Михаил Эдельштейн — филолог, литературовед и литературный критик, преподаватель МГУ и Creative Writing School. В профессиональной работе его увлекают разные темы — от истории нацистских лагерей до поэтических курсов для студентов CWS.
Мы поговорили с мастером о критике, а также о том, что происходит сегодня в русской литературе, насколько востребована поэзия и что делать начинающему писателю, если рецензенты встретили его работу в штыки.
Что происходит сейчас в литературе?
Я уже лет десять особо не слежу за актуальным литературным процессом и счастлив этим. Единственная ниточка, которая меня с ним связывает, — это премия «Большая книга», спасибо Георгию Урушадзе и всем причастным. Я каждый год порываюсь выйти из состава жюри, но понимаю, что если выйду, то совсем перестану отличать Пелевина от Сорокина. С одной стороны, это очень хорошо и приятно, а с другой — неправильно, когда ты преподаешь на факультете журналистики или в Creative Writing School. Поэтому моего кругозора в области современной литературы, увы, недостаточно для обобщений.
Но влияние пандемии на литературу вы ощущаете?
По поводу пандемии я могу сказать одно: мы не доросли еще даже до осмысления 1990-х, не то что совсем свежей «вирусной» ситуации. В начале 2000-х и читатели, и критики очень активно требовали от литературы текстов о современности: даешь романы про олигархов и новых русских. Прошло 20-30 лет, и Алексей Иванов попытался написать роман «Ненастье» про ту реальность круглосуточных ларьков, подстав и киллеров. И все равно получилась газета. Поэтому мне трудно рассматривать, скажем, Пелевина как литературу, для меня это скорее стендап: утром в газете, вечером в куплете. То есть пандемия могла повлиять, скажем, на читательский спрос, потому что у людей появилось время или изменилось настроение. Но что она повлияла на писателей и нашла отражение в серьезной литературе, очень сомнительно.
А что такое «серьезная» литература? Обязательно ли это должен быть сложный текст, который заставит читателя потрудиться?
У литературы нет законов, она может быть любой. Юрий Тынянов говорил, что в литературе трудно предсказывать: ей закажешь Индию, она откроет Америку. Но если мне начинает казаться, что автор играет со мной в поддавки, это сильно отвращает меня от текста. Я не хочу, чтобы мне что-то разжевывали, утепляли ватой мою зону комфорта. Мне нравится, когда писатель идет поперек, не оглядываясь на существующие каноны и приличия. Вот сейчас мы спорим об «Оскаре» и новых правилах выдвижения. По факту они ничего не меняют, но сама идея навязанных предписаний абсолютно противопоказана любому творческому процессу.
Какие книги выбираете вы сами?
Мне сложно систематизировать мои вкусы, но я точно знаю, что мне не нравится: постмодернистское разрушение границы между «серьезной» литературой и «жанром». В кино это еще очевиднее, но и в литературе заметно. Когда критики спорят про «Довод» Кристофера Нолана, для меня это нонсенс; Нолан — это нечто противоположное понятию «искусство». Так же, как мне непонятно, когда всерьез обсуждаются, скажем, братья Стругацкие — не как социальный феномен, а именно как литературное явление. Я хорошо отношусь к Стругацким, но не надо смешивать. Для таких авторов должны быть свои ниши, свои премии. Нет плохих писателей, есть критики, которые ставят тех или иных писателей на «неправильное» место.
Критики настолько влиятельны?
И да, и нет. Критик может «продвинуть» вещь, которая ему понравилась, но для этого в продвигаемом тексте должно быть что-то, что зацепит большое число читателей. Скажем, у нас есть пример «Маленькой жизни» Янагихары, когда усилиями нескольких человек роман стал на долгое время едва ли не основным предметом обсуждения в читательской среде. Но, с другой стороны, мы понимаем, насколько эта книга сама по себе показательна для современной культурной ситуации, чем она цепляет читателя. Сейчас вообще «главные» критики — это люди, которые «равны» своим читателям, хотя и отличаются от них начитанностью, знанием контекста и языков.
Как менялась критика в России в последние десятилетия?
У формалистов существовало понятие «долженствующая форма». То есть время или определенная стадия литературного процесса как бы «заказывает» писателя. Точно так же время «заказывает» критика. В 1970-е литературному процессу нужен был Лев Аннинский, который в своих эссе очень далеко уходил от конкретных текстов. В 1990-е на первый план вышел Андрей Немзер, который, подобно Белинскому, пересказывал сюжеты, приучал читателей обращать внимание на русских авторов-современников. Труженик, муравей литпроцесса, «критик, который построил процесс», как про него написала Ольга Славникова. В 2000-е главным стал Лев Данилкин, потому что нужно было сформировать новую читательскую среду, условно «хипстерскую». Это было время, когда в одном из издательств, скажем, выходила серия книг «Читать модно». Престиж чтения сильно упал, и нужно было, чтобы отношение к нему изменилось.
А кто возглавляет процесс сегодня?
Сегодня самым, пожалуй, известным критиком является Галина Юзефович. Причем писать она начала давно, но на первый план вышла в последние лет пять. Она рассказывала на одной из презентаций, что в начале сотрудничества с «Медузой» ни она, ни редакция особо не на что не рассчитывали: ну кому нужен рецензионный отдел в политическом интернет-издании? А потом оказалось, что у ее заметок десятки тысяч читателей. Видимо, потому, что в Галине Юзефович органически сочетаются две вещи. Во-первых, она хорошо образованный человек и настоящий фанат чтения как процесса, а во-вторых, во многом совпадает со своими потенциальными читателями.
Нет плохих писателей, есть критики, которые ставят тех или иных писателей на «неправильное» место
Интересно понять, что произошло в литературном процессе в эти пять лет.
Главные перемены произошли не в эти пять лет, а раньше. Самые известные российские критики писали, как правило, только в специально отведенных для этого местах — толстых журналах. Читатели покупали журналы для того, чтобы прочитать не только прозу и поэзию, но и критику. То есть они хотели разговора о литературе и получали его.
И вот лет тридцать назад впервые за двухсотлетнюю историю русской критики она ушла в неспециализированные издания. Сейчас критик пишет в той же «Медузе», «Коммерсанте», «Афише» и так далее. Большинство читателей заходят туда просто посмотреть новости и, натыкаясь на рецензию, читают заодно и ее. Критик должен говорить с читателями на их языке, должен иметь в виду, что они купили газету, чтобы узнать биржевые сводки или результат вчерашнего матча. То есть русская критика в последние десятилетия учится говорить с непосвященным читателем. И это радикальный переворот. Скажем, традиционный для русской критики жанр статей-манифестов не может существовать сегодня: у него нет ниши.
Это должно было повлиять и на формат…
Конечно! Хотя бы потому, что российская критика учится этому разговору в неблагоприятных условиях: у нас, в отличие от англоязычных стран, нет традиции толстой газеты. Скажем, в New York Times около полутора сотен полос, рецензент получает в свое распоряжение полосу, где может развернуть дискуссию. А в шестнадцатиполосной российской газете тебе выделяют уголок, и изволь уместить там все, что ты думаешь.
Должен ли критик быть еще и писателем?
Мой коллега по кафедре, замечательный критик Владимир Иванович Новиков, считает, что да, критик обязан быть писателем. Если критик даже не попытался в своей жизни написать роман, то зачем он о литературе вообще пишет? Я же считаю, что не должен. Критик — это отдельная профессия. Цветаева говорила, что первая обязанность критика поэзии — не писать самому плохих стихов. К счастью, современные критики чаще всего сами ничего не пишут.
И при этом могут не оставить от произведения камня на камне в своих рецензиях. Что делать автору, если рецензенты прошлись катком по его тексту?
Автор должен уметь смотреть на себя глазами критика и редактора. Я часто пишу об этом буквально в первой же рецензии на работы студентов Creative Writing School. Нужно понять, почему человек сделал то или иное замечание. Если тебя обругали, попытайся спокойно и объективно подумать, согласен ли ты с этой точкой зрения, встать на место того, кто ее высказал. Может быть, две трети замечаний ты выкинешь, но какие-то все равно окажутся полезны и дадут новый толчок.
Какие еще советы вы даете своим студентам CWS и разные ли они для прозаиков и поэтов?
Разные, но в основном технические: фильтруйте эпитеты и метафоры, убирайте канцеляризмы и так далее. За несколько месяцев работы с поэтическим курсом я стал гораздо толерантнее относиться к русскому верлибру. Замечательный поэт Михаил Генделев когда-то в интервью мне сказал про «тамбовскую дискотеку» русского верлибра, и я часто вспоминал эту фразу. А теперь даже рекомендую верлибр студентам, если вижу, что человеку есть что сказать, но в рифмах ему тесно. Иногда это дает результат.
В каком состоянии сегодня находится поэзия, на ваш взгляд?
С прошлого года существует премия «Поэзия». Там много-много стихотворений, из которых в итоге выбирается одно. Я стараюсь эти списки читать, но не могу сказать, что меня поражает богатство ассортимента.
Но вообще у меня в поэзии, как и в прозе, вкус, так сказать, «несистемный». Я люблю, например, Дмитрия Быкова* и Демьяна Кудрявцева, хотя это разные полюса, у них совершенно не стыкуются ни картина мира, ни поэтика. Мне нравится Мария Галина. Смешно было бы называть Сергея Гандлевского и Бахыта Кенжеева, которые уже стали классиками. Есть совершенно замечательный петербургский поэт Всеволод Зельченко, но, насколько я знаю, он уже лет тридцать ничего не пишет. Недавно умер абсолютный классик Виктор Соснора. У него было много неудачных стихов, но лучшие были настолько хороши, что мало что можно рядом с ними поставить.
А что с читателями? Востребована ли поэзия сегодня?
Этот вопрос постоянно задают мои студенты. Я считаю, что востребована, хотя, конечно, по-другому, чем раньше. Но мне трудно говорить, все-таки я в этом не варюсь.
Какие темы сейчас увлекают лично вас?
Я по складу личности историк-архивист, то есть мне интереснее работать с документами, что-то публиковать, чем писать самому. У меня сейчас есть несколько больших тем. Это история нацистских лагерей уничтожения: Собибор, Треблинка, «Акция Рейнхард». В работе биография Александра Печерского, руководителя восстания в Собиборе, которую мы с моим коллегой Ильей Васильевым, я надеюсь, довольно скоро допишем.
А в литературе я дописываю книгу об одной сумасшедшей даме, поэтессе и писательнице Серебряного века, которая была известной журналисткой, несколько лет пролежала в психбольнице, а потом устроила покушение на Эйнштейна. Это такой русский «Форрест Гамп»: бежит дурачок по Америке, а вокруг него Кеннеди, Леннон, другие. И здесь то же самое: женщина, про которую мало кто знает, но она все время появляется рядом со Столыпиным, Лениным, Луначарским, Эйнштейном, Булгаковым, Ильфом, то есть на подтанцовках у нее разные великие персонажи русской (и не только) истории и литературы начала XX века. Кроме того, я читаю университетский курс истории советской литературы, и он увлекает меня все больше и больше. Есть идеи, связанные с 1920-1930-ми годами, соцреализмом… Посмотрим, что из этого получится.
*Признан иноагентом на территории РФ