В бухте-подкове крейсеры 1-ой Тихоокеанской эскадры рассыпаны узкими селёдочными спинками. Огней достаточно, чтобы рассмотреть, что двигающиеся чёрные точки на палубе — это матросы. Белые точки — офицеры. А пар от дыхания людей — словно ленивые затяжки курящих гашиш крейсеров. Январь в Порт-Артуре всегда с новыми кораблями и без снега. Странный месяц. Пронизывающий. Сизый. С запахом ржавых якорей и солёного йода, рыбы и раскрошенных ракушек. С появлением русских всё это зимнее очарование нарекли красивым словом «скука». Великосветская скука. Хотя кавалеры неплохо разбирались в военном деле, устрицах и романах. А их дамы были разодеты по парижской моде: перчаточки с пуговками, рюмочками каблучки, модный запах петербургского табака от тонких пальцев, что придерживали мундштук. Но всё равно юдзё выбивались из сил.
Восемнадцатилетняя Сэкико-сан была юдзё, и её время стоило ящика первоклассных столичных сигарет.
Сэкико прожила в городе три года и сегодня решила умереть. Или вернуться, наконец, в Японию. Этой ночью клиент снова сделал ей больно, и у неё пошла кровь. На полу валялись две мутно-розовые резиновые медузы — расквашенные презервативы. Юдзё хотела исцарапать офицера, но грудь у него была такая лохматая, что ногти не доставали до кожи. Он спал, раскинувшись звездой на сползших простынях, безмятежно причмокивал красными губами, и от него тяжело несло потом. Сэкико брезгливо сморщила нос. А ведь вчера этот штабс-капитан (молодцеватые усы, пухлая эмблема короны на погонах, деньги, чтобы проиграться в вист) был неплох: рассуждал об Отечестве, театральной постановке русского писателя Чехова и курляндском дворянине Витте. Сэкико оперлась на ладони, с трудом отлепила свои мясистые, будто одутловатые, ляжки от липнущего белья, нащупала у кровати свои крошечные гэта с потёртыми парчовыми ремешками и немного по-утиному проковыляла в ванну.
Юдзё была лилипуткой, и гэта стесняли ей шаг из-за того, что были на два размера больше, чем следовало. Но с тех пор как Порт-Артур заняли русские, хорошие сандалии было не купить. Старинных мастеров вытесняла европейская мода. Конечно, сшитые на заказ маленькие ботинки из мягчайшей коричневой кожи были такими хорошенькими, что их можно было спутать с шоколадными конфетами (некоторые клиенты даже просили облизать их), но всё же Сэкико часто плакала из-за того, что не могла найти подходящие гэта.
Слёзы ей совсем не шли, нос некрасиво краснел. Узкие глаза с тяжёлым недетским выражением так заплывали, словно на фарфоровом личике куклы сделали два глубоких надреза. И рот сразу становился совершенно неласковым.
И всё же штабс-капитан сделал Сэкико очень больно. Настолько, что ей пришлось доехать до врача. У седого эскулапа были усталые, мутно-голубые, как плохо прокипячённые бинты, глаза. Он прописал микстуру с кокой и вздохнул.
***
Погода всё ещё хмурилась. Творожного цвета солнце совершенно не грело. Небо было таким сизым, запаянным сталью, будто столпотворение из десятков крейсеров над головой. С берега несло горелой смолой. Трещали снасти расходящихся парусных лодок. Юдзё стояла на берегу и кутала маленькие ладони в муфту. Её кожаные ботинки на тугой шнуровке утопали в вязком скрипучем песке. Ветер яростно тянул пальто из английской шерсти к себе. Сэкико поймала носком ботинка подкатившуюся под ногу волну. Равнодушный пенный язык лизнул подошву, замочил каблук-рюмку, потянулся обратно в сторону масляно-матовой воды. Лилипутка зло отёрла кулаком заплаканные глаза и сделала ещё шажок, обмакиваясь в мокрую жижу песка по щиколотку. Блеснувшая ошмётками рыбьей шелухи и пушистыми комками водорослей пенка волны почти весело звала поиграть в онигокко. Юдзё сделала ещё один шаг и тут же нахмурилась.
Кто-то купался. Голова-поплавок торчала над серебристо-седой поверхностью моря. Потом человек подплыл и вышел на берег, как какая-то двуногая рыбина. Красивая, белая, сероглазая рыба-дылда, решила про себя Сэкико, беззастенчиво рассматривая купальщика. У мужчины были чёрные, липкие от воды волосы, глаза под цвет утробно гудящих крейсеров, плоский живот пловца. Завидев, что на него смотрят, купальщик прикрылся, а затем накинул новёхонькую шинель. Тускло блеснули полоски погон.
— С какого вы корабля, офицер? — безошибочно обратилась к лейтенанту Сэкико, она отлично разбиралась в званиях.
Кофейные глаза юдзё смотрели с любопытством и вызовом.
Офицер обернулся. В его взгляде маленькая юдзё не заметила замешательства, брезгливости или жадного любопытства человека, который увидел диковинную зверушку на базаре. А ведь именно к этому Сэкико привыкла. Ведь пока она не начинала проделывать свои хитрые проститутские штуки, мужчины смотрели на неё как на уродку, а женщины украдкой вздыхали и торопливо отворачивались.
— С «Полтавы», мисс, — без заминки, располагающе улыбнулся лейтенант. — Алексей Измайлов вашим услугам, позволите узнать ваше имя?
— Сэкико, — с достоинством ответила лилипутка и внезапно смутилась, когда Алексей совершенно непринуждённо протянул ей руку для пожатия. И его абсолютно не заботило, что на них смотрели.
Он уступил ей свою повозку. Сэкико запомнила, что они даже над чем-то от души посмеялись, а на прощание Алексей очень мягко коснулся губами её маленькой тёплой ладошки.
***
Вечером в гостиной мужчины снова играли в вист. Сочным лугом зеленел круг стола. Викторианские кожаные кресла по-королевски обволакивали обтянутые мундирами спины, мешая сутулиться. Дам не было, и только несколько юдзё тянули крошечными глотками тёплое сакэ, устроившись на видавших лучшие времена кушетках. Ждали клиентов. Офицеры сквернословили на русском. Обильно потели. Курили и роняли на паркет пушистый пепел. Вспоминали февральский бал в Эрмитаже. Без пафосности обсуждали Александру Фёдоровну. Говорили, что она немного неопрятна. И ещё что военный мундир её не стройнит. Сквозь зубы ворчали о железной дороге, «этих китайцах» и неминуемой войне. Скучали по дому. Разбили бокал. Поручик Валентайн дёргал струны гитары. Карты швыряли на сукно с таким треском, словно собирались проломить стол. Даже из своей комнаты Сэкико слышала, что есаул Гуреев звонко цыкал дорогими вставными зубами, проигрывая и напиваясь.
Когда к игрокам присоединился Измайлов, Сэкико внезапно разволновалась. Она не ждала его у себя. То есть, конечно, он ей понравился, но юдзё не думала о чём-то таком с ним.
Алексей заговорил, и юдзё смутилась от звука его голоса. На пляже Измайлов говорил с ней на английском, и ей тогда показалось, что он обращался с ней как джентльмен. Сейчас русская речь его звучало жёстко, как неразношенные гэта, и с вызовом, словно он искал ссоры.
— …Так-так, и кто говорил, что новый любимец генерала не пользуется услугами наших нежных пташек? — заметно «акая», по-московски шумно выделывался остроскулый кучерявый Гуреев. — Измайлов, вы, позвольте вас обескуражить вопросом, попович в каком из смыслов?
— Уймитесь, Гуреев, — дёргал его за рукав раскрасневшийся от поцелуев одной из юдзё мичман Скворцов. — Вы пьяны… Лейтенант… ик, — попытался он взять на мушку мутного взгляда Измайлова, — простите есаула, он не в своём… ик… уме.
— В вам недоступном, есаул, — холодно отозвался Алексей, не поворачивая головы в сторону мичмана, — или вы жаждете поделиться одним из своих сокровенных желаний?
Звонко шаркнул стакан по деревянной столешнице. Горлышки бутылок заливисто затарабанили о хрупкий хрусталь фужеров в сопровождении пьяного рёва есаула.
— Ты что несёшь, Алёша Попович? — вылупился на него Гуреев, вращая красными, как говядина, глазами.
— Говорю, что готов сохранить тайну исповеди, господин Гуреев, у меня богатый опыт служения и богу, и генералу, особенно в домах скудных умом, — ласково отвечал Алексей, будто и правда говорил с умалишённым.
Есаул зарычал. Рванулся к Измайлову. С грохотом опрокинул стул. Его удержали за плечи два объёмных в плечах подпоручика с завитушками усов на сияющих от пота физиономиях. Зашлёпали о пол лакированные картонки карт. Равнодушно и по-европейски взвизгнула одна из проституток. За ней неискренне пискнула вторая. Странные белые дамы, пахнущие духами, всегда визжали, если их мужчины ссорились. Японским юдзё это было непонятно, но, кажется, русским офицерам нравились громкие женские крики.
Сэкико стиснула маленькие ладошки, с гулко бьющимся сердцем прислушиваясь к нарастающему скандалу в гостиной.
— Измайлов, извольте же сесть, вы же видите, что Гуреев пьян, как немецкая свинья! — с неровным курляндским акцентом пылко воскликнул Валентайн. — В конце концов, не при генерале же…
— Право, офицер, — вмешался кто-то на английском, — здесь вам не столицы, выпишут палок, и хорошо, если только их — с привилегиями здесь не очень церемонятся, а уж тем более если…
— Я понял, — почти грубо перебил его Измайлов. — Хватит об этом.
Тон у него был такой, словно он сильно-сильно злился. Сэкико это очень хорошо понимала и злилась за него. Оказалось, что мужчину, который, возможно, впервые в жизни так привлёк её внимание, рассматривали так же бесцеремонно, как и её. Лилипутка стряхнула с отёкших голых ног гэта, забралась на противно скрипнувшую постель, укуталась в атласное покрывало сумрачного грязно-болотного цвета. Ей совсем расхотелось работать сегодня ночью.
— Ничего-ничего, здесь всё немного неформально, господа офицеры, — раздался знакомый юдзё добродушный голос капитана броненосца с названием какой-то русской династии, которую Сэкико позабыла в первый же вечер, когда ей пришлось поближе познакомиться с этим господином в кровати. — Алёша, голубчик, ради памяти вашего почтенного батюшки и всего остального, прекратите это всё, — и сухо, с нажимом добавил: — Немедленно.
Это был приказ. Даже Сэкико вздрогнула от некрасивого смысла, звеневшего в русских словах. Закусила свою карминовую от жирной, как масло, помады губу и зажала уши руками. Ей не хотелось слышать, как белая рыбина будет оправдываться перед вечно пахнущим слишком приторным французским одеколоном генералом.
***
Немного позже Измайлов пришёл к ней. На фоне распахнутого окна с видом на чёрную громадину воды, занесённую светящимися полосами кораблей, Алексей показался ей белокожим великаном.
Сэкико снова смутилась, как тогда при встрече, когда он поцеловал ей ладонь. Но выражение напудренного кукольного лица осталось непроницаемым. Коротенькие бамбуковые шпильки бесшумно попадали на ковёр.
Позже Сэкико тягуче курила, и её окутывало блаженство от каждой затяжки.
Когда Измайлов одевался, то повернулся спиной, и она увидела чёткие, хотя и давние следы от кнута. Сэкико стало неловко.
Измайлов обернулся совершенно не вовремя, словно почувствовал её взгляд. У него была красивая улыбка.
— Патриархальная семья, — ответил как-то без сожаления, деликатно разглядывая прямую нитку пробора, расчертившую поровну смоляные волосы проститутки.
Наглая, красивая белая рыба! Юдзё была собой недовольна. Она так хотела уехать, вернуться в Токио.
— Ты придёшь снова? — всё же спросила она, подставляя взгляду пробор.
— Почему бы и да, — скалился с озорством Алексей, — то есть, конечно, приду, Сэкико-сан.
***
На следующий вечер Измайлова спешно вызвали на «Полтаву», и он прислал извинительную записку. Через три дня Сэкико и других юдзё в спешке вывезли из Порт-Артура.
Они больше никогда не встретились.
Рецензия писателя Дмитрия Данилова:
«Прекрасный текст. В нём вроде бы ничего особенного не происходит, это не история с большой интригой и ярким финалом. Кажется, просто кусок жизни. Но этот кусок жизни, во-первых, наполнен просто страшным драматизмом, а во-вторых, мастерски описан. Особый объём и драматизм текст обретает от того, что вся ситуация увидена фактически глазами японской проститутки-лилипутки. Это сразу задаёт тексту особый драматический тон.
Автору удалось на малом пространстве рассказа выстроить целую галерею весьма убедительных образов — Сэкико, Алексей, Гуреев, капитан корабля. Последние два написаны буквально парой штрихов — а мы видим их, как живых. Отдельное достижение: прекрасно, с максимальной достоверностью описана атмосфера того времени — тревожного, чреватого скорой катастрофой. Эта скорая катастрофа, никак в тексте не обозначенная, очень чётко читается. В общем, это просто изумительная работа, я получил огромное читательское наслаждение».
Рецензия критика Валерии Пустовой:
«Рассказ необыкновенно обаятельный. Экзотический: с переносом в другое время, с героиней, самой природой вынужденной играть маргинальную роль, с влюбленностью через границы языка, статуса, опыта. Но эта экзотичность сюжета не выглядит нарочитой, так как она поддержана изысканными метафорами, яркими деталями, которые в целом создают немного ирреальную атмосферу.
Это не бытовой рассказ, а рассказ-карнавал, который через маску карнавального разгула отдаленно смотрит на реалии истории, военной службы, социальных конфликтов. Метафорический взгляд включается с самого начала, с образов кораблей, которые сами на себя не похожи. И это двоение зрения продлится до конца. Крейсеры — или селедочные спинки. Загадочная японка — или бесправная карлица. Белый великан-рыба — или офицер под ударом. Гульба — или трагедия войны в предчувствии трагедии революции. Все разом реально и сказочно, каждым образом хочется наслаждаться — и одновременно эта красота и волшебство мучительны: это недоброе веселье, опасное время, гнилые отношения.
На этом фоне особенно выразительна любовь главных героев. Ничто не доказывает нам, что это именно любовь, ведь они вступают вроде бы в то же взаимодействие, что обычная проститутка с клиентом. Но автор так подсвечивает их встречу, что само нетипичное поведение героя определяет понимание: он не просто очередной клиент, тут есть контакт человеческий.
Мне нравится туман, в котором обрываются линии рассказа. Вроде как непонятно, что будет потом, после этой войны. Вроде как непонятно, что будет с главными героями. Мы захватили героев в переломный момент, перевернувший общества, страны. Только в этот момент они и могли оказаться вместе. Дальше всё засасывает предопределенность времени и обстоятельств.
Я только засомневалась в финале. Финал бунинский, как в рассказе «Таня»: «Это было в феврале страшного семнадцатого года. Он был тогда в деревне в последний раз в жизни». Конечно, концовка жизненная, и нельзя сказать, что в ней особенный почерк Бунина. Но в сочетании с описанным временем, самим сюжетом плотски выраженной любви аналогия с писателем этим проступает. И рассказ воспринимается бледнее, чем он того достоин. Финал, напротив, должен быть таким, чтобы еще вытягивать рассказ, придавать ему новую силу на последнем вдохе».