В ту ночь ей приснился странный сон. Будто стоит она на вершине высокой горы. Такой высокой, что облака проплывают где-то далеко внизу, а над головой — только небо. Но и небо не наше, не земное, а переливается оно всеми цветами радуги, аж в глазах рябит. Ветер полощет подол ее длинной ночной рубахи и треплет распущенные седые волосы. Она стоит босая на голой скале, но не чувствует ничего — ни холода, ни жара.
И вдруг откуда-то сверху она слышит голос, низкий и мощный, поглощающий всё вокруг.
— Алевтина, ты умерла, — спокойно говорит голос.
— Умерла? — эхом переспрашивает женщина.
— Да, твой час настал. Но… — Голос делает выжидательную паузу. — Поскольку ты прожила свою жизнь честно и по совести, никогда не сделала никому худого, ты заслужила подарок.
— Подарок? — всё тем же тихим эхом повторяет Алевтина.
— Да! Ты можешь вернуться в любой момент жизни и c этого мгновения прожить ее еще раз.
Голос опять делает длинную паузу. Алевтина терпеливо ждёт. В наступившей тишине слышен лишь свист ветра.
— Только есть одно условие, — вновь гремит голос. — Ты не сможешь ничего изменить. Все пойдет ровно так, как было.
— Но я всё забыла, — шепчет старушка, — совсем ничего не помню…
— Это поправимо. Сейчас ты вспомнишь всё и выберешь, куда вернуться.
Алевтина смотрит вниз — а вместо горы под ней крыша очень высокого дома. И вот она в лифте, а в нём ровно восемьдесят две кнопки, по числу прожитых ею лет. Дрожащей рукой она осторожно проводит по кнопкам, словно пересчитывая их узловатыми пальцами, и останавливается на третьей. Лифт срывается вниз, старушка ахает и от страха зажмуривается. Но вот лифт замирает, и она открывает глаза.
Перед ней железнодорожная платформа, тающие в дымке пути, линии электропередач, лесенки переходов, дощатая ограда и надпись «Северянин». По перрону идет высокий широкоплечий мужчина лет сорока, в синей форме железнодорожника, в начищенных до блеска сапогах, в фуражке с зеленым кантом и красной звездой.
— Папа? — едва слышно выдыхает Алевтина, опасаясь спугнуть видение.
Навстречу мужчине по платформе бежит белокурая девчушка лет двух-трёх, одетая в скромное платьице голубого цвета. Лицо мужчины озаряет улыбка, он подхватывает девочку на руки, кружит, подбрасывает вверх! Дочка крепко обнимает его за шею… Папа!
— Вспоминаешь своё детство? — Алевтина вздрагивает от вновь раздавшегося голоса. — Хочешь вернуться туда?
— Нет, этого я не помню. Маленькая совсем была. Помню папу в гробу, его сбило дрезиной на работе. Мама рассказывала, что начальство на той дрезине ехало. Папу и еще одного работника пути насмерть задавило. Не знаю, что там случилось на самом деле… Мама осталась одна с четырьмя детьми. Хорошо, что из казенной квартиры не выселили. Папины друзья хлопотали, самому товарищу Сталину письмо писали. Это было в феврале сорок первого. А потом война началась…
Алевтина тяжело вздыхает, смахивает навернувшуюся слезу.
— Не было у меня счастливого детства, в которое хочется вернуться. Ну, какое было. Старшему брату, Федору, уже шестнадцать исполнилось, когда немец к Москве подошел. Помню, сварила мама яйцо. А мне так голодно! Прошу у неё яичко, плачу, а она говорит: «Нет, не могу тебе его дать — братику твоему надо идти Родину защищать, в дорогу его собираю…» Только мал он ещё был воевать-то, траншеи копал под Москвой, живой вернулся.
Мама тогда на станции работала диктором. Голос у нее был звучный, и читала хорошо, грамотная была. Часто по две-три смены работала. Я её почти не видела. Помню, как сестра моя старшая, Танечка, на трамвае меня катала. Окончила курсы вагоновожатых, а было-то ей всего четырнадцать. Правда, выглядела она старше — серьёзная такая была, видная, с характером. А средняя сестричка, Милочка, больше всех со мной нянчилась. Бывало, придет после смены с завода усталая, и нет бы спать — со мной играется, рисовать меня учила, вязать, шить…
— Ну что ж, — вновь гремит голос над головой, — раз в детство возвращаться не желаешь, поехали дальше.
И не дав Алевтине опомниться, взмывает лифт на двадцатый этаж. Видит Алевтина: парк Горького, деревья в цвету, только что открытое колесо обозрения, и она с подружками бежит смотреть на диковинку. На ней лёгкое ситцевое платье в мелкий цветочек, туго затянутое на тонкой талии, рукава-фонарики и летящая юбка. Пышные русые волосы аккуратно уложены, обрамляя миловидное лицо с чуть вздернутым носиком.
— Это твоя юность, Алевтина. Посмотри, какая ты молодая и красивая! Хочешь туда?
— Да, я была очень хороша собой. — Алевтина застенчиво опускает веки. — Сама шила платья. Мечтала стать модельером. Но не вышло. Не поступила я в Текстильный институт после школы. Пошла фотопечатницей, Танечка меня устроила в «Фотохронику ТАСС». Тяжелая была работа — весь день в темноте, при красной лампе, с химикатами и реактивами, ноги в резиновых сапогах. Кожу на руках тогда себе испортила. Какой тут модельер! Выкинула я свою мечту из головы и поступила в полиграфический.
Многие парни на меня заглядывались. Но я ни с кем не встречалась. Мама строгая была, не пускала. Фёдор, старший брат, женился на девушке из далёкой деревни, привёз её к нам в Москву. Но жили они очень плохо. Часто ссорились, ругались до полночи. Федя пить стал, буянить. Помню, я в кладовке пряталась, к экзаменам готовилась. Мечтала поскорее уехать из дому, но маму оставлять не хотела. Старшие-то сестры замуж повыходили и жили все отдельно. А я даже подружек домой позвать не могла, такая была обстановка. Нет, не хочу я в то время возвращаться, вспоминать даже тяжело…
И вновь мчится лифт наверх — к двадцать восьмому этажу. Почему рука это число выбрала, Алевтина сама не знает. И видит она аэропорт под палящим южным солнцем, надписи на арабской вязи, одни мужчины кругом, все чернявые — в тюрбанах и шароварах, женщин совсем не видно, одна-две паранджи промелькнуло. И стоит посреди всего этого Востока стройная девушка в бледно-голубом элегантном платье, ладно скроенном точно по фигуре. Светло-русые волосы уложены в высокую прическу, рядом с ней — большой чемодан. Она явно растеряна и кого-то ждёт, с надеждой озираясь по сторонам. Но вот к ней подходит молодой человек европейской внешности в строгом костюме и белой рубашке.
— Простите, пожалуйста, — обращается он к девушке по-русски. — Я вижу, вы прилетели из Советского Союза? Вас должны встречать?
— Да, — смущённо отвечает девушка. — Я прилетела к мужу, он должен был меня встретить, но его почему-то нет… Может, вы его знаете — Арсений Кравченко, переводчик?
— Ну конечно! — радостно восклицает молодой человек. — Его здесь все знают, он вас третий месяц встречает, к каждому рейсу из Союза приезжает. Странно, что сегодня его нет… Давайте мы вот как поступим. Вы тут подождите немного, я свою делегацию отправлю и отвезу вас в советскую колонию. Мне как раз туда.
Алевтина ахает и прикрывает рот рукой:
— Это же я в Кабул прилетела, к Сенечке! Он там на практике после иняза переводчиком работал. Только поженились и вскоре ему уехать пришлось. А я целый год ждала документов. И ещё три месяца — вылета. Самолёт в Кабул летал всего раз в неделю, записали меня в очередь и велели ждать. С мужем связи не было, письма ходили долго. Вот он и приезжал в аэропорт к каждому рейсу, боялся пропустить. А в тот день, когда я всё-таки прилетела, его в другой город в командировку отправили. Такое совпадение! Он товарища попросил в аэропорт съездить, а тот забыл!
Алевтина счастливо улыбается, вспоминая подробности давних событий. Но тут снова доносится бесстрастный голос:
— Ну вот, дождалась ты своего «принца». И увёз он тебя в другую страну. И жизнь твоя полностью изменилась. Всё, как ты хотела?
— Да, это было настоящее чудо. Но и без трудностей не обошлось — не хотели меня к нему выпускать. Хотя это ещё до афганской войны было, и местное население хорошо к русским относилось. Мы тогда очень им помогали, аэропорт этот самый построили, газопровод, заводы. Но друзья и родные меня сумасшедшей считали, отговаривали в арабскую страну лететь. А я к мужу рвалась, как декабристка!
Быт в советской колонии был очень скромный — общежитский, почти студенческий. Одна кухня на этаж. Но жили дружно, помогали друг другу. А как же иначе? Днём жара, сорок градусов в тени, а ночью скорпионы по земле ползали и шакалы за оградой выли, жутко, словно дети плакали. Но зато мы были вместе! Я с мужем и в командировки по пустыне ездила. Смелая была. Потом прекратила, правда, когда узнала, что ребенок у нас будет. Да, наверное, это было самое счастливое время в моей жизни. Особенно когда дочка родилась.
— Алевтина, ну что же ты медлишь? — вновь вмешивается голос. — Возвращайся в свою молодость!
— А зачем? Счастье длилось недолго… — Алевтина опустила глаза. — Когда Машеньке восемь месяцев исполнилось, нас в Москву отправили. А Сеня в Кабуле один остался. До меня доходили слухи через знакомых, которые возвращались, что к нему там одна переводчица прилипла… Я не хотела верить. Думала, люди завистливые, понапрасну говорят. А потом Арсений вернулся — чужой какой-то, сам не свой. Но я ни о чём не расспрашивала. Только тихо в подушку плакала и надеялась. Так и не знаю, что там было правдой, что нет, но нас он не бросил. Порядочный человек был, принципиальный.
Алевтина опять вздыхает, задумавшись.
— А потом у нас вторая дочка родилась, Юленька. И всё наладилось. Можно сказать, она нашу семью спасла…
— На какой этаж дальше едем, Алевтина? — гудит голос.
— Даже не знаю. Много было всякого в жизни. Плохого и хорошего. Больше хорошего, наверное. И по миру поездить пришлось, и на родину вернуться. Узнать, что такое помощь бескорыстная и что такое зависть людская. Всю жизнь мне знакомые завидовали. Почему-то думали, что я в большом достатке жила, раз «по заграницам» ездила. А мы концы с концами едва сводили, бывало. Но не унывали никогда — на последний рубль шли в кино!
Наверное, я просто скромная была. Никому про свои беды-горести не рассказывала, не делилась. Как ни спросят, у меня всё лучше всех! А так оно и было. Ведь мы были вместе, и доченьки с нами, а мне большего счастья и не надо.
Арсений сначала сына очень хотел. В честь отца-партизана Михаилом назвать думал. А родились две девочки. Зато, как дочки подросли и девушками стали, загордился! Встанет, бывало, между ними, возьмёт под руки и говорит: «Смотри, мать, какие дочери у меня красавицы!»
Алевтина счастливо улыбается, вытирает слезу. Голос молчит.
— Мне тогда казалось, это счастье навсегда, — продолжает Алевтина. — Но жизнь такая короткая. Арсений, как на пенсию вышел, сразу сильно сдал. Он же весь мир по работе объездил. Несколько языков знал. А как стал не нужен, будто пружина в нём лопнула — два инсульта подряд, ноги отказали. Врачам показывались, да что толку? Ничего уже было не сделать… Когда слег, я за ним ходила. От горя все глаза выплакала, почти ослепла. А когда похоронила его, думала, жить не смогу дальше. Единственный он у меня был, ни на кого другого даже никогда и не взглянула. Почему жизнь моя тогда не оборвалась?
Горькие слёзы текут по морщинистым щекам Алевтины, меж бровей видна глубокая складка, губы дрожат.
— А ещё через год младшей доченьки моей не стало. Так рано она ушла, тридцать девять лет всего ей было, сынишка шестилетний остался. А я всё позабыла… За что, Господи? — шепчет она куда-то вверх, подняв руки к сияющему небу. Но нет ответа. Только ветер свистит над голой скалой и треплет подол ее ночной рубахи.
— Вот я всё и вспомнила, спасибо за подарок. — Алевтина роняет руки. — Я прожила хорошую жизнь, но возвращаться в неё не хочу.
И она закрывает глаза…
— Мамочка, доброе утро! Пора вставать! — В комнату к старушке вошла женщина средних лет и распахнула тяжелые занавески, впустив яркое утреннее солнце. — Будем умываться-одеваться. Сегодня отличная погода, позавтракаем на террасе.
Она бережно умыла и одела немощную пожилую женщину, взяла под руку и осторожно вывела на террасу, к накрытому столу. Там она усадила старушку в кресло с мягкими подушками, укутала ноги пледом и стала кормить с ложечки. Алевтина блаженно щурилась тёплым утренним лучам и медленно ела. Она не помнила больше ничего из своей жизни.
Рецензия критика Варвары Глебовой:
Грустный рассказ о судьбе. О причудливой работе памяти: жизнь прожита и кажется хорошей, полной счастья, но если приглядеться — всюду беда, боль, горечь. Прекрасный подарок — возможность вернуться в любую точку прошлого — оборачивается мучительными воспоминаниями о том, как было сложно, как было тяжело. Героиня не хочет проживать жизнь снова, какой бы хорошей эта жизнь ни была. Рассказ развеивает иллюзии тех, кто мечтает вернуться в счастливое прошлое. Прошлое счастливым делает память, окрашивающая его в радостные тона. Настоящее всегда труднее, чем воспоминания. Счастьем героини оказывается ничего не помнить и просто щуриться на солнце. В финале героиня все же получает подарок — возможность снова забыть эту «хорошую жизнь».
Главное замечание касается интонации, с которой Алевтина рассказывает свою историю: это интонация неторопливого повествователя, сидящего в кругу слушателей, или текст книжной биографии. Здесь же ситуация иная: Алевтина вспоминает жизнь не для кого-то, а для себя самой — не для читателей и даже не для всезнающего голоса. Хочется больше живых образов, конкретных картинок, а не описаний и оценок. Как пример: вот Алевтина начинает рассказывать о своей семье, и идёт хороший образ про брата: яичко, которое хочет съесть девочка, а мама отдает его идущему на войну старшему брату. Это хороший, живой образ. А вот дальше идёт достаточно однообразное перечисление того, где работали сестры, даже с повторами: «на заводе работала», «на станции работала». В остальном, хороший текст и главное — интересная подача.
Рецензия писателя Наталии Ким:
«Я читала текст с огромным удовольствием, мне страшно не терпелось узнать, как же автор развернёт Историю, и волновалась — получится ли она?.. Автор полностью оправдал мои ожидания, История — состоялась, и как! Я бы представила ее как образчик того, что называют «сочным языком», и отдельно отмечу финал — как автор всё изящно закольцевал. Автор — человек, безусловно, талантливый, у него есть изумительное чувство Слова, он мастер красивых деталей и описаний, совершенно ни грамма пафоса, пошлости или тривиальности, короче говоря — очень всё здорово.»