Хоронили маму резво, с огоньком, обрадовавшись самой возможности движения. Рыжие комья глины с лопат мерно бомбардировали крышку гроба. Слез никаких не было. Лариса стискивала задубевшие руки, машинально нащупывала на безымянном пальце кольцо, не находила и раздражалась. Полгода нет, а саднит, как отрезанная нога.
Она посмотрела на свои неуместные здесь, заляпанные снежной кашей замшевые ботильоны на шпильке. Это Вовка ей купил, еще до всего. Хана им теперь. Скорей бы, что ли, все кончилось.
Через четверть часа и правда кончилось. Мужики постояли чуть для приличия и засобирались. Лариса достала из пакета бутылку копачам, расплатилась с носильщиками и осталась одна.
Фотографию выбрала в спешке, неудачную. Сунула в файлик, чтобы не намокла, и приколола к кресту. Теперь мама, слишком молодая, непохожая на себя, пристыженно улыбалась ей из полиэтилена, покрывалась снежинками, лицо расплывалось и становилось чужим, незнакомым, неприятным. Она с досадой отвернулась.
В стороне от могилы чернела вывороченная плита. Это Бабука позаботилась, лет пять назад выбила себе место и предусмотрительно поставила дорогое мраморное надгробие — мол, от вас дождешься. А вышло, что маме… Лариса со вздохом сковырнула с плиты ледяной нарост и застыла. Одеревеневшими пальцами расчистила до конца. Вскочила, шарахнулась в сторону, зацепилась за чужую ограду и упала в снег.
На плите значились трое, без дат. Бабука, мать и сама Лариса. Мама сжульничала, вышла из игры. И их осталось двое.
…Домой ворвалась, не разуваясь. Откопала в завалах кладовки старый походный топорик отца и ринулась в спальню. Бабука удобно лежала на боку, лицом к окну, и со спины походила на огромную седую паучиху. Топорик вошел точно в пробор, до странного мягко, как в масло. Крови почему-то не было. Она обошла кровать и заглянула Бабуке в лицо.
— Бу! — сказала Бабука и засмеялась.
Это «бу» преследовало Ларису с рождения. Она долго не выговаривала букву «ш», но даже и потом произнести «бабушка» просто не могла. Бабушки водились где-то в чужих нормальных мирах и старых фильмах. А у них с мамой всегда была Бабука. Радушная соседка, передовая производственница, янус многоликий и хитрожопый.
…Топора в кладовке, конечно, никакого не было. Но в квартире стояла мертвая тишина, и на секунду Ларисе примечталось, что всё как-то разрешилось само собой. Она заглянула в спальню с надеждой.
— Ну? — сказала паучиха. — Закопала эту психичку? Сколько содрали?
Вернувшись в город на похороны после душераздирающего развода, Лариса снова поселилась в их с мамой старой комнатке бабукиной квартире и постепенно совсем перестала спать. Скрипучая кровать, шкаф, набитый тряпьем, пыльные книги на полках, пожелтевшие шторы — все намертво пропахло мамой. И сама мама по ночам теперь стояла в углу у шкафа, улыбалась своей раздражающей жертвенной улыбкой. Лариса, чтобы скрыть обиду, притворялась спящей. Тогда мама отрывалась от стены и садилась рядом. Гладила указательным пальцем её брови, как в детстве, и всё жаловалась и жаловалась на Бабуку. Каким-то непонятным образом мама теперь умела видеть её сквозь стену — как та снует по тугой паутине, как выпускает капельки клея в центры своих ловушек, как искусно расставляет силки на глупых мух. Но она, мама, не такая, она сумела вырваться. И Лариса тоже сумеет. Это очень просто. Нужно дать на лапу консьержке, взять ключ, подняться на шестнадцатый этаж их дома, оттуда на крышу — и полететь.
— Горшок! — неслось из спальни на рассвете. — Сдохла ты там, что ли?
По утрам она заваривала в маминой турке очень крепкий кофе. Пила с удовольствием, небольшими обстоятельными глотками, до черной кашицы на дне. Вглядывалась в чашку и никакого будущего там не наблюдала. На плите пузырилась каша. Под мойкой стояла старая банка с крысиным ядом. Наглая нарисованная крыса в упор смотрела на Ларису.
— Ты гляди ж, к мамке своей помешанной подхорони… Сверху положишь. Придавлю эту тварюку напоследок.
Давай, Бабука, открывай ненасытную беззубую пасть. Это я, твоя Красная Шапочка… Ложечку за мамку, сволочь неблагодарную. За папку моего, предателя… спозорил тебя на весь завод разведенкой с дитём. За дедушку-дурачка. Ты правда думаешь, он сделал это с собой в сарае по пьяни? …За двенадцать других зачатых и вытравленных ваших детей. За сухое мое проклятое лоно…
С фотографий на стенах на нее испуганно косились родственники. Но осуждал Ларису только самый молодой — чубатый, улыбчивый красавец-прадед в застиранной гимнастерке с медалью. Он единственный знал Бабуку до её шести лет и звал «моя Танечка».
…Зима, как ни странно, кончилась. Пригрело солнце, на ивах повесились пушистые серые котики. Исчезла банка под мойкой, мерзкая крыса перестала мозолить глаза.
Бабука, очевидно, уходила. Лицо её посерело. Она дышала с хрипом и еще прицельнее брызгала ядом.
— Ну хватит, ба!
— Ба… Ну, давай уже, Ларка! Скажи давай! Как в детстве!
— Я не помню, как в детстве.
— В глаза мне гляди! В глаза! — Бабукины зрачки расширились. И против воли нырнув в эту черную бездну, Лариса, дрогнув, увидела своё отражение — маленькой, никчемной писюхи с бритой налысо головой. В садике у кого-то нашли вшей, мама была в больнице в ночную и Бабука лично, без проверок, осуществила профилактическую экзекуцию. Падали к ногам метровые детские косы, пахло керосином. Ларочка стояла, пригвожденная к полу, лишившаяся с волосами сил, голоса и надежды на спасение.
— Гадина… — прошептала она.
— А-а-а! Видишь!..
— Бабука — гадина! — повторила громче, с детским отчаянием.
— Бесстыжая твоя морда! — с удовольствием откликнулась Бабука.
— Старая сука! — заорала Лариса. — Тварь! Чтоб ты сдохла! Во тебе к мамке! Во! Сожгу и на мусорке развею, поняла?! Не-на-ви-жу!
— …Ну? Чего замолчала? На мужа тоже — вот так, да? Подружка твоя полюбезней-то с ним была, а?
Лариса зажала уши руками. Замотала головой.
— Ы-ы-ы…
На подоконнике она увидела ножницы. Метнулась, схватила. Подскочила к Бабуке. Та дернулась, вскрикнула и затихла.
На пол и на постель полетел серебряный дождь.
Лариса стригла криво, трясущейся рукой ухватив седые патлы в пучок.
И глядя, как медленно осыпаются волосы, как вместе с ними укорачивается, поворачивается вспять длинная её тошнотворная жизнь, Бабука впервые за тысячу лет как-то вдруг растерянно заморгала и зарыдала беспомощно, горько, как маленькая.
Снова была голодная весна 44-го. Смешливые бравые гансы раздали все шоколадки и съехали наконец. Мать с младшими вернулась в хату. Старшей, девятилетней Танюхе, туда не хотелось. Она привыкла за эти три бесконечных года жить в будке Дружка, обнимать его вонючий теплый бок и тихонечко говорить с ним про батьку. Дружок его тоже помнил и всё понимал.
Но сегодня не понял. Ничего он не понял про серый заблудившийся конвертик, про мать, слепой молью бьющуюся сейчас о стены хаты, и про то, что никогда больше добрый батька-великан не возьмет её на руки, не подбросит под выбеленный потолок и не скажет с нежностью «моя Танечка». А ночью вдруг взял и издох.
Таню вытащили из будки под утро. С трудом отодрали от задубевшего пса и увели. Дружка закопали за тыном, и никто никогда не узнал, что той ночью она умерла вместе с ним.
Лариса испуганно прижимала к себе маленькую Танечку, гладила по тонким, как пух, стриженым волосам, захлебывалась слезами.
— Бабушка… — говорила Лариса. — Бабушка…
И лицо у нее было недоуменное, как у матери, качающей на руках только что еще живое дитя.