Его квартира особенная. Начать даже с того, что у них нет подъезда — открываешь дверь и сразу заходишь в прихожую, огромную настолько, что там стоят старый шифоньер, диван, забытый велосипед какого-то знакомого, выставлена мамина обувь на все сезоны, а места еще остается столько, что при желании можно было бы повальсировать, может, даже нескольким парам сразу.
Оттуда вы попадаете на непонятную площадку с очень низкими потолками. Как так? Ведь только что потолок был такой высоченный, что задираешь голову, но не видишь пыли и паутины — а она там есть, еще какая, где-то очень далеко. Но здесь, на этом пятачке, кто-то догадался надстроить второй этаж — мудреная конструкция, деревянные доски лежат на рельсах.
— Сначала рельсы привезли обычные, но все начало прогибаться. И тогда где-то нашли дореволюционные. — Юра звонко стучит по рельсам, чтобы Тома оценила блестящий продукт царской России.
Юра — историк, и когда хочет отдохнуть душой, изучает дореволюционные тюремные системы.
Квартира его разваливается, но вовсе не потому, что историки любят древности. Содержать все это в порядке — невозможно, и с мамой они выживают тут, как живет порой обедневшая английская аристократия: туристы с восторгом оглядывают их старинные дома снаружи, а внутри все доски прогнили, рамы вываливаются из окон, а потолок покрывается пятнами.
Но им вполне хватает на жизнь, и кормит их, неожиданно, Юрин блог. Каждый месяц находятся люди, которые готовы перечислять деньги на исследование советских лагерей. Оказалось, даже сейчас ГУЛАГ можно монетизировать. И песочные корзиночки, которыми пытается угоститься Тома, куплены на те самые деньги.
На столе, кроме коробки с корзиночками, лежит кипа книг, стоят чашки с чаем, гранитной грудой возвышается пресс-папье с гигантским хрустальным глобусом, а посреди этого притулился портрет в рамке. Юра ловит Томин взгляд.
— Знаешь, кто это?
— Если я признаюсь, что нет, ты меня выгонишь? — спрашивает она и ложкой неловко отламывает от пирожного масляный грибочек.
— О нет, это нормально, — заверяет он. — Я когда пошел распечатывать фото, девушка в салоне спросила: «А это что, ваш дедушка?» Но вообще-то, это Петр Аркадьевич Столыпин.
Чем-то Юра похож на Петра Аркадьевича — так, очень приблизительно, высоким лбом и серьезными глазами. Только вот Столыпин в свои тридцать уже получил орден Святой Анны, а Юра пока не получил даже кандидатскую степень.
Тома пришла в гости в первый раз и теперь крошит пирожным на «Записки каторжанина», сидя на деревянной скамье, поджав под себя длинную ногу и постоянно задевая плечом слишком низко висящую на стене тарелочку с видом Пскова.
— Тебе кто-нибудь говорил, что ты похожа на персидскую принцессу, которой делают подношения? — спрашивает Юра и смотрит на ее обтянутую джинсами ногу.
— Нет, обычно мне говорят, что я похожа на принцессу Жасмин, только носяра побольше, — признается она, нечаянно смахивая остатки пирожного на потертый пол.
И Юра рассказывает ей, что в Шлиссельбурге заключенные дворяне тоже ели пирожные, и расстегаи, и кулебяки, и собирали гербарии, и устраивали балы.
Когда она приходит в следующий раз, то, чуть не напоровшись на торчащий гвоздь, поднимается по ступенькам в его комнату, которая и парит на рельсах. Чтобы не выпасть с этих антресолей прямо на кухню, там сделаны небольшие перильца. Несколько минут, и на перильцах уже висят Томины джинсы.
— А сейчас, — дышит ей Юра в ухо, — мы повернем тебя, стянем с тебя все остальное и…
— Мы? — переспрашивает Тома.
— Мы, Николай II, царь польский, князь финляндский…
Хорошо, что портрет Столыпина остался на кухне и отвернут к стене.
— Мне пришло письмо! — как бы между прочим говорит Юра и аккуратно кладет пухлый конверт на стол.
Два месяца уже Тома приходит сюда и слушает про Дзержинского, ВЧК, дифференцированные пайки заключенных и про то, что и как именно хочет сделать с ней Юра, а потом он обязательно все это делает. На кухне Тома теперь выбирает одну и ту же кружку — стеклянную, с бабочками, — и всегда протягивает использованный пакетик чая Юре, чтобы тот его выкинул.
— Я поступил в Оксфорд.
— Ого, — только и может сказать Тома. Она молча разглядывает документы с затейливыми печатями. Тома — секретарша в администрации города, но даже ее восхищают официоз и пафос этого письма.
— Стоило учиться на инязе хотя бы для того, чтобы читать письмо про поступление в Оксфорд своего парня. — На последнем слове она запинается и косится на Юру.
— Семестр начинается десятого октября, — объявляет он. — Но я уеду сразу, как сделают визу, в сентябре.
— Ты уезжаешь.
— Уезжаю! Ну разве не прекрасно?! Я шесть лет работал, и наконец-то из этого что-то начинает получаться! Перееду, куплю кучу книг, смогу ездить на все конференции и наконец-то вывезти куда-нибудь маму…
— Здорово. Здорово… А я? — не выдерживает она.
— А ты… — задумывается Юра. — Ты — мой прощальный подарок от России.
Еще пара месяцев, и ему пора уезжать. Мама опять на даче, и Тома приходит в очередной раз, «на прощание».
— Я принесла кое-что к чаю! — Она вручает Юре большой пакет.
— Вот это да! Не надо было, но это хорошо, а то у меня ничего и нет. На визу даже пришлось в долг брать, да и блог сейчас… Тебе показать костюм, который отец подарил? Слушай, ты удивительно выглядишь, как же жалко, что у нас сегодня только платоническая встреча, у меня просто, представляешь, даже не на что купить…
— Я же говорю, — кивает Тома на пакет, — что-нибудь к чаю.
Он заглядывает внутрь — поверх посыпанных сахарной пудрой пончиков лежит упаковка презервативов.
Юра смеется и увлекает ее за собой по лестнице, а пудра на остывающих пончиках тает.
Приходит зима — квартира несколько преобразилась. Рядом с лестницей висит большой Юрин портрет, фото с матрикуляции: он стоит в мантии и держит шапочку, все оформлено в шикарную раму. Заплатил за это 100 фунтов — больше, чем мамина пенсия, но оно того стоит.
На кухню купили искусственную елку, на ветки положили игрушки, а перильца Тома украсила гирляндой — огоньки мерцают и освещают бесконечные Юрины полки с книгами. Еще она принесла свои вещи — пижаму, тапочки, плед и несколько каких-то скляночек. Теперь она может проводить тут целые выходные.
— И наверное, все новогодние каникулы? — то ли спрашивает, то ли утверждает она.
— Конечно! — восклицает Юра. — Мама сказала, что поедет на все праздники в Петербург к подруге. Но лучше всего, что приедет Валентин!
— А он приедет… когда? — уточняет она осторожно.
— Тридцать первого вечером. А уедет восьмого вечером, и девятого сразу с поезда поедет на работу!
— Но я думала…
— Что?
— Ну, ты ведь так ненадолго приехал, я думала, мы сможем побыть вместе.
— Так мы и будем вместе! И еще с нами вместе будет Валя. Мы с ним так редко видимся, в детстве мы каждые каникулы проводили, а теперь только вот. Ты же так мило тирликаешь с ним, когда мы болтаем по скайпу. Тебе же нравится Валя!
— Нравится, — хмурится она.
— Ну слушай, мы же и так вместе. На выходных вот. А подарки я тебе привез?
— Привез.
— Нравятся подарки?
— Очень!
Все подарки сложены горкой у тумбочки — духи, английские кремы для рук в тюбиках с узорами Уильяма Морриса, несколько коробок конфет, пара книг, которые она просила.
Тома оглядывает все это, и лицо ее немного светлеет.
— Мне никто еще не привозил никогда таких милых подарков.
— Это как выработка чугуна в дореволюционной России, — бросает он. — Эффект низкой базы.
Стремительно приходит лето, и Тома идет по набережной к Юриному дому. В летящем желтом платье, сияющая, она звонит в дверь и долго ждет, пока он спустится.
— Это Тома? — спрашивает он.
— Нет. Это чужая девочка!
Он, помятый, заспанный, открывает дверь, и вот они уже обнимаются, и он прижимает ее к себе.
— Скучала по тебе…
— И я скучал.
— А еще?
— Что еще?
Она в упор смотрит на него.
— Ты что, по-прежнему все хочешь, чтобы я сказал тебе те самых три слова?
Вся прихожая залита закатным солнцем, прорывающимся через окошко над входной дверью, и Юра обнимает Тому за талию, и целует ее в шею, а потом смотрит ей прямо в глаза и наконец шепчет:
— Православие. Самодержавие. Народность.
— Юра, забери меня, — говорит она.
— Ну куда я тебя сейчас заберу?
— Ну не сейчас. Через год.
— Ты же понимаешь, что я не могу ничего обещать.
— А мне нравится думать, что ты меня заберешь.
— Ну конечно, я хотел бы тебя забрать.
Продолжается сказка про белого бычка.
На улице невероятный августовский ливень, и от ветра шторы на огромных кухонных окнах взлетают. В последние дни было настолько душно, что у Юры на антресолях воздух теперь, как в сауне, и Тома лежит в одной футболке и читает, а он сидит за столом в своем министерском кожаном кресле и пытается работать.
— У нас был бы очень умный ребенок, — говорит она вдруг.
Он полминуты смотрит стеклянными глазами в монитор, потом переспрашивает:
— Что?
— Ребенок. Был бы очень умным.
— О господи, — выдыхает он. — Мы же уже об этом говорили. Ну какой сейчас ребенок, о чем ты, Тома?
— Такой! — взрывается она, — вообще-то, мне уже двадцать восемь лет, и я не молодею! Я не могу так просто жить и ждать непонятно чего!
— Так я и не заставляю тебя ждать! Я же говорю, если тебе так срочно нужна семья, вперед, я же тебя не держу! Найди себе Степку, у которого трешка в Борисовичах, чтобы он возил тебя в Египет и сделал тебе капризулича, а от меня-то ты чего хочешь?
— Ничего, — говорит она.
Через неделю он уезжает.
Снова зима, перед их крыльцом столько сугробов, что пройти можно только по очень тоненькой тропинке между, а в гирлянде перестали гореть красные огоньки, и ее пришлось выкинуть, но Тома принесла новую, а еще она испекла рождественское печенье.
— Это просто песочное, это имбирное, а тут с глазурью, — открывает она жестяные баночки.
— Замечательно, — пробует Юра, — ты даже можешь что-то делать!
— В каком это смысле? — хмурится она.
— Ну, — берет он звездочку с глазурью, — вообще ты не то чтобы много за мной ухаживаешь.
— Стой, а как я должна за тобой ухаживать, если мы даже не живем вместе?!
— Да все, все, ладно. Конечно, ты не должна за мной ухаживать. Было бы странно, если бы ты приходила ко мне и мыла полы. Или приносила огромную сковороду и жарила мне блинцы.
В этот же вечер Тома пытается согреть замороженные блины с фаршем, но забывшись, хватается за ручку старой чугунной сковороды и так сильно обжигает руку, что клянется больше никогда не подходить к его плите.
— Тома.
— М-м-м.
— Ты спишь?
— М-м-м.
— Джудит получила грант от Евросоюза и хочет, чтобы я с ней работал.
Тома резко садится.
— В Англии?
— Нет. — В свете монитора видно, как он закатил глаза. — Британия же больше не в Евросоюзе. Она подавалась через партнеров из другого университета.
— И где, где?! — Она сбрасывает с себя одеяло и вскакивает.
— В Дрездене.
— В Дрездене! Ты согласишься? Боже, пожалуйста, скажи, что ты согласишься?!
— Что, ты уже представляешь, как гуляешь среди бюргеров по чищеному тротуару в бежевых ботиночках? — улыбается он. — Конечно, соглашусь. Так что учи немецкий!
— Вообще-то, я учила его три года в университете. Кажется, меня всю жизнь растили так, чтобы я стала идеальной женой для академика!
Он больше ничего не говорит, и она еще долго лежит, не двигаясь.
Все следующие полгода проходят в академической кататонии — уже скоро защита, а работы очень много, вечерами в Англии он сидел в библиотеке, а теперь вернулся и пишет, пишет, пишет, обкладывается копиями документов, бумаги лежат в кровати, на полу, в прихожей, даже на мамином фортепиано; ночами он работает, утром ложится, просыпается осоловевший под вечер, и нужно еще пару часов, чтобы расходиться; он почти нигде не бывает и как-то две недели не выходил из дома; Тома звала его в кино, звала встретиться с приехавшей из Финляндии подругой; один раз вечером они вышли пройтись по набережной, но он очень скоро устал и захотел вернуться домой; для переезда нужно собирать документы, заполнять анкеты.
Выясняется, что немецкому посольству придется доказывать, что эти несколько лет они и правда были вместе — предъявлять общие фотографии, и, возможно, даже показывать переписку.
Если бы они жили вместе, можно было бы приложить совместный договор аренды.
И еще проще все было бы, будь они женаты.
— Нет, — твердо говорит Юра, — я не понимаю, чего ты от меня хочешь. Все и так пройдет нормально. И вообще, мы же уже сто тысяч раз это обсуждали, и ты вроде бы все поняла и успокоилась! Ты как социалистическая законность — товарищ Сталин выпустил указ, она меняется!
Тома плачет — ее тонкое талышское личико некрасиво перекашивается, и она закрывает его руками.
Ему нужно уехать еще на несколько недель, потом он приезжает домой и снова приступает к работе, и когда поднимает голову от документов, вдруг понимает, что Тома так к нему ни разу и не пришла.
Из зеркала на него смотрит заросший, помятый кубинский наркодилер — он идет в душ, бреется впервые за две недели, находит чистую одежду и наконец выходит из дома, а когда возвращается, сразу идет на второй этаж и начинает сгребать в пакет плед, тапочки, гирлянду, бальзам для губ в баночке; спускается на кухню и находит стеклянную кружку с бабочками.
А потом отправляет все в мусорку.
***
Уже год, как Юра переехал в Дрезден и помогает изучать там эхо ГУЛАГа. Он берет отпуск, чтобы навестить маму дома — из клининговой службы приехали со стремянками и убрали всю паутину с потолков, старый диван вынесли из прихожей, но в Юриной комнате ничего не поменялось. Он решает разобрать книги, и в сборнике сказок, купленном в Кардиффе, вдруг находит открытку, которую не успел подарить Томе — на нежно-голубом фоне с цветочками выбита надпись на валлийском, перевод он так и не посмотрел.
Он садится в кресло за свой старый компьютер и ищет страницу Томы.
Она абсолютно такая же — провинциальная персидская принцесса, только вместо обтягивающих джинсов теперь штаны, как у немецкого колониального офицера, и руки обнимают огромный живот. Белобрысый муж целует ее в щеку.
Геотег — Борисовичи.
Подумав, он вводит в гугл-переводчик валлийскую фразу с открытки.
На мониторе выступают крупные буквы:
«Соболезную».
Где-то внизу, на кухне, Столыпин смотрит с портрета в стену.
Рецензия писателя Дмитрия Данилова:
«Прекрасный рассказ. Одновременно очень смешной (чего стоят только «Православие. Самодержавие. Народность») и грустный. Вроде бы, у обоих героев всё в итоге хорошо, и всё равно грустно, что у них не получилось быть вместе, и при этом понятно, что на самом деле они вместе быть просто не могут.
Автору удался просто роскошный образ Юры. Невероятно обаятельный, но то и дело хочется назвать его говнюком. Ни в коем случае нельзя сказать, что он плохой, нет. Он счастливо и безмятежно идёт по линии своей жизни, которую он сам для себя и проложил, достигает своих целей, штурмует вершины, и делает это всё как-то с улыбкой, радостно. А близкий человек, любимая (ну, относительно) девушка — просто приятное приложение к бодрому жизненному ходу. Она есть — хорошо, её не будет — ничего страшного, не трагедия. Эгоизм — да, отсутствие эмпатии — да, но это всё какое-то очень обаятельное, лёгкое. С таким человеком в каком-то смысле легко — он не нагружает партнёра какими-то обязанностями, не тяготит его своими проблемами. Но и на себя никаких обязанностей не принимает. «Я живу как хочу, и ты живи как хочешь. Можем, если хочешь, провести вместе какой-то жизненный отрезок. Никто никому ничего не должен». И вот эта его лёгкость — повторюсь, очень обаятельна. Но у неё есть и обратная сторона — когда девушка начинает думать о более серьёзных отношениях, браке, семье, она натыкается вот на эту лёгкую, симпатичную пустоту. И это, конечно, больно. В общем, невероятно интересный персонаж этот Юра.
Девушка получилась не такой яркой. Она красивая, наверное, неглупая (но, кажется, не великого ума), милая, обаятельная, наверное, добрая. Но она, в общем, обычная. Ей нравятся в Юре его необычные занятия, его странное жилище и образ жизни, но это для неё просто забавные детали, а хочет она от него очень простых, приземлённых вещей — семьи, детей, нормального, налаженного быта, благополучия. Конечно, такой человек, как Юра, этого дать не может и не хочет. Ему это неинтересно. Финал очень грустный и смешной, как и весь рассказ. Борисовичи, белобрысый муж, «соболезную» — это просто виртуозно сделано. В общем, отличный текст, у меня нет ни одного замечания.»
Рецензия критика Валерии Пустовой:
Мне очень понравился рассказ. Он нежный, трогательный, но не сентиментальный: в нем нарастает напряжение, усиливается жесткость взгляда. Как будто становится все холоднее, неуютнее. Тают последние иллюзии.
Финал великолепный. Он создает в рассказе эффект парадокса, он окончательно выносит приговор герою, но все это сделано ненавязчиво, на языке символов, знаков. Открытка, которую забыл подарить, с надписью, которую и не подумал вовремя перевести, — знак обычного для героя пренебрежения. Но вот он находит ее как весть, переданную из прошлого в будущее. Кому? Ей ли, которая порвала с призрачной мечтой и нашла себе рутинный, с его точки зрения, образ счастья? Ему ли самому, который потерял в ней что-то, о чем никогда не мечтал, но вот сейчас смутно забеспокоился от отсутствия этого неизвестного элемента жизни? А может быть, это знак скорби по любви, которая была возможна, но так и не воплотилась? Финал ироничен и пронзительно печален. Но не рвет сердце: герои каждый при своем, и в их расставании наконец чувствуется шанс на исправление их мучительной долгой истории.
Что замечательно в рассказе? Во-первых, сам мир, который вы создали. Если вдуматься, сюжет рассказа такой обыкновенный: мало ли девушек потратили годы и жизни на холодных партнеров и бесперспективные отношения. Но вы создаете для этой нелюбви целый мир, и он выглядит волшебным. Именно в свете этого мира мы готовы мириться с героем, со всей этой историей, исход которой просматривается на годы вперед. Нас, как и героиню, цепляет аура героя. Не сам он, а вот эта необычность его мира, насыщенность знаками и временем, выходы в историю, в науку, в непознанные страны.
Во-вторых, конфликт героев, который выражен вовсе не через противостояние. А, если так можно выразиться, через несовпадение языков любви. Герой ведь тоже привязан к Томе — да, он не открывается любви, но дарит ей, что умеет. Себя, свою неповторимость, ощущение причастности к чему-то важному. Герой предъявляет себя. Героиня говорит с ним на языке банальности — и это создает звучный контрапункт. Даже в первой сцене он ошеломляет: показывает рельсы — она же уткнулась в жалкую бытовую подробность, «жуткий» грибочек из крема. Так и продолжается. Он приподнят — а она словно тянет его назад: разговорами об отношениях, обещаниях, ребенке, браке. Это сталкиваются не герои — а два мира: условно мужской и условно женский, в классических их проявлениях, когда он поглощен собой, а она вьется вокруг него, поглощена им.
В-третьих, тонкость эмоционального фона. Вы почти нигде не давите на читателя, не выжимаете из него сарказм и слезу. Вы показываете — но не судите. Двое разбираются сами, мы наблюдаем их непосредственно. Нет сильных, намеренно душещипательных сцен. А при этом каждое несовпадение героев действует щемящее, от него ноет внутри. Очень понравилась в том числе кульминация: тихие слезы героини, когда она поняла, что даже ради ускоренного оформления документов и даже ввиду совместного переезда в другую страну он не уступит ее языку любви. Это трогает, потому что весь рассказ вам удается продержать героиню на позитиве. Она умеет очень быстро утешаться, находить хорошее, не обращать внимания, ускользать от очевидности его невнимания. Все эти годы она играла сама с собой, настраивая себя против очевидности. И когда наконец плачет, это трогает глубоко, потому что и слезы эти глубокие: это не просто обида — а признание факта, смирение с неизбежностью. Она плачет, прощаясь. Можно сказать, скорбя: она оплакивает свою любовь, именно что соболезнует себе. И после этого, органично, исчезает из его жизни.
Только начало рассказа меня немного смущает нарочитостью саркастической подсветки. Я написала, что вы почти нигде не давите на читателя, но вот есть этот ненужный эффект вымогательства определенных чувств, определенного отношения к герою — здесь, в начале рассказа, где вы злоупотребляете прямыми отрицательными характеристиками (уродливый, жуткий) и вообще говорите о герое с заведомой иронией (замечание про «острую реалию», «монетизацию» лагерей), и ниже, в предложении «Продолжается глупая сказка про белого бычка». Получается, тут вы как автор высовываетесь, прорываете достоверность созданного вами мира и выносите вердикт. Это грубоватый прием. Лучше совсем спрятаться. Пусть герои говорят, действуют, переживают. Читатель сам разберется в оценках. Читатель и читает затем, чтобы разобраться самому. В этом удовольствие чтения: в сотворчестве, в пути к пониманию замысла автора, в диалоге с ним. Если в тексте все ясно, оценки расставлены, герои приговорены, то, в общем-то, и читать незачем.»