Усаги-сан — Господин заяц (японск.)
Я лежу под столом. Оттуда видна вся его инженерная изнанка. А еще рисунки трех поколений детей. Надпись карандашом: «эта мой домек», самолет, облака и звезды. Есть даже мой портрет, почти в натуральную величину, только глаза великоваты, но мне это даже льстит.
Я лежу тут уже третий день. Вчера на меня чуть не наступили и откинули ногой к самой стенке. Здесь пыльно, много всякого хлама: цветные бревна карандашей, пластилин, какой-то крючок с синей бусиной, засохший сыр.
Невелики теперь мои шансы — захотят найти и то не увидят. Придется ждать, пока соберутся помыть пол. Вернее, пока соберутся позвать Швабру, как я ее называю. А в этом тоже радости мало. Никакого почтения к моей персоне, выметет вместе с пылью и крикнет хозяйке через всю квартиру: «Посмотрите, что за ужас! Я выброшу?»
Да, я уже не нов, заштопан и помят жизнью. Хотелось бы сказать, что зато в глазах светится интеллект, но, к сожалению, глаза стерлись и ничего в них не светится. Хотя я все равно все вижу — внутренним взором. И вот эта девчонка, эта торопливая халтурщица два раза уже пыталась выкинуть меня. А я ведь даже взрослее ее — не в отцы, но в старшие братья сгодился бы.
Когда лежишь вот так долго, то кажется, что тебя и вовсе нет, теряешь себя. Иногда помогают вспоминания — вот я вчерашний, позавчерашний, десятилетней давности.
***
Одно из самых страшных воспоминаний — я Сюся.
Почти половину времени я провожу во рту у маленькой девочки, ну не весь я, обычно мои уши. Она меня любит без памяти и, слава богу, постоянно теряет. Ну, то есть, слава богу, что теряет дома. Страшно быть потерянным на улице. Говорят, верная гибель.
Обычно я стиснут в ее липкой руке. Она садится завтракать и кормит меня кашей, по-настоящему кормит, я весь в этой дурацкой овсяной жиже! Адский пластмассовый пупс — по совместительству моя мама — берет меня на ручки и начинает громко баюкать. Тут ее человеческая мама выхватывает меня с криком: «Дай сюды, щас еще сама изгваздаешься!» и, брезгливо взяв двумя пальцами за ухо, несет под кран смывать кашу. Наступает краткая передышка, лежу в ванной на батарее, на махровом полотенце, ей не достать. А в голове только дурацкое «баю-бай, баю-бай, поскорее засыпай!»
А потом меня сделали девочкой. Не помню большего унижения. Уши мне обвязали резинкой, надели на меня старый розовый носок, и я вынужден был прыгать по столу и петь: «Ксюся-сюся-сюся, юботька из плюся». Так я и стал Сюсей. К счастью, ненадолго. Растяпа потеряла меня в случайных гостях.
Но пожалуй, не быть никем даже хуже. Нас было десять тысяч. Десять тысяч маленьких красных зайчиков. Рынок Лужники. Братская могила наоборот. Инкубатор. Мелкий опт от ста штук. Что может быть унизительней, чем быть символом года?!
***
Я лежал в темноте и безвременье за диваном, надо мной высились банки с рябиновым компотом. Рябина парила в них рыжим облаком. Тысяча маленьких оранжевых цеппелинов в розовом небе. Вдруг на меня хлынул свет — диван отодвинули, и в вышине раздался голос: «Да, еще три банки. Ой, смотри, какой прикольный, откуда он у нас?»
Так начался мой взлет. Звездные годы Усаги-сана. Так я стал собой — умным красивым зайцем-самураем, философом и поэтом.
Ее зовут Ёжика, она носит меня в кармане вместе с ключами и студенческим. Она любит мять меня на лекциях. В подходящей компании достает и сажает на стол. Я представлен обществу.
— Усаги-сан?
— А почему Усаги? У него усов-то нет, он, наверное, Ушаги.
— Нет, он просто пишет саги.
— Нет, он же не исландский, а японский. Разве что хокку.
— Тогда уж танки, смотри, какой воинственный!
— Что, правда японский?
— Ну, просто назвала его так.
— А как будет «красный» по-японски?
— Акай.
— Ака? Усаги aka заяц.
— Попрошу без фамильярностей — Усаги-сан! — А это уже я говорю, ну, то есть она мной.
— Все, двигаем. Пара началась.
Мы часто так проводим время в столовой. Я на столе — окружен всеобщим вниманием. Или скромно прячусь за солонкой.
— О, заяц снова с нами.
— Смотри-ка, у него ухо в кетчупе.
И тут, к моему изумлению, другая, мужская рука берет меня, вкладывает зубочистку мне в лапку, и я говорю непривычным низким голосом:
— Это не кетчуп, это кровь, пролитая в неравной схватке с сосиской!
— А может, от неудачного харакири.
— Вообще-то, надо говорить сеппуку.
— Сэп-пуку как-то неприлично по-русски звучит, тебе не кажется?
— Японцы не могут гарантировать приличности на всех языках.
— Да не только японцы. Вот Таня по-польски значит «дешевая».
— А у меня сестра в Израиле, Маша, она вот всегда Марией представляется. Короче, Маша на иврите — это «который час?» Два слова: «ма ша».
— Кстати, сколько времени?
Я марширую по столу, кладу зубочистку у ее тарелки и почтительно склоняю уши:
— Присягаю на верность прекрасной даме, посвятите меня в рыцари.
— Посвящаю тебя в зайцесамураи. — Ёжика легонько стукает меня по плечу.
— Ладно, вы тут развлекайтесь, а у нас испанский начался.
И меня несут в парк. А потом на крышу. Я красиво сижу между двумя бутылками пива и обозреваю окрестности.
— Сейчас упьемся до красных зайчиков, а нам еще на историю.
— И зайчики кровавые в глазах… Может, забьем?
Меня сжимает сразу две руки, и я ничего не вижу.
***
Я сижу на листе капусты. Ну, нет, я не ем ее. Просто позирую. Чувствую себя этакой Зайчекондой, улыбаюсь загадочно, ушки держу. Ёжика рисует меня фломастерами. Это мой первый портрет — «Усаги-сан наносит визит в капусту». За ним появляются и другие: «Усаги-сан посещает псарню», «Заяц и клубника: найди десять отличий», «Усаги-сан стоит на ушах», «Усаги-сан падает с луны».
По официальной версии я свалился с Луны прямо за диван. Я мог бы рассказать, что меня уронила туда маленькая девочка, к счастью, без позорного розового платья-носка, но мне такая версия больше нравится. Меня величают «президентом всея Луны» и проявляют почет и уважение. Когда не мнут, конечно!
И ведь меня не только рисуют, но и фотографируют. Мои снимки занимают уже несколько альбомов. Долго только ждать, пока фото напечатают, и неизвестно еще, как получится. Зато, в отличие от людей, у меня никогда не бывает красных глаз — красное у меня все остальное.
Вот я парю над Нотр-Дамом, вот рекламирую водку в каком-то магазине в Петрозаводске, вот бесстрашно сижу на парапете над морем у самого Ласточкиного гнезда, прячусь под кустом черники, служу носовой фигурой байдарки, еду на фуникулере в Ялте, купаюсь в водопаде — всего и не перечислишь.
***
А первое мое путешествие было в Тарусу. Помню как сейчас. На центральной улице в игрушечном магазине мне купили лодочку, но испытывать ее не спешат. Сидят в гостинице. На столе сыр, хлеб, вино и консервная банка. Он открывает ее ножом, а я внезапно открываю в себе философа и произношу:
Железо режет железо,
А хлебом хлеб не разрезать!
— Поэт ты наш! А вот чем бы нам еще стекло разрезать, штопора-то у нас нет.
— Ищите подобное!
— Посиди вот в стакане пока, может, что-нибудь дельное придумаешь, — говорит Тигрр (так Ёжика его называет).
— Зайцев нельзя содержать в аквариумах, они не водоплавающие! Они же сухие! — возмущается за меня Ёжика.
— А мы тебе воду и не наливаем, сейчас винца плеснем, сухого. Если откроем.
Кажется, они справились с вином, а вино — с ними. Они уже не в силах сидеть вертикально. Но потом, вечером, мы идем на Оку. Они фотографируют, как я спускаю лодку на воду, как плаваю по реке, как сижу на вершине песчаного замка.
— Ай, что ты делаешь, мы ж его не найдем в песке! — волнуется Ёжика.
— Спокойно, он принимает песчаную ванну.
Тем временем всходит огромная луна.
— Слушай, Заяц, а почему ваша луна к нам все время одним боком, а? Ты не мог бы попросить своих подданных ее немножко повернуть?
— Ну, э-э, у нас там темновато на той стороне и неубрано. Подданные у меня ленивые, не успевают везде.
Их шаги удаляются. Потом возвращаются.
— Ой, где он? Я говорила, не надо его закапывать в песок!
— Без паники, ща найдем.
Они топают вокруг и копают. И толща песка надо мной все увеличивается.
— Не видно ничего. Эх, фонарика нету.
— Вспомни, где ты его закопал?
— Да здесь, здесь. Не мог он никуда. Вот ведь, даже луна ушла! Сбежал и луну с собой прихватил.
— Не смешно.
— Эй, ты что, плачешь!?
Я ничего не могу сказать, не могу пошевелить даже ухом. Вокруг холодный тяжелый песок. Время застывает.
Утром меня выкапывают. Потом купают в раковине под теплой водой, плющат в полотенце и сушат на батарее. И надевают мне настоящую бандану — Тигрр пожертвовал мне кусочек от своей. Хей-хо!
***
А потом я попал в логово Тигрра. Ну, насчет логова шучу, конечно. Но то, что там было пыльновато и темновато — это факт. Меня определяют в бокал. А в остальные два наливают какую-то красную жидкость и чокаются со мной. Я, как молодое игристое вино, подпрыгиваю в своем бокале — стекло слегка вибрирует от звуков «Waiting for the sun».
А дальше были пожарные лестницы и скамейки в парке. Я промокал в палатке, купался в ледяном ручье и видел целое поле моркови на рассвете под Серпуховым. Проводницы приветливо улыбались мне. У меня появилась настоящая тельняшка.
А в какой-то момент Тигрр обосновался у нас в доме. В первый день я негодовал. Меня выселили у Ёжики из-под подушки! Я провел ночь в одиночестве на книжной полке. Но потом, потом он сделал мне настоящий дом. Со столом, стульями и светом.
***
Но, как сказал поэт, то есть, я, ночь бывает безлунной, но жизнь не бывает безоблачной. Нет, я не про то, что мой сушечный нимб скормили псам — а ведь я надел его для картины «Сушка на сухом»! Не про то, что мне пришлось безоружному войти в клетку с попугаем — в конце концов, этот факт запечатлели сразу два фотографа. Я о том, что в жизни есть действительно страшное.
И оно сопит за прутьями решетки, у кровати Ёжики и Тигрра. За решеткой чудовище неопасно, но ведь днем его зачем-то выпускают.
Вначале ему принадлежал только пол. Потом оно стало вставать и тянуться вверх. И вот однажды добралось и до меня. Мои уши опять попали в рот, а еще я потерял глаз. Ёжика бросается мне на помощь, но поздно:
— Дай мне зайчика, а я тебе телефончик. Вот так. А где глаз!? Открой рот, ты не проглотил его? Открой ротик! Нет, не ел глазик? Точно? Нет, зайчик ушел. Всё. Обиделся зайчик, да. Ему больно.
И Ёжика с облегчением обнимает злодея.
А ведь если мы не чувствуем боли, это не значит, что мы ничего не чувствуем.
Глаз потом нашли под диваном и вернули на место. Так странно увидеть свой собственный глаз со стороны. Так что Нельсоном я не стал, но я стал вторым. Теперь я часто стоял на полке, уткнув нос в японско-русский словарь, чтоб чудовище меня не достало. В безопасности, но не у дел.
***
Но люди умеют делать то, чего не можем мы. Мы как камни, они как деревья. Они растут и меняются до неузнаваемости, в них даже пробуждается интеллект.
Теперь чудовище выросло и оказалось мальчиком. Он мой друг и поклонник. Следит, чтоб меня не забывали брать с собой в путешествия, сделал мне паспорт. Почему-то никому в голову не приходило, что заяц может ездить без билета, но не без паспорта! И, наконец, именно он нарисовал мой портрет на крышке стола.
Про меня бы книги писать, но пока пишут только диктанты, всякую орфографическую ахинею: «Красный Зайчек открыл глаза и понял, что опаздывает. Заяц уже положил в рюкзак морковь, капусту, картошку и арбуз, но тут зазвонил телефон».
Ёжика проверяет ошибки и незаметно смеется: «Зайчек! Пишется, зайчик, через «и»».
Тигрр заглядывает через плечо: «Ну, все правильно, это другие просто зайчики, а он Зайче́к!»
— Надо было еще написать «крассный», он же классный.
В общем, они правы, какой я теперь самурай, самураи не возятся с детьми. Я — Зайче́к! Только змеи сбрасывают кожу, ну а мы меняем имена.
С тех пор у них появилось еще одно чудовище, уже обретшее человеческий облик. Он пока поменьше, но уже изваял меня из пластилина. И нарисовал картину, как я сражаюсь с быком. Мне даже и красная тряпка не понадобилась.
***
И вот я, Зайче́к, лежу, почти там же, где меня когда-то нашли. Надо мной обедают.
— Сметаны положить?
— Доел? Еще каша с котлетами. Не убегай!
— Ладно, хотя бы котлеты.
— Хурму будет кто-нибудь?
— Людской бензин — хурма да мандарин, — декламирует младший. А ведь это я когда-то сказал!
— Так будешь?
— Нет, не буду! Мам, а мы можем сами сделать сайт?
— Ну, теоретически, можем. А что?
— А давай сделаем сайт про Зайчека.
— О, хорошая мысль! Я, кстати, начинала когда-то его делать.
— Зайчек, эй, Зайчек, вылезай, будем тебе сайт делать!
— Не знаю, где он, давно что-то не видела. Дуется где-то лежит. В домике нет?
— Нет! Зайче-ек!
— Загляни под стол. Я, кстати, сережку где-то посеяла, вдруг она тоже там.
Рецензия писателя и критика Майи Кучерской:
Прекрасный получился Зайчек! Смеялась. Сюся! Самурай, зубочистка-меч, сушечный нимб, крассный — сколько находок, веселых и нетривиальных. Единственное, о чем можно было бы подумать — все же эти сами по себе замечательные, но разрозненные эпизоды намагнитить какой-то не слишком настырной (ну, у вас настырно и не получится, вы пишете легко), однако какой-то идеей. Например, что зайчек всю жизнь приносил радость людям, и это важно. Ничего от них не хотел, а просто их радовал. Может быть, чуть, несильно, но все же, чуть прочертить ему характер пояснее — мужское начало в нем ощутимо, это хорошо. А что еще? Что ему важно, а что нет? Это бы еще больше оживило рассказ. И эпизод с пляжем я бы, может, докрутила, чтобы какую-то доминанту в нем выделить — о чем он? Хотя, может, и зря я все толкаю автора к морализаторству. В целом ощущение от рассказа такое: счастье.
Рецензия писателя и критика Романа Арбитмана:
Сперва о хорошем. Сюжет рассказа оптимистично закруглен: в самом начале герой-рассказчик попадает глубоко под стол и не чает, найдут ли его, а в финале мы понимаем, что вот-вот найдут. В середине умещается повествование зайчика-японца о своих лучших годах, точнее, о людях, которые делают эти его годы лучше. По условию задания требовалось, чтобы присутствовал образ рассказчика, который одновременно не был бы героем. Фактически так и происходит: хотя зайчик вовлечен в события и по сюжету обладает возможностью мыслить и рефлексировать, он не может ни говорить, ни управлять своей оболочкой: по сути, он — дух, заточенный внутрь бессловесной мягкой игрушки. Ты всё видишь, все понимаешь, но лишен свободы воли… Как тут не стать философом? Герой наблюдает за людьми со стоическим спокойствием и делает выводы, которыми ни с кем не может поделиться. Рассказ — череда встреч, перемещений и метаморфоз. Обычно сюжет порожден конфликтом, но здесь у героя почти нет естественных врагов. То есть да, вначале игрушку мучает пытливый ребенок, а под конец за ним охотится неугомонный котенок, но в промежутке у него нет никаких противников — кроме Времени (зайчик ветшает). Дух в тряпочном теле зайчика знает многое о многом. Даже когда он сравнивает ягоды рябины с дирижаблями, мы почти не удивляемся («тысяча маленьких оранжевых цеппелинов в розовом небе»). Печалит другое. Среди терминов из мира сериалов есть и такой: «процедурал». Это сериал, где в каждом эпизоде происходит отдельное событие (цепочка «вертикальных сюжетов»). В хорошем процедурале есть, однако, и «горизонтальная» линия, которая связывает разрозненные эпизоды в нечто единое (например, герой «Менталиста» всю дорогу ищет Красного Джона). Главная беда вашего текста в том, что такого «горизонтального» сюжета, на который могло бы правдоподобно нанизываться все повествование, тут нет. Оттого текст рассыпается на мелкие эпизоды, словно бусинки, слетевшие с нитки. Увы, в данном случае этой «нитки» не было с самого начала.