Михаил Алексеевич бережно протирал пыль на полках кабинета своей покойной супруги. Он снимал по одному одетых в костюмчики и платья тильд-зайцев, целый отряд которых Надежда Андреевна успела пошить с конца прошлого года.
Сегодня по плану Михаил Алексеевич перестирывал портьеры и тюль. По всему дачному дому разносилось дребезжание стиральной машины, терзающей шторы в отжиме. Окно было приоткрыто, при желании можно было дотянуться до еловой ветви. Лет двадцать назад, когда перестраивали дом, большую раскидистую ель решили оставить на участке. С улицы приятно тянуло свежестью и влажной корой. На кушетке тихо посапывал корги, которого в начале весны им подарила дочь. В день большого снегопада Лиза достала из переноски крошечного, похожего на подрумяненную шапку безе, щенка, который с легкостью помещался на коленях. Надежда Андреевна назвала его Дидье, вдохновившись музыкальными ассоциациями. Михаил Алексеевич согласился. Но про себя все же задумал футбольную трактовку.
Вот уже несколько месяцев с момента кончины супруги Михаил Алексеевич придерживался ритуала — каждую субботу поднимался к ней в кабинет, переступая скрипучую половицу, как это делала она сама, и приступал к уборке. Пылесосил цветастый ковер, привезенный из Марокко, вытирал пыль, перетряхивал пледы и подушки. Порой немного забывался и нежно гладил корешки ее книг в стеллаже.
Сурово хмурясь, отчего в межбровье залегали глубокие складки, он распахивал шифоньер. Там Михаил Алексеевич тщательно осматривал нафталиновые шарики, а также пальто и платья, на предмет появления моли. Складка разглаживалась, когда ни одной дохлой моли или прорехи в вещах в ходе осмотра не находилось. Тогда Михаил Алексеевич с облегчением выдыхал и закрывал шкаф — до следующей недели.
В очередной раз забыв пригнуться, Михаил Алексеевич задел подвешенный к люстре ловец ветра: тот задребезжал высокими переливами.
Кабинет был наполнен сутью Надежды Андреевны. Дорогие ее сердцу мелочи из путешествий, огромная ваза в кобальтовую сетку, купленный на барахолке дубовый стол. Затаскивая его с соседом на пару, Михаил Алексеевич сорвал спину. Они приезжали сюда, когда супруга писала кандидатскую, а несколько позже и докторскую. Говорила, что ей тут проще работается. Да и в целом живется. Когда уезжали — она была печальна и молчалива.
На столе фотография: на ней улыбающаяся Надежда Андреевна в желтом дождевике, а рядом он — в елового цвета резиновых сапогах — на площади святого Марка в начале мая этого года. Эту поездку они приурочили к сорокалетию совместной жизни.
В день приезда погода выдалась паршивая: стеной лил дождь, было промозгло и темно. Выезжали из города на севере Италии, где последние десять дней они принимали термальные ванны. Надежда Андреевна после процедур оживилась, а на ее щеках появился румянец. Уже несколько дней Михаил Алексеевич не слышал, чтобы супруга просыпалась ночью от болезненных судорог в ногах. За последний год варикоз совсем измучил её: она постоянно носила компрессионные чулки и очень стеснялась своих ног.
После двух часов дороги из машины пересели в небольшой катер — с шашечками такси на крыше. Гостиница с непривычки показалась Михаилу Алексеевичу игрушечным домиком. Крутые лестницы, обои с крупными золотыми вензелями, вазы с пышными букетами, пасторали в тяжелых рамах, а кровать в их номере — с балдахином. Всё вокруг было бордовое и бархатное, что, судя по количеству прикосновений, вызывало неподдельный восторг у его супруги.
Надежда Андреевна радостно распаковывала вещи, наряжала деревянные плечики в свою одежду. Михаил Алексеевич рассеянно осматривал свои кроссовки — за пять минут, что они шли до отеля, ноги вымокли насквозь. Носки его также потемнели сырыми пятнами.
Те самые, подходящие на его сорок шестой размер, садовые резиновые сапоги, нашлись в одном из обувных магазинов спустя час с лишним поисков.
Узкие улочки петляли, то собираясь в пучок, то расходясь в пространстве. Невысокие четырехэтажные дома скребли низкие тучи. Без уличного освещения мрачные переулки смыкались над головой. От подобного давления рослый Михаил Алексеевич невольно съежился внутри своей куртки. Площадь святого Марка тогда подтопило — через некоторые лужи Михаил Алексеевич переносил супругу на руках.
Из-за непогоды в номере было прохладно. Засыпали долго — Надежда Андреевна никак не могла согреться. Он обнимал ее со спины, оценивая прикосновениями, как сильно она исхудала за последний год. Михаил Алексеевич догадывался, что как женщина она могла быть этим довольна — она стала охотнее глядеться в зеркало, фотографироваться и примерять наряды. Новые вещи на три-четыре размера меньше он гладил с тоской лишь оттого, что это была нездоровая худоба. Михаил Алексеевич уткнулся в ее затылок, ощущая резко выступающий шейный позвонок.
Проснулись они от звуков ресторана. Вчерашняя дождливая тишина сменилась радостным многоголосьем и звоном посуды. Собираясь на завтрак, Надежда Андреевна тихонько пела в душе. Михаил Алексеевич, ощущая легкую дрожь в коленях, замер подле двери в ванную, слушая ее голос.
За утренним кофе он с упоением наблюдал, как супруга собирала себе тост с печёными томатами. Михаил Алексеевич поразился, насколько великолепна может быть женщина, которая ест. Даже спустя сорок лет брака.
Очнувшаяся от непогоды Венеция распахнулась для них. Сидя бок о бок на низких обитых красным плюшем лавочках, они парили по каналам в гондоле. Михаил Алексеевич больше смотрел на жену. Казалось, женщине рядом с ним все так же было двадцать. Ловя его взгляды, Надежда Андреевна сжимала его руку чуть сильнее.
Вечером отправились в аэропорт. Встав в водном такси в полный рост, они смотрели, как несутся по морскому шоссе, как удаляется странный город и как парят чайки.
***
После поездки в Италию Надежда Андреевна завела себе привычку каждый день печь свежий хлеб. Спустя недели экспериментов с сортами муки, когда местные птицы уже перестали охотно клевать подсушенный хлеб, она добилась невероятно пористой чиабатты.
Она вставала пораньше, включала на кухне радио и принималась за хлеб. Михаил Алексеевич варил кофе в джезве, вместе они накрывали стол на веранде.
А в августе она умерла.
Он проснулся, а она уже не дышала и была прохладная, как фарфоровая статуэтка. Причиной смерти назвали оторвавшийся тромб.
Из шока и бесчувственного отупения первых дней он вышел, когда в морге приблизился к ней, такой хрупкой, красивой и отныне не принадлежащей миру живых.
Было много людей, больше — незнакомых. Строгий преподавательский состав, аспиранты, студенты. Огромной толпой они заслоняли не только семейное, но и личное горе Михаила Алексеевича. Он отбился от Лизы, держался к гробу близко, несколько раз порывался к нему даже кинуться и накрыть своим телом. Но толпа удерживала его, не давая впиться пальцами в борта.
***
На первые две недели с Михаилом Алексеевичем на даче осталась Лиза.
Она ходила в черном, с такими же глубокими тенями под глазами. А Михаил Алексеевич впервые, наверное, заметил, что у нее губы и скулы точно как у матери в молодости.
Один раз Михаил Алексеевич застал ее рыдающей над парящей кастрюлей супа. Он уложил дочь в своей спальне и принес ей Дидье. Тот, искренне обеспокоенный слезами и всхлипами Лизы, принялся лизать ее лицо, пока та не успокоилась и не заснула.
Михаил Алексеевич надел старый ватник и пошел в хозблок. Рывком открыл вспухшую от влажности дверь. Сложившись чуть ли не пополам, пошарил рукой в дальних углах серванта, где они хранили старую посуду, и нашел пачку сигарет.
Тогда, впервые за долгое время, он выкурил, наверное, полпачки. Он сидел на корточках за хозблоком и дымил, словно ему снова было тринадцать и он смолил с пацанами за школой, пока из ступора его не вывел кружащий по участку лай Дидье. Лиза проснулась и вышла из дома в поисках отца.
Пару дней спустя он снова пошел в хозблок. Однако пачки сигарет там не обнаружил. Прошлой ночью он слышал, как Лиза выходила из дома. «Вероятно, про сигареты знала не только Наденька». Вернувшись в дом, он, чтобы удостовериться, понюхал ватник. От воротника и правого рукава кисло пахло куревом.
Так они с Лизой старались присматривать друг за другом. Она помогала по дому, гладила белье и стрелки на брюках отца. Но были дни, когда она не выходила из своей комнаты. Он тихо стучался и узнавал, не входя, как она и не нужна ли ей помощь. Тогда Лиза кроме чая ничего не просила.
В последний день отпуска Лиза собиралась неохотно, суетилась по дому, тянула время. Обнялись на прощанье — получилось несколько дольше обычного. После ее отъезда Михаил Алексеевич впервые услышал тишину дома.
Близился сентябрь. Михаил Алексеевич решил, что желания выходить на работу у него нет. Тогда он единственный раз покинул дачу, чтобы съездить в университет в Москву. В университете знакомые молча почтительно кивали ему при встрече, кто-то хлопал по плечу. А суровый с вида завкафедрой теоретической электротехники пожал его ладонь двумя руками и уверил, что его курс в первом семестре смогут отдать Игорю Павловичу. Еще он посоветовал обратиться в отдел кадров за путевкой в санаторий в Адыгее. Он сам ездил туда прошлым летом «подлататься».
— В остальном, Михаил Алексеевич, не переживай ни за что. Оставайся дома так долго, как тебе потребуется.
За несколько часов, что Михаил Алексеевич находился в Москве, он успел рассосать пять шариков валидола, пытаясь прогнать из груди тяжелое давящее ощущение. Он спешно пробился сквозь толпу на Ярославском вокзале, сел в электричку и прикрыл глаза. Уже через час он открыл ключом калитку. И только там, спрятавшись в укромном кармашке вселенной, за деревьями, где жил еще дух его прежней жизни, его сердце отпустило.
С тех пор Михаил Алексеевич просыпался рано. На второй половине кровати, положив морду на лапы с пухлыми подушечками, спал Дидье. Михаил Алексеевич, открывая глаза, первые несколько минут лежал неподвижно. Он ровно и глубоко дышал, осматривая крашеный потолок и стены спальни. Под его подушкой лежала аккуратно сложенная ночная сорочка супруги. Сосредоточившись, Михаил Алексеевич все еще мог уловить исходящий от тонкой ткани запах цветущей вишни.
Затем он, тяжело переваливаясь, вставал и делал зарядку. Так душа его заново привыкала к телу после сна. Затем в ванной хорошенько обливался ледяной водой. После этого кожа начинала пульсировать жаром, и тело окончательно возвращалось к нему.
Из подготовленного с ночи теста формовал чиабатту и отправлял ее в духовку. Несколько дней после похорон Михаил Алексеевич потратил на поиски рецепта среди бумаг супруги. Пока пекся хлеб, варил себе кофе в джезве. Завтракал на веранде, сидя на венском стуле Надежды Андреевны.
В кабинете он взял флакон духов и раз в несколько дней опрыскивал ими портьеры в доме.
Днем с Дидье он выходил на прогулку. Пёс оживленно носился взад и вперед, а Михаил Алексеевич, ссутулившись, не спеша шел по тропинке. Он еле разборчиво говорил что-то себе под нос. И невозможно было понять, разговаривал он сам с собой, с Дидье или обращался к покойной супруге.
Осень выдалась благодатная. Деревья дрожали желтым, а воздух был наполнен густым землистым теплом. На солнце Михаил Алексеевич даже расстегивал куртку. К обеду, когда Дидье успевал порядком утомиться от валяния в листьях и таскания веток, которые нередко бывали раза в три крупнее него, они возвращались домой.
Михаил Алексеевич садился в гостиной и несколько часов работал. К ужину он все так же накрывал стол на две персоны, но ел мало и неохотно. Достаточно скоро свитера на нем стали сидеть мешковато.
Вечера он проводил за чтением. После похорон в гостиной подле журнального стола выросло три кипы книг высотой примерно по колено. Еще звонила Лиза. Но иногда он не брал трубку или говорил ей, что занят, и просил созвониться на следующий день.
В один из вечеров голос ее звучал неровно:
— Папа, прошу тебя, возвращайся в Москву.
— Лиза, мы уже обсуждали.
— Мне не по себе, что ты там один.
— Со мной все в порядке.
— Ты ведь слышал, что по соседству уже три дачи обнесли? Приезжай, пожалуйста…
— Лиза, я тоже тебя люблю. Созвонимся завтра, доброй ночи.
На ночь он готовил тесто и убирал его в кладовку, чтобы утром снова испечь хлеб.
Любимым его временем были мгновения перед сном. Тогда к сознанию Михаила Алексеевича начинали примешиваться иллюзии, граничащие с реальностью: Надежда Андреевна, сидя на краешке кровати в ночной сорочке, мажет руки кремом и рассказывает ему что-то про новую поездку в Италию.
***
Сегодня Михаил Алексеевич проснулся резко, даже привстал. Сизый предутренний свет наполнял комнату и немного размывал привычные очертания. Дидье рядом не было.
— Я снова проснулся, да? — спросил он пустую комнату.
Он глубоко дышал, пытаясь сглотнуть вставший в горле ком. Последний раз такое сильное чувство было у него пару месяцев назад, на похоронах.
Утренних птиц не было слышно: Михаил Алексеевич беспокойно потер ухо, чтобы удостовериться, что не оглох. Слеповато щурясь, он поднес будильник ближе к глазам. Стрелки показывали шесть утра.
Михаил Алексеевич потянулся, встал, накинул халат и вышел из спальни. С кухни доносился звуки чьего-то присутствия.
— Лиза? Лиза, это ты приехала?
Послышались голоса — приглушенные, мужские. Михаил Алексеевич вспомнил про Лизино беспокойство.
— Дидье, проклятая ты псина, где ты? Ты ж вроде охотничий… — шептал он себе под нос.
Пошарив взглядом вокруг, Михаил Алексеевич нашел стоящий в углу кусок карниза. Он ухватил его наподобие биты, переступил скрипучую половицу, чтобы себя не выдать, и стал спускаться вниз. Ноги его пробил ледяной пот. «Лиза отчитает как мальчишку, надо было ехать в Москву».
В гостиной, в которой, к слову, не обнаружилось никаких следов разбоя, к нему навстречу вылетел радостный Дидье. Он стал крутиться у него в ногах, больно хлопая хвостом по икрам. Михаил Алексеевич зашикал на собаку. Он не хотел, чтобы воры обнаружили его раньше времени. Пес радостно поглядел на хозяина, словно приглашая его за собой, и бодро побежал обратно в сторону кухни.
Теперь голоса было отчетливо слышно. Сердце Михаила Алексеевича рухнуло в пятки. Опустив кусок карниза, подрагивая в коленях, он двинулся на кухню.
Было прохладно, белые вуали занавесок взмывали от сквозняка. Двумя мужскими голосами шумело радио, которое Михаил Алексеевич выключил после кончины супруги.
Она сидела за столом в велюровом халате. Глаз ее не было видно за бликующими стеклами очков. В ее ногах лежал Дидье, зачарованно смотря на хозяйку снизу вверх.
— Наденька…
— Миша, я тебя разбудила? Давай завтракать тогда, хлеб уже готов.
Рецензия критика Варвары Глебовой:
«Печальный, тонкий, созерцательный рассказ. Я не вижу в нем ни одной затянутости, ни одного провиса. Читается на одном дыхании, невозможно оторваться от этих деталей, крошечных моментов, составляющих чужую жизнь. Ритуал наведения порядка в доме, воспоминание о самом пронзительном, полном любви путешествии — несмотря на сорок лет брака, похороны, взаимоотношения с дочерью, поиск и нахождение нового способа жить, — все это передано очень точно, с глубоким психологизмом.
Хочу понять финал. Вариантов три, и мне нравится, что выбор неочевиден. Первый вариант — герой сошел с ума, второй — он сам умер. В обоих случаях с этим согласиться мешают две вещи: запах свежеиспеченного хлеба и реакция собаки. И то, и другое — маркеры объективной реальности, поэтому остается третий вариант: сила любви и методичность в восстановлении прежнего быта принесли свои плоды, и жена вернулась. Однако уверенности в этом нет, варианты мерцают и переливаются, оставляя, все же, читателю светлое чувство: как бы то ни было, герой теперь снова с женой. »
Рецензия писателя Дмитрия Данилова:
«Прекрасный печальный рассказ. Его местами просто невыносимо читать — так вы хорошо передали эмоции героя, то, как он живёт с главной, катастрофической потерей своей жизни. Образ Михаила Алексеевича получился, пожалуй, более ярким, чем образ его прекрасной супруги. Он настолько стойко, мужественно и красиво проживает своё горе, что… Вот даже и не знаю, что. Им восхищаешься, ему сопереживаешь, он вызывает просто грандиозную симпатию и сострадание. Ну и образ Надежды Андреевны, конечно, тоже получился выше всяких похвал — какой-то небесный и при этом максимально живой. Отдельная удача — описание дома. Автор это сделал одновременно ярко и сдержанно, получился буквально портрет дома чуть ли не как живого существа. Отлично — про Венецию, последнее путешествие, прощание героини с жизнью. Душераздирающе, при этом очень скромно, без лишней эмоциональной пережатости — про похороны. Вообще, отличный текст, ранящий в самое сердце. Это большая удача.»