка! Новое, еще в полиэтиленовой пленке. Завтра пятьдесят девять лет. Вот он, подарок, на который намекала Варя, кося хитрыми глазками на маму. «Значит, качалка. Буду сидеть в ней и качаться. В их новом большом доме». Голова лошади согласно кивала, качаясь после того, как ее побеспокоили.

«А папа молодец — вложил и сам выиграет скоро!» — вспомнил он.

Голова затихла.

«А ты — старая лошадь, Цейфер. Ходил по кругу, кивал головой. То есть пони, конечно же».

Цейфер потянул маску на себя. Швабра упала на пол с грохотом, и он увидел, что за креслом стоит его старая гитара. Цейфер машинально потёр подушечки пальцев друг о друга – мозоли давно сошли. Взял гитару. Держать на весу было неудобно, Цейфер поставил ногу на стопку старых книг. Потом сел на них. Закрыл глаза. Nothing else matters. Вспомнил anything, something, nothing — стишок из Вариного урока по английскому. Она поймет, когда вырастет.

— Папа, ты с гитарой? Где ты ее откопал? Мы думали, её мыши съели! — София нарезала петрушку для салата и заняла весь стол обрезками, а Варя сидела рядом и играла кружочками зелёного лука.

— Мыши съели, — захихикала Варя и затихла, когда София посмотрела на нее строго.

— Вот. — Он выложил на стол небольшую книжицу в желтоватой обложке.

«Надеюсь, к пятнадцати годам ты научишь её раскрывать скобки в выражении», — проскрипел внутри него ядовитый голос.

Цейфер попятился к выходу.

— Папа, ты куда?

София взрослая, а все как ребёнок, надо ей знать, куда же идет папа.

— Я позвоню.

«Я уже вырос, большой мальчик. Сначала хостел, а там посмотрим, — подумал Цейфер, идя по коридору и бережно неся гитару, чтобы не стукнуть о мебель. — Ещё утро, например, до Франкфурта часа два, наверное. В восемь вечера на улице Zeil все только начинается. Время исполнять мечты. Nothing, something, everything.

Варя поймёт, когда вырастет».

…59

— Вот что бывает, когда люди теряют работу, — промямлил голос с британским акцентом. Цейфер стащил маску, чтобы ответить жёстко, что он не безработный, он просто здесь играет, и что он, вообще-то, был на том первом концерте в 89-м, где Pink Floyd исполняли Learning to Fly, и что…

Нет, это не ему. Это вокруг барабанщика напротив столпились люди, и долговязый британец кивает головой в такт барабанному ритму — через улицу сидел музыкант в маске зайца с длинными ушами и колотил барабанными палочками по пластмассовым белым вёдрам, расставленным вокруг. Безработный сопляк. Хотя получалось у него неплохо. Вначале неплохо, пока Цейфер не заметил, что барабанщик подыгрывает его песням. Вот и сейчас слышно было только барабанщика, а Цейфер сидел почти один.

Цейфер пытался играть громче, чтобы заглушить наглеца. Тот снова поймал ритм. Превратил его в энергичное соло, и люди сомкнулись вокруг. Цейферу оставалось только изучать их спины.

Цейфер пробовал взять кое-что посложнее. «Love Hurts, Nazareth должно его поставить на место», — подумал он и начал выкрикивать припев скрипящим голосом, имитируя фальцет Дэна Маккаферти. Британец повернулся, вместе с ним оглянулась девушка, которая тёрлась возле него.

Не сработало, барабанщик тут же начал партию для назаретов и оба снова повернулись к нему. «Что ты, пацан, понимаешь в этом, тебя на свете еще не было, когда они это спели», — злился Цейфер. Уши заячьей маски издевательски болтались в такт барабанным ритмам. «Цейфер и морду набить может», — вспомнил Цейфер, как ещё в армии над ним смеялись, окончательно и бесповоротно разозлился, встал и пошёл к барабанщику.

Барабанщик продолжал стучать, и чем ближе подходил Цейфер, тем грохот вёдер был громче и омерзительнее.

Цейфер подошел и стал рядом совсем близко. Барабанщик упрямо колотил по ведрам.

— Тут на три четверти надо. Понятно? — сказал он барабанщику громко, как глухонемому, но тот продолжал отбивать свою музыку.

— Drei четверть! — Он вспомнил, что надо же по-немецки, наверное.

Барабанщик не реагировал, только ведра тряслись от ударов. Цейфер присел на корточки рядом с ведрами и сложил голову на руки, как гопник.

Соло закончилось, наступила тишина. Цейфер притянул к себе ближайшее ведро и постучал громко по нему ладонью без всякого ритма.

— Hören sie, заяц? — почти прокричал он в тишине и постучал еще раз, громче.

— Я иду, иду, — послышался голос рядом, и быстро, запыхавшись, подошла женщина лет шестидесяти, в модном берете и со спортивной сумкой. Поставив сумку на парапет, она спросила: — Миша, что тут у тебя?

Барабанщик снял маску, и Цейфер тут же встал — на него смотрел немолодой мужчина и улыбался, в уголках глаз собрались морщинки. «Отличная стрижка — площадка, ровная такая, как после салона, — подумал Цейфер и машинально потрогал свою щётку волос. — И седой, волосы почти белые».

— Арон Яковлевич, Цейфер. Вот я тут играю, рядом. Рок, такое, — представился он нерешительно женщине.

— А я Лида, мы с Мишей тут каждый день музицируем.

— А Immigrant Song можете? — произнёс барабанщик вдруг. — Я вот разучиваю, не могу пока взять точно.

— Так там в слабую долю надо, кроме последних четырёх тактов, и бит по малому барабану, а у вас…

«Ведра» — хотел сказать он, но вовремя замолчал.

— А вы тоже тут играете, значит? И мой вот колотил по своим вёдрам дома на веранде. Я его сюда выгнала, чтобы не шумел. А ну, дали тебе хоть что-то? О, три евро, и то хлеб.

Цейфер молчал и смотрел, как барабанщик пытался крутить палочки между пальцев.

— Ну а мы тут играем, значит, — продолжала Лида, — дети дом купили и уехали. В дыре, час на электричке отсюда. А мы снимаем, не стали с ними, нам поближе к городу надо. Большой дом у них, они и комнату нам выделили. А мы остались.

— Ладно, я пойду. — Цейфер вдруг забеспокоился о гитаре, что осталась на его месте.

— А мы подумали, что вы сердитесь на нас. Тут до вас играл один. Еле разняла. Ведра летели по всему Цайлю.

— Лида! Он сам получил. Еще и мало. Фальшивил, как старая кастрюля.

…и один месяц

Цейфер сел ровнее. На взятой из хостела подушке сидеть было удобно. Посидел так, медитативно провожая взглядом прохожих сквозь дырочки маски. Мимо идут люди по своим делам. Сейчас он заставит их останавливаться. Он проиграл первые ноты Nothing Else Matters и запел.

Нет, совсем не тот голос. Скрипит, не тянет. Дома на чердаке акустика была как в органном зале. Здесь, на улице, себя не слышно за шорохом ног и галдежом прохожих.

«Почему они так шумят? Я приехал к ним, сижу, пою и играю для них. А они идут мимо. И шумят».

Цейфер перестал петь. «Все, отдыхаю три минуты», — сказал он себе строго и снял маску, подставив вспотевшее лицо майскому солнцу.

— Папа, смотри, это дедушка в маске лошади был!

— Смотри, дорогая, дед — рок-звезда, сейчас выдаст что-то.

Цейфер быстро надел маску снова и застыл, ожидая, пока любопытные поймут, что ничего не происходит, и пойдут по своим делам, потом снова взял гитару в руки. Хорошая вещь — маска. Никто не знает, что тебе пятьдесят девять, если ты, например, рыжая лошадь.

Барабанщик перестал стучать по своим вёдрам. Цейфер поднял голову — маска лежала рядом, на парапете на клетчатой клеенке стоял термос, и Лида раскладывала бутерброды. Потом она наполнила два походных стаканчика и один дала барабанщику. Он приподнял стаканчик, делая знак Цейферу, как будто выпивая за его здоровье.

Цейфер снял маску, поднялся и подошёл к барабанщику.

— Не в 85-м, а в 89-м они это пели. Мне тогда тридцать было, а ты только курить учился.

— Слушай, Цейфер…

— Ты проспорил, значит.

Женщина взяла один бутерброд, поправила половинки хлеба, положила сверху еще кусок колбасы и протянула Цейферу.

— Как ваша Варя, к школе готовы уже?

— Ага, так трудится! Звонила вчера по скайпу, умножение уже знает! И читает, сорок три слова в минуту! — Цейфер постоял, ожидая восхищения и расспросов, но они молчали.

«И у мамы с папой тоже все хорошо». Цейфер сел рядом на парапет так, чтобы видеть гитару, и достал телефон. Уведомлений не было, и он засунул его снова в карман.

Рецензия критика Варвары Глебовой:

«Тонкий, сложный рассказ, психологически нюансированный. Позиция отстраненного наблюдателя, лишь слегка заглядывающего в голову главного героя, позволяет создать текст-шифр, требующий разгадки. Что происходит в семье дочери Цейфера, почему зять вызывает у тестя такое неоднозначное отношение? Вероятно, это связано с домом, с переездом — но полноту картины достроить не получается, потому что фокус соскальзывает на другое: гитару, предпочтенную креслу-качалке, хостел, предпочтенный комнате в новом доме, соревнование, а потом дружбу с двойником — уличным барабанщиком. Главный герой не размышляет о своей судьбе и своем выборе, он размышляет о музыке, о ритмах и долях. Это делает текст строгим, лаконичным. Всю палитру эмоций, всю идейную составляющую приходится додумывать.

В финале мы видим героя одиноким — дочь не пишет ему, барабанщика не интересует его внучка. Счастлив ли он теперь? Или самое важное — что он свободен? Ученый, математик, он прячется от людей за маской лошади, чтобы просто играть — в этом есть достоинство, есть правда. Вероятно, в доме у нелюбимого зятя, сидя в старческом кресле-качалке, он был бы еще более одинок, только под маской любимого дедушки.

Это хорошо написанный текст, с живыми диалогами, отличной, очень естественно изображенной, девочкой. Здорово, что в первой части герой, избегая говорить прямо, использует в качестве иносказаний математику, а во второй — рок-музыку. Хороший момент — как Цейфер протирает очки, а потом смиряется с тем, что это не удалось, ради того, чтобы поддержать разговор с дочерью. Отличный рассказ!»

Рецензия писателя Наталии Ким:

«Итак, о чем рассказ? Вышедший на пенсию вполне еще себе крепкий умный мужчина, у которого есть любимая дочь, умненькая внучка, обучающаяся по программе, которую когда-то сочинил дед, еще там за кадром явно нелюбимый зять, которого дед не стесняется опускать за глаза при дочке и внучке и который выиграл в лотерею. Они собираются покупать не то строить новый дом и зовут с собой деда. Деду это всё не нравится, и тут он обнаруживает на чердаке кресло-качалку — подарок к грядущему 59-летию, и считает это оскорбительным, посылает к чертям все семейство и отваливает в Германию играть на площади на гитаре, где встречает бывшего соотечественника-конкурента. Живет, играет, общается, семья им не интересуется, конец фильма.

Повествователь-наблюдатель имеет свой собственный безусловный голос, образ его выдержан чётко, всё по делу, тут нет никаких нареканий, и это тоже безусловно результат, как и то, что написано всё хорошим языком. И главный герой — состоялся, он не плоский, не скучный, у него есть характер и принципы, его хорошо слышно (особенно в первой части).

Что не очень понятно: как он выглядит, ибо кроме прически там почти ничего нет о внешности, на какие средства существует так долго за границей (пусть и живет в хостеле), но самое главное — это осуществленный «монтаж». Герой уходит с гитарой — бац! — он на площади, играет. Потом — бац! — прошел месяц — герой играет, семья не объявляется, а он, похоже, врет своим знакомым об успехах внучки Вари, просто придумывает их, хотя это не точно — может, за это время они и связывались.

В чем основной конфликт? В том, что человек бунтует и не хочет «уготованной участи»? Хочет ломать шаблон? Что-то доказать родным? Ощущать себя живым? Ну и как — ощутил? Я не поняла, ни чего он хотел, ни чего достиг… 

Интерес создается из интеллектуальной потребности человека получить ответ на вопросы и загадки. Тренируется интеллект — удерживается любопытство и внимание читателя. Когда мы пишем, задавая условный вопрос или демонстрируя загадку, мы заставляем читателя ждать, но обязательно должны сделать так, чтобы всё было внятно. Интуитивно мы ищем в книге объект — за кого я «болею», затем определяем «центр добра» этого героя, затем идентифицируемся с ним. Эмоциональная потребность читателя — чтобы всё было хорошо у героев: включается эмпатия (беспокойство и сопереживание). Мы устремляем к выбранному герою все свои мысли и эмоции, желая, чтобы он разгадал загадки, обрел ценности, следим, чтобы он справился со всем, что ему на пути нагромоздил автор. И вот тут у меня наступает ступор — вроде мне приятен и интересен Цейфер, но зачем его понесло в Мюнхен, что его с ним связывало, какие конкретные воспоминания, как он там когда-то оказался «на том самом концерте», почему вспомнил именно этот эпизод своей жизни, чем ему это было так дорого — не нахожу ответов на эти вопросы, к сожалению.»

Письмо от директорки с темой «Чистота — залог здоровья-3» получила вся команда. Маша устало смотрела в монитор, щелкала пальцем по кнопке мыши.

«Лучшая гигиена — это чистая совесть. Карел Чапек.

Если вам больше нечего сказать ребенку, скажите ему умыться. Эдгар Хау.

Об одной грязной бане Диоген спросил…»

— Там что-то важное? — Аня крутанулась на стуле, выглянула из-за Машиного плеча. Они сидели спинами друг к другу на крутящихся скрипучих стульях.

Маша махнула рукой, блеснула глянцем ноготочков.

— Очередная просьба не вонять. В ход пошли афоризмы.

Аня вздохнула, сняла очки и приняла ответственный вид.

— Нам бы с ним поговорить. Леся не справляется.

— Леся — руководитель, сама разберётся. Устанет намекать — поговорит.

— Намеков он не понимает.

— А он и разговоров не поймёт. Такой тип мужчин. Отведи его в душ и помой. Очень поможешь коллективу.

Аня дёрнула носом и поджала губы — то ли от неготовности мыть футболиста Владика (когда он приходил на смену, окно открывали настежь), то ли от нелюбви к гендерным стереотипам, пробирающимся иногда в Машину речь.

— А Костик какой тип?

Маша опять махнула рукой (заблестело новое колечко-смайлик), поправила гарнитуру и нажала зеленую кнопку. Аня смотрела на Машину ровную спину, острые уголки плеч.

У Маши была идеальная осанка, как будто внутрь кто-то вставил шпильку. А со своим особенным Костиком она размякала и растекалась, точно он эту шпильку из нее доставал. Такое сильное влияние на Машино тело (и, конечно, душу) Аня наблюдала впервые, хотя влюблялась Маша часто — примерно раз в полгода и всегда месяца на два. С Костиком вышло не так — первое время они с Аней только хихикали над его зализанными волосами (со следами расчески-гребешка, которую он носил с собой) и над его манерой говорить с клиентами громко и подчеркнуто уверенно, как будто на репетиции выступления для TED. Позже выяснилось, что Костик уже выступает — на открытых микрофонах в местном стендап клубе, а волосы укладывает, чтобы быть похожим на американских комиков 50-х годов. Один вечер в этом клубе показал — Костик в самом деле умеет шутить, знает Машиных друзей детства, тоже засыпает под сериал «Офис», любит маленьких собак и симпатизирует Маше. А ещё ему страшно идёт быть комиком из 50-х, но без костюма, а в джинсах и эйр подсах. Спустя неделю Маша уже называла клиента Костей, хотя на экране высвечивалось однозначное «Вадим» и вообще пропускала звонки, уставившись в две галочки под сообщением — прочёл, печатает. Аня возвращала Машу в реальность чашкой крепкого растворимого кофе, который почему-то привлекал её больше натурального из кофемашины. Аня говорила «так ты теперь любишь его больше, чем этот волшебный напиток?», они смеялись, и Маша признавалась, что не знает, как это остановить, — она думала о Костике постоянно. Ничего останавливать она, конечно, не хотела и не стала — сейчас они уже готовились отметить первую годовщину. И хоть все Анины попытки влюбиться или хотя бы пойти на свидание кончились только сомнениями в нужности этих свиданий и знанием, что Tinder —  никакая не платформа для стримов, за подругу она была правда рада.

Загудел пылесос — уборщица приходила каждое утро и всем мешала. Сонные сотрудники колл-центра цокали и прижимали гарнитуры к ушам. Весь офис был застелен колючим серым ковролином для поглощения шума. Аня привстала и удивлённо подняла брови, как будто только что поняла назначение ковролина. Уборщица тянула за собой вонючий старый пылесос, заглядывала под столы, качала головой. Она была уже близко. Аня подняла с пола рюкзак. Маша встала со стула и взяла в руку свои когда-то белые кеды с торчащими из них носочками. Под Машиным столом стало чисто. Аня отодвинула свой стул. У неё на ногах были такие же конверсы, как у Маши в руках — они купили их на рынке три года назад почти сразу после знакомства в очереди на поступление и назвали кедами «best friends». Вместе поступили, вместе не закончили — Аня завалила сессию, Маша передумала учиться на маркетинге и забрала документы, вместе пришли работать в колл-центр. Вместе ходили на курсы рисования по четвергам, в кино на тупые комедии, вместе начали веганить, вместе смеялись над мизогинными пабликами о женственности и кликали на «Получить чек-лист ошибок в общении с мужчиной». Теперь Маша читала о пробуждении женского начала одна, добавляла такие посты в сохранёнки и собиралась сделать пару упражнений оттуда — просто ради интереса, ходила с Костиком на его выступления, допоздна играла с ним в видеоигры, отмечала с ним свой день рождения и даже как-то пыталась привести Аню третьей на свидание, чтобы она одна не скучала. Аня приглашала Машу на паблик-токи о растительном питании, в музей на новые выставки и в аквапарк, но везде ходила одна, потому что Маша отказывалась — была с Костиком или на смене. Они общались только на работе — Маша рассказывала, что ей подарил Костик на день рождения, а Аня — как она встала пораньше и чем занялась. Сказав друг другу «круто» или «я за тебя рада», они заканчивали обедать и возвращались на свои места.

Уборщица вынула провод из розетки и с облегчением выдохнула. Уборка на сегодня кончилась. Аня улыбнулась, смахнула со лба чёлку и прикрыла глаза козырьком ладони, как будто защищалась от солнца. В самом конце зала под потолком висел пухлый бумажный дирижабль — последствие частых творческих конкурсов. Окошки, кабина пилота — всё нарисовано гуашью. Творения других команд убрали, а дирижабль оставили, да ещё и повесили над входом — пусть новенькие веселятся и не трясутся перед первым звонком. Новеньких не прибавлялось, зато теперь стало ясно, где кончается зал. С конца, где работали Аня и Маша, входа было почти не видно, зато видно дирижабль. Вдоль окон, порезанных жалюзи, тянулись обитые серой тканью, начиненные компьютерами, телефонами и столами ячейки. В пространстве под дирижаблем появлялись люди, доходили до своих мест и превращались в операторов и операторок, улыбающихся клиентам в разговорах, а иногда отвечающих язвительным «нет» на вопрос «а вы не робот?». 

Из-под дирижабля вынырнул Владик — Аня узнала его по энергичной походке спортсмена. И чем ближе он становился, тем больше интересовал Аню. Владик еще не дошел до своей ячейки и не разговаривал с клиентами, но уже улыбался. Внешне он был настолько счастлив, как будто не вошёл через дверь, а прилетел на том самом дирижабле. Узнать, что за радость случилась у Владика, возможности не было совсем — он никому ничего не рассказывал и почти ни с кем не общался. Его красная кепка приблизилась настолько, что можно было прочесть «РОССИЯ» — Аня бросилась открывать окно. Владик уселся на место рядом с ней, запинал под стол спортивную сумку и притих.

У Ани началась смена. Маша произнесла двадцатый за сегодня шаблон приветствия. Ане в Телеграм пришло сообщение: «Он не воняет!!! Нашёл, что ли, кого-то?! Видела, как сияет?». Аня ответила: «Может, себя нашёл».

— Я познакомлюсь с его родителями, — победоносно заявила Маша и швырнула лоток на стол. Аня подняла брови и стала жевать быстрее — она пришла раньше и уже ела бутерброд с копченым тофу. Маша села на стул, уставившись в Анино лицо, — высматривала реакцию.

— Круто! А когда? — Аня не знакомилась ни с чьими родителями, но представляла, какая это важная встреча.

— На этой неделе, день выбираем, — сказала Маша и спрятала руки между коленей — она так делала, когда нервничала.

— Волнуешься?

— Ты серьёзно? — Маша хмыкнула. Аня сочувственно улыбнулась. 

— У него мама замечательная — как-то мне привет уже передавала, а папа адвокатом работает. Я всё про них расспросила.

Аня кивнула —  маму Костика она помнила.

— Надеюсь, всё пройдёт хорошо. Главное, ничего не ляпнуть. И с мясом не спалиться.

Маша развязала пакетик и раскрыла лоток. Аня ловила Машин взгляд.

— А это что значит? — наконец спросила она, уже догадываясь, что это может значить.

— Про веганство лучше не говорить — они там традиционных взглядов придерживаются. С Костей придумали, что мне мясо врач пока запретил, а там разберёмся.

— А почему ты не можешь…

— …сказать им, что я не ем мясо совсем? А зачем? Начнутся разговоры, воспитательные моменты. Мне уже от своих хватило.

Маша помахала вилкой с наколотым на нее куском шпинатного пирога, показывая, что больше никаких серьёзных разговоров о питании она не хочет.

— А вдруг они спокойно отнесутся?

— У них без мяса ни один день не обходится. Как, ты думаешь, они отнесутся?

— Я считаю, сказать нужно. Это твои принципы.

— А я считаю, что иногда принципы можно оставить себе. — Маша улыбнулась. — Они и про Костика мало что знают — про комедию, например, не в курсе, а это для него знаешь, как важно? Поэтому и молчит.

Аня вздохнула.

— Зато своим я рассказала, чем он занимается. Мама ответила «вот это да, каких только людей нет у вас в колл-центре», а папа — «кто только сейчас не стремится на сцену». Почти одновременно сказали.

Маша засмеялась. Она любила своих родителей.

— Они решили, что он хороший парень. Но знали бы про курение — сама понимаешь, как в моей семье с этим строго.

Аня понимала.

— Всегда кто-то что-то не договаривает, — тянула Маша.

— Это меня и смущает. Всё время приходится врать, чтобы никого не расстроить или не нарваться на разговор. Думаешь, это ок? 

Маша отставила лоток и посмотрела на Аню.

— Зря я, наверное, тебе про это мясо рассказала.

Позже Маша и Аня сидели на своих привычных местах, привычно глядя в свои мониторы. Аня накручивала на ручку провод от гарнитуры, Маша мяла в руках игрушечную голову телепузика Тинки-Винки (подарок Ани, Машин антистресс). Каждая ячейка в зале была заполнена человеком, знающим толк в телекоммуникациях. Один такой человек сидел напротив Ани, вытянув ноги прямо ей под стол, чем страшно её бесил. Аня легонько нажимала подошвой на носок светлых замшевых мокасин, не без радости замечая, что остаётся след.

Анин стул запрыгал и заскрипел — это Маша схватилась руками за спинку и устроила Ане встряску. Аня развернулась и увидела Машины выпученные глаза и открытую вкладку расписания на экране. Такая комбинация значила одно — Маша опять перепутала свои выходные и настроила планов на рабочий день, а выручать придется Ане. Стрелка на странице мелькала в районе «Fr, June 29», опускалась вниз к Машиной фамилии и подсвечивала «09:00-18:00» — Маша просила выйти в ближайшую пятницу на полную смену. Аня покачала головой и сказала: «Да, в вашем регионе такое бывает». Маша написала Ане в Телеграм: «Мы с Костей идём к его родителям!! Не на ту неделю посмотрела. Выйди, плиз, проси что хочешь!» Аня легонько крутилась на стуле, стучала пальцем по экрану смартфона и извинялась за проблемы с покрытием — намечались долгие разговоры — и с Машей, и с клиенткой. У Маши на экране высветилось: «Я вторую неделю без выходных. На пятницу уже планы. Попроси Иру, у неё тоже смены нет». Маша спросила: «Какие планы?», получила ответ: «Английский» и посмотрела на спинку Аниного стула так, как будто английским занимались самые жестокие люди. «Это тот онлайн-курс, который можно проходить когда угодно?» — отправила Маша. «Да, это он», — проигнорировала провокацию Аня. Маша вздохнула — привычные стратегии не работали. Можно было ещё попросить Костика разобраться — он отлично умел договариваться, но Аню это бы только разозлило, так что придётся самой. Маша написала: «Если бы ты шла знакомиться с родителями парня, я бы за тебя вышла. Английским можно заняться вечером. Ира занята». Аня ответила: «Ты знаешь, что я думаю об этом. У меня тоже есть важные дела. Поищи варианты». Маша хмыкнула и сложила руки на груди. Аня прочла: «А ты не думаешь, что это эгоистично?»

— А ты не думаешь, что это синглизм?

Аня сняла гарнитуру и развернулась — жалобы на покрытие прекратились, предстояли жалобы на Анину жизнь.

— Это ты сама сейчас придумала? — скривилась Маша.

Она заговорила — о прогрессирующем Анином эгоизме, как легко двигать планы, когда ты один, и тут же — о плюсах отношений, о вредной привычке быть одной и о тяжёлой жизни одиночек, умирающих на десять лет раньше остальных явно не от счастья. Между Машиными фразами Аня вставляла «И?» и тянула это «и» как отпиралась от свидания с братом Костика, на которое в итоге пошла, — обреченно и вяло. Маша замолчала и положила на колени помятого Тинки-Винки. Заговорила Аня — о страхе одиночества и вечных компромиссах, о нестереотипном счастье, о личном пространстве, о выборе, о времени на себя, вопросе «а ты по девочкам?», о значении слова «single» и об активных незамужних американских пенсионерках.

Маша слушала, снимая и надевая уголок чехла на смартфон.

— Да я это всё понимаю, Анька. Слушай свой голос, следуй потребностям, носи кружевное белье для себя. Но если даже в Америке этот твой синглизм не признают, но продолжают смотреть на одиночек с сочувствием, то что говорить про нас? Думаешь, что-то изменится?

Аня пожала плечами и протянула Маше Тинки-Винки с оторванной треугольной антенной — придётся придумать новый антистресс.

— Ты вот слово новое узнала. Уже хоть что-то.

— А я тоже ни с кем не мучу, — сказал Владик, выглянув из-за перегородки.

Маша убежала к Костику, Аня разгребала почту. Ячейки пустели, гасли экраны, замолкали телефоны.

— Ты извини, я случайно услышал. Вы громко говорили, а я рядом сижу.

Владик работал уже месяц, но с Аней говорил впервые.

— Всё хорошо, не страшно.

— Я думаю, ты правильно всё сказала. Не хочется — не надо. Я раньше пытался мутить, а потом понял — грузит, не моё. Наладил с друзьями, занялся футболом. По области катаюсь, с местными играем. В последнем матче три гола подряд забил!

— Так ты поэтому такой сегодня счастливый?

— Нет, это давно уже было. Нам сегодня воду горячую в общаге дали, хоть помылся нормально.

Аня засмеялась.

— А были какие-то варианты?

— Маша решила, ты девушку нашёл.

Владик прикрыл лицо руками.

— А знаешь, сколько людей у меня спросили про девушку?

— Сколько?

— Нисколько! Я тут не общаюсь ни с кем.

— Радикально.

— Зато работает. Ладно, мне в общагу пора. Захочешь поговорить — подходи.

Владик одним движением извлек из-под стола сумку, надвинул кепку на глаза и исчез в темноте прохода. В зале оставалась только Аня. Она закрыла глаза, облокотилась на спинку стула и просидела, улыбаясь, пока охранник не зазвенел ключами.

Английский в пятницу она всё-таки подвинула — чтобы наконец отдохнуть. Машу отпустили со смены, и на встречу она успела. Директорка Леся, проходя мимо Владика, заметила — письма о чистоте подействовали, и довольная села работать.

Рецензия критика Валерии Пустовой:

«Очень интересный рассказ. Острый, занозистый. Мне особенно понравилось, что эффект остроты проявляется в условиях, к нему не располагающих. Женская дружба, «не тот» партнер, сплетни, офис — кажется, тут невозможно нарыть драматизм, да и сам рассказ написан легко, в нем много шуток, бытовых деталей, он словно бы глубоко и не думает копать.

И вот такое легкое, скользящее по поверхности будней ощущение остается до того момента, когда трения между подругами взорвались конфликтом. Противоречия между ними копились, и видно, что могли копиться еще, как пыль. Конфликт возникает вроде бы в рутинной ситуации: ну мало ли, просит выручить подруга. Но тут словно сходится все. И получается настоящее, напряженное противостояние. И оно не о том, кому работать, не об эгоизме и даже не о «том — не том» парне. Открывается вдруг принципиальный подтекст рассказа: самодостаточность человека, возможность быть с кем-то, не предавая себя, и одному — не разрушаясь. Это замечательно сделано!

Нравится мне и то, что тема эта правда актуальная, острая. И мне кажется, даже по-своему актуальнее той повестки, которая проглядывает в рассказе за словами «директорка», «менсплейнинг». Финальный образ даже почти величественный. И драматичный. Он замечателен неоднозначностью. Да, Аня в этот момент правда одинока. Ссора с подругой, разочарование. Есть осадок горечи. И в то же время ее одинокий образ в финале о другом. О том, что, когда копнешь глубже в природу контактов, откроется чистота и честность, цельность и правдивость одиночества. Одиночества как свободы, неискаженности.

Я вижу, как тема эта постепенно в рассказе созревает. Ведь сама среда подчинена контакту. Все должны искажать себя ради правильного отзвучивания от другого. Нужно правильно откликаться клиентам, начальнице, парню, подруге. Если ты в контакте — уже не будь таким, как есть, как хочется. Синхронизируйся, лови правила совместной игры. Мне очень понравилось, как в финале для Ани мелькнул призрак нового контакта — этакого избавления от одиночества. Тот потный парень не говорит ни с кем, но к ней оказался расположен. Да и теперь он помылся и оказался вполне годным для общения. Я даже поморщилась было — ну вот, какой шаблонный исход, одинокой девушке за принципиальность подарили любовь. Но вы проходите мимо этого шаблонного хода, показывая, что награда и счастье Ани — в умении быть собой. И что сейчас ей точно не хочется кинуться в новый контакт. Слишком ясно она поняла цену связанности.

Рассказ написан стилем легким и одновременно пружинистым. Детали работают, повествование динамично за счет ловких поворотов смысла во фразах. Читатель ловит намеки — ему некогда отвлекаться или скучать. Но особенно мне понравились описания офисной жизни. Громадного зала контакта как труда. Дирижабль, обозначающий выход. Сотрудник, вторгшийся в личное пространство, которому приятно попачкать обувь. Гудение пылесоса в зале, оборудованном против шума. Описания детальны, и в них нерв. Чувствуется ирония, и эта ирония выражена не в лоб, тонко, предметно.

Я бы придралась в рассказе только к образу отношений Маши и ее парня. Мне кажется, автор переигрывает. Уж слишком много всего. И мясо ест, и ногти спилила, и кофе предлагает еще принести. Поскольку в рассказе мы не узнаем Машу и Аню достаточно, чтобы сделать вывод, почему одна ломает себя под мужчину, а вторая гордится одиночеством, так что даже готова посвятить ему особенную татуировку, напрашивается вывод очень лобовой: будто бы любая девушка, которая захочет встречаться с парнем, уподобится Маше, продаст и предаст себя. Такой вывод возникает именно потому, что Маша и Аня тут — та сама любая девушка. Мы не знаем психологических предпосылок их поведения, мы не знаем, в чем они расходятся на глубине — мы видим их только здесь и сейчас и в самых бытовых, поверхностных проявлениях.

Если бы мы увидели глубинную причину, разделяющую подруг, сам рассказ вышел бы еще глубже. Сейчас он острый, актуальный, социальный. Но психологически неглубокий. Герои выступают как модели поведения — в коллективе, в паре. Они типичны. Не личностны. Это не портит рассказ, но такие герои-модели делают его яркой иллюстрацией к актуальной и однозначной мысли. А не парадоксом, из которого мысль читателю предстоит извлечь самостоятельно».

Рецензия писателя Дмитрия Данилова:

«Рассказ поднимает очень интересную, важную, актуальную тему: обязательна ли для современного человека опора на кого-то другого (друга, сексуального партнёра, супруга), или он может жить один, ни с кем не связывая свою жизнь, ища и находя опору в себе самом. Тема богатая и благодатная, на её основе можно построить множество интересных сюжетов. Но раскрытие темы, на мой взгляд, получилось несколько однобоким и схематичным. Автор явно на стороне одной из точек зрения (проще говоря, за синглизм). И в своём рассказе открыто высказывает свою социально-политическую позицию.

Аня — однозначно положительный персонаж, носитель многих добродетелей, которым явно симпатизирует автор — она веган, феминистка, сторонница синглизма. Сильная и самодостаточная личность, хотя раньше она была под сильным влиянием Маши. Маша же выведена как однозначно отрицательный персонаж: она поддерживает токсичные отношения с Костиком, во всём ему подчиняется, предаёт идеалы феминизма и веганства и стремительно скатывается в патриархальность, становится жёстко ориентированной на замужество. Маша получилась очень схематичной. Совершенно не показана её внутренняя борьба, хотя бы какое-то сопротивление Костику. Костик же — вовсе не персонаж, а просто знак, обозначение человека. Просто картонный силуэт, на котором фломастером написано: «токсичный патриархал». Владик — совсем странный, непрописанный персонаж, просто случайно составленные друг с другом детали.

Мне кажется, что схематичность этого сюжета в целом и второй героини в частности — следствие того, что автор своим рассказом хотел продвинуть набор идей, придать ему отчётливое идейное содержание, то есть, ставил перед собой не художественные, а общественно-политические цели. Это та ловушка, в которую постоянно попадались все или почти все авторы-соцреалисты».

Дойдя до неподвижного эскалатора, Ксения остановилась.

Эскалатор соединял то, что когда-то было вестибюлем станции метро «Деловой центр», с тем, что когда-то называлось торгово-развлекательным центром «Афимолл Сити».

Ксения сделала глубокий вдох, медленно выдохнула. Обернулась к своей немногочисленной команде, изобразила на лице улыбку:

— Ну что, френды, гоу?

И даже подмигнула — абсолютно, впрочем, неестественным образом.

— Конечно, гоу! — радостно отозвался Каспар, безуспешно стараясь разговаривать шепотом. Алексей молча кивнул.

Решительный первый шаг вверх по ступенькам. За ним второй, третий. Полотно эскалатора немного скрипело, но сама конструкция, кажется, была надежной.

Поднявшись наверх, Ксения прошла сквозь пустой дверной проем, служивший раньше выходом из метро, и оказалась в «Афимолле». Свет ее фонаря, а затем и фонарей ее друзей, начал выхватывать из темноты витрины, среди которых ожидаемо не оказалось ни одной цифровой — конечно, двадцать лет назад такие еще не делали. Бывшие пространства модных магазинов, кофеен и салонов красоты располагались за обычными стеклянными перегородками. Многие из них были разбиты. Кое-где еще сохранились выцветшие от времени косые надписи «SALE», однако места и углубления, ранее предназначавшиеся для туфель и сумок, давно пустовали — мародеры с обеих сторон беззастенчиво поработали здесь еще в разгар военных действий.

— Вау! — Каспар жадно осматривался по сторонам. — Алекс, ну ты чего не фоткаешь? Не поверят же, что мы сюда поднялись, дальше эскалатора еще никто не заходил!

— Тс-с. — Ксения нахмурилась. — Старые шоппинг-центры мы и раньше видели. Фото потом. 

Вдоль витрин шли медленно, считая шаги — Ксения впереди, Алексей и Каспар чуть сзади. Через какое-то время слева показался вход в галерею, ведущую из «Афимолла» в башни Сити. Едва зайдя туда, ребята наткнулись на допотопную рамку металлоискателя. Ухмыльнувшись, Каспар пошел вперед, демонстративно подняв руки вверх, однако Ксения схватила его за руку и покачала головой.

Обойдя рамку металлоискателя, ребята продолжили идти по темной галерее. Через некоторое время проход раздвоился: левое ответвление вело в «Город столиц» и «Империю», правое — в «Башню на набережной». Ребята направились налево. Прошли через две автоматические двери, с подозрительной гостеприимностью распахнутые настежь. Еще один поворот, на этот раз направо, подъем по короткой лестнице — и они в «Городе столиц».

Здание со знаковым названием, которое было когда-то одной из самых высоких построек Европы, в середине XXI века все еще выглядело довольно современно. По замыслу довоенных архитекторов, две башни этого комплекса должны были символизировать две столицы Старой России — при этом башня «Москва», разумеется, была на несколько десятков метров выше «Санкт-Петербурга». Башни «Города столиц» были будто сложены из смещенных относительно друг друга блоков, как в старой игре под названием «дженга». Знали бы архитекторы того времени, что совсем скоро в России и впрямь будет несколько столиц — как минимум три — причем не в переносном, а в самом буквальном смысле…

Пройдя дальше, ребята оказались в просторном Северном вестибюле «Города», где им предстояло найти лестницу башни «Москва». Здесь можно было осмотреться даже без фонариков — стеклянные стены здания пропускали достаточно лунного света, чтобы различать очертания предметов в окружающем пространстве. У вращающихся дверей, которые вели на улицу, стояла еще одна рамка металлоискателя и белел столик — на него в былое время входившие в здание люди нервно складывали свои телефоны и ключи под тяжелыми взглядами охранников. На противоположной стороне вестибюля раскинулась длинная стойка ресепшен.

В вестибюле по команде Ксении ребята рассредоточились, чтобы найти выход на лестничный пролет. Это оказалось не слишком просто — лифтовых холла было целых два, и они находились на открытом месте, а вот лестницей в этом здании пользовались нечасто. Через несколько минут Алексей поднял руку, привлекая внимание друзей — вход на лестницу был найден за неприметной белой дверью.

Семьдесят три этажа вверх. Короткие передышки каждые десять пролетов. Добравшись до семидесятого этажа, Ксения посмотрела на часы и, переводя дыхание, громким шепотом бросила несколько фраз своей команде:

— Все отлично. Мы в графике. На крыше — не больше двадцати минут. К самым краям не подходим. Алекс, побольше фото.

Ребята молча кивнули. Лица у них были серьезные, даже Каспар перестал улыбаться. На лбах у всех троих выступил пот — не только от долгого подъема.

Немного отдышавшись, трое подростков преодолели последние три пролета, отделявшие их от крыши небоскреба, уперлись в металлическую дверь.

Ксения решительно выдохнула — и взялась за ручку.

Замерла.

Из-за двери доносились чьи-то голоса.

Поколебавшись не долее секунды, Ксения сделала своей команде знак рукой и развернулась, готовясь быстро спускаться по ступенькам обратно — но тут дверь распахнулась.

На пороге стоял высокий и тучный молодой человек, с виду лет двадцати, в камуфляжных штанах и заправленной в них зеленой футболке. Маленькие глазки, близко посаженные на грубоватом лице громилы, внимательно рассматривали застывших ребят. В руках у него был пистолет.

Все трое, не сговариваясь, подняли руки вверх, хотя никто их об этом не просил. 

— Я же говорил, что там копошится кто-то за дверью, — пробасил громила, непонятно к кому обращаясь. И тут же ткнул пистолетом в сторону ребят. — Вы кто такие?

Ксения посмотрела на незнакомца с вызовом — однако при ответе ее голос все-таки дрогнул:

— Мы с мирными целями. И мы безоружны.

— Тут все с мирными, — пробурчал громила. — Документы у вас есть? Паспорт покажите кто-нибудь.

Ксения медленно опустила руку, достала из кармана свой айди, молча протянула незнакомцу. Маленькие глазки недоверчиво уставились на пластмассовую карточку. Громила брезгливо взял протянутый документ, зажав его между большим и указательным пальцем, поморщился:

— Тьфу, блин. Влад, это деферасты!

Из-за спины громилы появился еще один незнакомец — и стало, наконец, понятно, к кому тот обращается.

Человек, которого громила назвал Владом, выглядел как полная противоположность своего спутника — невысокого роста, в приталенном коричневом пиджаке и светлых брюках, он был похож на старомодного щеголя, застрявшего где-то в начале века. В отличие от громилы, он не хмурился, а широко улыбался, обнажая белоснежные зубы. Бросил взгляд на Ксенин айди, воскликнул:

— Ах, как интересно! Вано, дай-ка взглянуть на эту штуку.

Документ послушно перекочевал из грубых пальцев громилы-Вано в изящные руки щеголя-Влада.

— Красивая пластмассина. — Влад уважительно покачал головой. — На проездной, правда, больше похожа.

Ксения едва слышно фыркнула.

Влад весело взглянул на нее и вдруг резко выпрямился, вытянув руки по швам.

— Товарищи иностранцы! Граждане Российского Социалистического Союза приветствуют вас на крыше небоскреба «Город столиц»! Ура, товарищи!

И продолжил более естественным тоном:

— Ну чего вы встали как вкопанные? Проходите. Сколько вас там? Трое, или еще кто-то прячется? — Попробовал заглянуть на лестницу сквозь дверной проем.

Ксения оглянулась на своих друзей — их руки все еще были подняты вверх, глаза с недоумением смотрели на двоих незнакомцев — затем кивнула на пистолет, который громила, кажется, пока и не думал опускать.

— Ну, конечно же! — картинно спохватился Влад и хлопнул по плечу своего приятеля. — Вано, будь другом, спрячь оружие.

Громила нехотя повернул пистолет дулом вниз. Ребята опустили руки.

Влад сделал короткий прыжок в сторону, чуть склонился и, по-театральному протянув руки в приглашающем жесте, с чувством произнес:

— Прошу! Можете не разуваться.

Аккуратно протиснувшись мимо заслонившего проход громилы, Ксения первой из команды вышла на крышу и невольно пошатнулась от простора, который ее окружил. Над головой было широкое предрассветное небо, совсем рядом торчали вершины соседних башен Сити — и со всех сторон, где обзор не был заслонен, далеко внизу лежала огромная Москва.

— Ну что, будем знакомиться? — Влад приложил руку к груди, чуть наклонил голову. — Меня зовут Владивлад. Знаю-знаю — для ДФР имя не вполне обычное, но не думаю, что нужно объяснять его происхождение, верно? Вы можете называть меня Владом. А мой друг носит гордое имя, продолжающее традиции средневековых русских князей — его зовут Иваном. Для меня — просто Вано, но право на столь фамильярное обращение, боюсь, нужно еще заслужить.

— Рада знакомству, — отрезала Ксения, покосившись на пистолет, болтавшийся в руке у Ивана. — Но… кто вы? Чем вы здесь занимаетесь?

— Ах, как невежливо, — нахмурился Влад. — Разве вы не представитесь в ответ? Я думал, что в ДФР принято улыбаться и жать друг другу руки при знакомстве, разве нет?

— Меня зовут Ксения. Моих друзей — Алексей и Каспар.

— Каспар, серьезно? — вдруг захохотал Иван — оказывается, он тоже умел веселиться. — Ну хоть не Навал.

— Вано, где твои манеры? — укоризненно протянул Влад. — Невежливо смеяться над именами других людей.

Ксения переглянулась со своими друзьями, раздраженно посмотрела на часы.

— Вы куда-то торопитесь? — участливо спросил Влад.

— Нам нужно быть внизу самое позднее, через час. Лучше раньше. Надо попасть в туннель, пока метро не открылось. Но вы не ответили. Чем вы здесь занимаетесь?

— Как это чем? Винишко пьем. — Влад достал из-за спины прозрачную бутылку с красноватой жидкостью. — Будете? Крымское! Хотя… вам, наверное, и восемнадцати-то нет. Но так и быть, мы с Вано никому не расскажем, — и заговорщицки подмигнул. 

— Мы не пьем во время экспедиций.

— Экспедиций? Это вы кем, простите, себя возомнили?

Ксения чуть распрямила плечи:

— Мы — сталкеры.

— Чего? — удивился Влад. — Как у Стругацких, что ли?

— Все правильно. Нас несколько десятков человек в Северной Москве. Исследуем демаркационную зону между ДФР и РСС. Составляем схемы и планы, пишем заметки, делаем фотографии, собираем артефакты довоенного времени…

— Воруете, что ли?

— При чем тут воровство? — Ксения поморщилась. — Во-первых, то, что находится в демаркационной зоне, не принадлежит никому. Во-вторых, мы берем только то, что имеет культурную ценность, а не материальную — и храним артефакты внутри сообщества, никому не отдаем и уже тем более не продаем. Мы давно ждали возможности для вылазки в Сити, но она стала возможна только после демилитаризации в этом году. До этого туннель метро, через который мы сюда пробрались, очень жестко охранялся… А как вы здесь оказались?

— Да просто перешли через мост Багратион, — пожал плечами Влад. — Раньше наши, конечно, и мыши не давали проскользнуть через Стену — даже за приличные деньги. Но после того как Сити демилитаризовали, все чуть подрасслабились, и за скромную мзду, переданную через правильного человека, один благородный хранитель границы согласился нас пропустить…

— За взятку, что ли? — наконец вступил в разговор Каспар. — Оу, да у вас все в точности так, как говорят.

— Ой, да ладно, — поморщился Влад. — Что ни день, то у вас кого-нибудь сажают по коррупционной статье, постоянно об этом в новостях говорят.

— Вот в этом и разница — у нас за это судят и сажают в тюрьму, — возразила Ксения. — А пистолет у вас откуда? 

— Я в Союзной гвардии служу, — гордо пробасил Иван. — Мне оружие положено. Ну и это… увереннее как-то