Дон Эваристо Лима Делоарте, как и все жители деревни Эль Арко, что расположена на склоне холма у озера Вайе де Браво, вставал еще затемно, натягивал теплую вязаную кофту с капюшоном и шел в поле, покрытое холодной утренней росой. Но только он, в отличие от остальных, не копал, не корчевал и не сеял. Он, даже если и брал в руки лопату, то все больше стоял неподвижно, опершись на нее и уставившись на восток, в сторону горы, из-за которой вставало солнце.
Те, кто встречался с ним нечасто, как, например, дон Сильверио Падийя или дон Кресенсио Санчес, настаивали, что он попросту немного рассеян и ленив. Правда, они были какие-никакие родственники, пускай и дальние, так что им не пристало распускать дурные слухи о членах собственной семьи. В то же время ближайшие соседи — дон Рауль Монтеро и донья Кристалина Хуарес, имевшие несчастье в любое время дня и ночи наблюдать дона Эваристо через щели в кривом палисаднике, — считали его попросту «локо», то есть чокнутым. Большинство же односельчан сходилось во мнении, что дон Эваристо «немного не в себе» и «мало работает на благо семьи».
Рассказывали, что когда Эваристо был еще мальчиком, его часто жалили скорпионы. Что якобы поэтому он и стал таким, каким стал. Но это неправда. Дело обстояло с точностью до наоборот: скорпионы жалили Эваристо именно потому, что он тогда уже был не в себе. Он их нисколько не боялся, сажал в спичечные коробки и относил домой, где разводил в большом аквариуме, привезенном ему из города отцом. Судя по всему, их яд на него не действовал. Это вызывало немало кривотолков среди жителей Эль Арко. Нечувствительность к яду казалась особенно странной на фоне повышенной чувствительности к иным вещам, которые для его сверстников служили развлечением. Например, Эваристо как-то упал навзничь и забился в странном припадке от одного лишь вида черного кота, орущего дурным голосом и изгибавшегося в воздухе, потому что кто-то ради шутки подвесил его за хвост к ветке акации.
Со своей будущей женой Соледад он познакомился, когда короткое время работал учителем начальной школы. Соледад заканчивала секундарию и часто видела молодого учителя в библиотеке: он сидел, согнувшись над какой-нибудь книгой, безмолвно двигая губами. Однажды она набралась смелости и подошла к нему. Он прочитал ей стихотворение Густаво Адольфо Бекера «Вернутся темные ласточки». Когда они поженились, ему пришлось уйти из школы и начать работать в поле и в огороде, потому что тогда же заболел его отец, и надо было продолжать семейное дело: сажать кукурузу, кабачки и томаты, собирать их и отвозить каждые две недели по средам на передвижной рынок тьянгис в город Мехико.
Дочку они назвали Изабель. Роды протекали так тяжело, что изнемогшую Соледад отвезли в больницу, где, как потом объяснили врачи, ей пришлось что-то удалить, и это якобы уберегло ее от потери крови, но оставило бесплодной на всю жизнь. Однако донья Кристалина Хуарес была убеждена, что врачи тут ни при чем, а всему виной семя ее мужа, отравленное ядом скорпионов. Так или иначе, их ранний ребенок оказался единственным.
Эваристо души не чаял в маленькой дочке, нянчился с ней, привозил из города невиданных кукол, без устали вырезал для них из деревяшек домики, мебель, лошадок, свиней и петухов, или плел из соломы шляпки, корзинки и гамаки. Донья Соледад к тому времени поняла, что от мужа как от работника толку немного, и предоставила ему заниматься ребенком, в то время как сама вела их большое хозяйство: работала в поле, стирала, готовила и ухаживала за скотиной.
Теперь дон Эваристо хотя был еще не стар, но уже преодолел главный перевал своей жизни. Дочь их давно выросла и вышла замуж за соседского сына — Рамиро Монтеро Хуареса. Трое их внуков выходили в поле вместе с отцом. Дон Эваристо и донья Соледад тоже сопровождали зятя в его полевых работах, но от обоих проку было немного, а точнее, не было совсем.
Еще до рождения первого внука у доньи Соледад стали случаться странные помрачения, когда она вдруг ни с того, ни с сего наряжалась в свое праздничное платье и в таком виде выходила полоть грядки или кормить свиней. Если к ней обращались, она принималась напевать себе под нос и как будто ничего не слышала. Со временем эти случаи становились все чаще, а ее песни все громче, пока она окончательно не отказалась разговаривать с родственниками и снимать свое платье даже на ночь. Так и разгуливала по полю целыми днями с непокрытой головой, что-то напевая и время от времени выдергивая из земли сорную траву. Донья Кристалина, однако, считала, что свояченица лишь притворяется чокнутой. Дескать, уж кто-кто, а бедняжка Соледад за свою жизнь так наработалась, что на старости лет заслужила немного принарядиться и отдохнуть. И тут же прибавляла, что любая на ее месте поступила бы так же, накажи ее Господь таким же непутевым мужем.
Действительно, за эти годы от Эваристо проку в хозяйстве только убавилось, но этому давно никто не удивлялся. Единственный, кто никак не хотел смириться с его повадками, вернее, с самим его существованием, был зять Рамиро:
— Сам не работает, старый дармоед, так еще и пацанов отвлекает своими байками. Со свиньями он, видишь ли, разговаривает. Лучше б совсем молчал.
Особенно он обозлился на тестя после одного случая. В прошлом году Рамиро пригнал с базы из-под Толуки целый грузовик досок для ремонта дома и постройки нового курятника. Дон Эваристо неожиданно проявил недюжинный интерес к покупке, и Рамиро, которому как раз предстояло ехать в город, решил поручить тестю ответственное и нужное дело. Он дал ему подробные инструкции и уехал, а когда вернулся, то вместо курятника обнаружил странную постройку вроде стены с козырьком, высотою примерно с двухэтажный дом, но при этом совершенно плоскую. Рамиро был вне себя, и в приступе ярости бросился было на тестя, но неожиданно наперерез ему метнулась жена: «Не смей трогать папу!»
Постепенно Рамиро остыл и даже по просьбе Изабель не стал разбирать уродливое сооружение, но так и не смог добиться объяснения, с какой целью оно было воздвигнуто посреди их огорода. А когда его мать, донья Кристалина, задала тот же вопрос невестке, то та ей ответила, что, мол, стена нужна, чтобы «закрыться от дурного глаза». Донья Кристалина сразу догадалась, на какой такой «глаз» намекает невестка. И хотя постройка ничуть не мешала ей подглядывать, мысленно прокляла нахалку вместе с ее чокнутым папашей.
Много лет назад, в последний, кажется, год своей жизни старый дон Эухенио Лима, отец Эваристо, продал одному горожанину большой участок земли, расположенный выше по склону их холма. Там стоял высокий заколоченный сарай, под крышей которого каждую весну устраивали свои гнезда ласточки. Сын узнал об этой сделке уже после смерти отца, когда весной нагрянула бригада разметчиков, а вслед за ними и рабочие. Первым делом срубили старый сарай. Днем рабочие уехали, и Эваристо до ночи пропадал на склоне, растаскивая доски, — будто бы что-то искал. Вернулся он домой уже после захода солнца, весь перемазанный глиной и такой мрачный, что Соледад побоялась его о чем-либо расспрашивать. Только перед сном, заметив книжку стихов на подушке, она осмелела и поинтересовалась, что искал Эваристо на склоне.
Вместо ответа муж достал из кармана и показал ей раздавленные яичные скорлупки, молочно-белые в бурую крапинку. Соледад ничего не поняла, но, чтобы как-то порадовать мужа, попросила его почитать ей на ночь стихи. Она вообще плохо понимала как мужа, так и стихи, но давно подметила, что чтение вслух его успокаивает.
Откуда ей было знать, что Эваристо все свое детство провел на этом склоне, часами наблюдая, как ласточки садятся на отвесную стену сарая, опираясь на расправленный веером хвост. Чем чаще они прилетают, тем быстрее растет темное глиняное пятно под козырьком крыши. Постепенно оно начинает отделяться от стены, пока не превращается в подобие серого приплюснутого кувшина. В мае строительство заканчивается, и тогда одна ласточка усаживается на торчащий из стены гвоздь и поет гимн труду и продолжению рода, а остальные ее слушают, высунув из круглых отверстий свои рыжеватые головы. А под брюшком у них тем временем наливаются хрупкой жизнью молочно-белые, в бурую крапинку, яички.
К осени на склоне началось строительство: трехэтажный дом с балконами и террасой. Соседи судачили, теряясь в догадках, что же городские станут сажать на своем гигантском огороде. Дон Рауль настаивал, что все одно, потому что ничего у них не вырастет, городские ведь и землю-то обрабатывать не умеют. В это, впрочем, верилось с трудом. Зачем им тогда такой гигантский огород?
Но дон Рауль оказался прав. Сажать ничего не стали, если не считать пары фруктовых деревьев, пальм и эукарии. Из прочей растительности оставили только старый кипарис, остальное разровняли и превратили в газон. Вдоль ограды пустили ядовитый плющ — он растет быстро, и вскоре живая изгородь уже не пропускала любопытные взгляды соседей. Однако уши забором не отгородишь: плеск воды и детские крики выдавали наличие бассейна и игровой площадки, а часто меняющиеся хмельные голоса и грохот транзисторов по выходным — факт сдачи дома в аренду большим семействам, приезжавшим из города устраивать на природе шумные фиесты.
По такому случаю Эваристо впервые взял в руки инструменты — топорик и садовые ножницы — дабы бороться с непрошенным гостем — плющом, который перекинулся на их участок и норовил задушить в ядовитых объятьях растущие вдоль забора лимоны и акации. С сожалением наблюдал он, как у новоиспеченных соседей плющ уже начал обвивать старый кипарис, некогда посаженный его отцом.
При этом сам соседский дом и его обитатели мало интересовали Эваристо. Вернее, из всего дома его интересовал лишь козырек крыши, а из всех обитателей — ласточки, что всю весну неустанно летели и летели под этот козырек. Гнезд издалека ему было не видно, зато их полет от заболоченного берега с ношей глины и травы в маленьких клювах проходил как раз над его полем.
Ближе к лету приезжали хозяева и подновляли дом к началу отпускного сезона. Среди прочего срезали глиняные гнезда из-под крыши и заново красили стену. Весь день потом кружила стая ласточек над полем семьи Лима, боясь подлететь к страшному месту, где только что были их гнезда. Так повторялось из года в год. Упряма и глупа птичья память: она крепко держалась за излюбленный склон, даже не заметив превращения деревянного сарая в каменный дом, но отказывалась запомнить людей, много лет подряд уничтожавших их гнезда.
Как мог им объяснить Эваристо, что туда лететь больше не нужно? Как отманить недальновидных птиц от гибельной крыши? Его собственный дом хоть и стоял ближе к озеру, но увы, не был привлекателен для ласточек — слишком он был приземистый и чересчур беспокойный: собаки, дети, коты. Чего он только не делал, чтобы завлечь птиц: надстраивал козырек у крыши, увещевал детей, гонял кошек и соколов — ласточки упорно летели мимо, неся в клювиках глину для своих обреченных будущих гнезд. Но однажды зять привез откуда-то целый грузовик досок, и Эваристо ни секунды не сомневался, что из них следует соорудить.
Деревянная стена простояла всю осень и зиму в ожидании маленьких новоселов. А в середине марта из города вернулся хмурый Рамиро и привез небывалые новости: передвижные рынки закрыли из-за какой-то заразы, душившей город, а все горожане расселись по домам и даже в магазин выйти боятся.
— Как же мы будем торговать? — недоумевал Рамиро. — Кукурузу, допустим, можно сохранить месяц-другой в сарае, а вот томаты и кабачки… да и кур больше забивать нельзя, так что придется кормить дармоедок. Петухов надо будет отселить, чтоб хоть цыплят не прибавилось.
Потом закрыли сельскую школу, хотя никто из Эль Арко в глаза не видел этой городской заразы и тем более не верил в ее гибельную силу. Внуки целыми днями носились по полю чумазые и нечесаные, гоняли кур и пытались дрессировать перепуганных свиней. От такого обращения свиньи теряли аппетит и отказывались жиреть.
Рамиро мрачнел с каждым днем и все чаще откупоривал бутылки с мескалем. Если жена не успевала вовремя спрятать бутылку, он принимался кидаться помидорами или камнями в кур и облезлых шавок, скитавшихся в поисках пропитания по всей деревне. В такие дни Изабель под разными предлогами отправляла детей погостить к свекрам.
А однажды в руках у Рамиро оказался топор, и он швырнул его в недавно ощенившуюся суку, на свою беду, крутившуюся у него под ногами. Клинок вонзился ей между ребер, и несчастное животное быстро истекло кровью посреди огорода. Безобразно ругаясь, Рамиро извлек топор из тела собаки и принялся отпинывать труп в сторону компостной ямы. Его занятие прервал щенячий визг, раздавшийся откуда-то из сарая. Как был, с топором в руке, Рамиро пошел на звук.
Дон Эваристо впервые заинтересовался жильцами из дома напротив, когда услышал из-за ограды неведомый ему говор. И он, скорее всего, тут же бы о нем и забыл, если б жильцы не задержались дольше обычного. Прошло две недели, а они все еще жарили на летней кухне барбекю, играли на гитаре и пели песни другой страны. Иногда их дети переходили между собой на испанский, и в конце апреля Эваристо услышал такой разговор:
— Разве мы не вернемся в город?
— Нет, папа говорит, мы тут останемся еще на месяц. Работы в городе мало, а ласточкины птенцы еще не вывелись.
— Он хочет посмотреть на птенцов?
— Папа боится, что хозяева срежут гнезда, как только мы уедем.
— А почему он думает, что срежут?
— Вон, видишь те разводы под крышей? Это следы от старых гнезд.
Вскоре Эваристо увидел их папу: высокий мужчина со светлой бородой срубал у самой земли ветви зловредного плюща, оплетавшие ствол старого кипариса, и освобождал от смертельных объятий полузадушенные нижние ветви дерева. А потом он установил на балконе видеокамеру — видимо, чтобы наблюдать за ласточкиными гнездами, не пугая при этом их хозяев. Когда он выходил проверять свою камеру, то радостно и возбужденно что-то рассказывал невидимому собеседнику, остававшемуся в глубине комнаты.
Эваристо не надо было знать чужого языка, чтобы понимать, о чем говорил этот человек. И он вместе с ним радовался за ласточек, за то, что этой весной они выведут, наконец, своих птенцов. А еще думал о том, что вот такого бородача ему всю жизнь не хватало в Эль Арко, чтобы вместе с ним разводить маленькую жизнь в большом аквариуме, спасать черных котов от жестокой казни и наблюдать за ласточками на склоне холма у старого дровяного сарая.
Эта весна принесла ему еще один подарок: две птичьи пары сочли-таки его постройку годной, и впервые на участке Лима появились глиняные гнезда. Нельзя было, конечно, сравнить их с тридцатью гнездами под крышей соседей, но все лучше, чем ничего. Эваристо вдруг тоже захотелось их фотографировать. Камера у него была — дочь подарила на пятидесятилетие. А где-то в шкафу хранилась старая деревянная тренога, сделанная еще его прадедом, увлекавшимся съемкой семейных дагерротипов.
Он как раз думал, как приладить свой фотоаппарат к старинной треноге, когда до его ушей донесся предсмертный хрип раненой суки, ругань пьяного зятя и визг испуганных щенков за сараем. Как был, с тяжелой треногой в руках, Эваристо пошел на эти звуки.
Щенков, тощих и блохастых, было четверо. Глаза у них еще не открылись, и они беспомощно копошились за ящиком с кабачками, где их недавно оставила мать. Озверевший от мескаля и пролитой крови Рамиро заносил топор во второй раз, когда в дверях сарая появился его тесть. Дон Эваристо быстро оценил ситуацию и, шагнув к зятю, замахнулся треногой.
Изабель закончила готовить обед, усадила за стол мать и, чтобы не испачкалось ее праздничное платье, привычным движением повязала ей на шею салфетку:
— Ты кушай, мама, я схожу позову папу и Рамиро.
Никто не откликнулся ни на первый, ни на второй ее зов. Изабель обошла дом с западной стороны и позвала в третий раз, в направлении поля. Тишина. Она было подумала, что муж спьяну решил навестить кого-нибудь из приятелей, но калитка была закрыта, а их просевший от старости фольксваген стоял на своем обычном месте у ворот. И тут она услыхала какой-то писк, идущий из сарая. Наверное, ее отец с мужем были там. Но что могли делать вместе два человека, никогда не ладившие друг с другом? И кто мог так пищать? С полотенцем в руке Изабель пошла на звук.
В сарае она в ужасе остановилась: на земле, усеянной кабачками и помидорами, валялись здоровенная трехногая палка и окровавленный топор. Из-за перевернутого ящика в углу доносился жалобный писк, и среди всего этого лежали, раскинув руки и не шевелясь, ее муж и отец. Рамиро издавал какие-то странные звуки, похожие на храп. Если бы не темное пятно запекшейся крови на голове, можно было бы подумать, что человек слегка перебрал и решил устроить себе сиесту. Дон Эваристо лежал в метре от зятя. Кровь, вытекавшая из глубокой раны на его плече, смешивалась с соком раздавленных помидоров. Изабель склонилась над ним: он дышал. Только тогда она позволила себе громко завыть и принялась перетягивать полотенцем плечо отца.
— Дочка. — Дон Эваристо приоткрыл глаза и зашевелил губами. — Тихо, дочка. Вызови скорую. Он оклемается. Он пьяный… просто ударился головой.
— А ты, папа?
— Ничего. Послушай. Там, за ящиком, щенки. Выходи их с недельку и отдай соседу… из дома напротив, поняла? Пусть только Рамиро не знает. Сосед еще месяц тут будет. Он их возьмет, я знаю. И ласточек береги. У нас на стене два гнезда, дочка, слышишь? Два гнезда. Маму по пустякам не беспокой. Все, иди в дом и звони.
Рецензия писателя и критика Майи Кучерской:
«Рассказ написан уверенно, спокойно, профессионально. Атмосфера мексиканской деревушки передана прекрасно. Только не до конца ясно, в какое время это происходит. «Зараза» — это пандемия? Мало примет именно времени. А это важно. Пока это воспринимается как история вне времени, мифологическая, что совсем не плохо, но даже в этом случае хорошо бы обозначить, что это такая вечность. Эваристо, чудаковатый, добрый, любящий, очень удался. И все же он не воспринимается как главный герой, он все время растворяется в том плотном потоке событий, лиц, которые его сопровождают. От этого остается некоторое непонимание в финале: а о чем, собственно, история получилась? О нелепой гибели хорошего и чудаковатого человека? Но этого маловато для идеи. В остальном же — детали, герои, сеттинг, — прекрасно!»
Рецензия писателя и критика Романа Арбитмана:
«Атмосфера — как в Макондо, все эти испанозвучащие имена и названия придают тексту такую маркесовскую эпичность, вневременность, и несовременное слово «транзистор» вполне вписывается в эту атмосферу. Нужны ли эти современные реалии с коронавирусной заразой, притягивающие сюжет к сегодняшнему дню? Не уверен. Скорее, наоборот: чем меньше конкретики и больше эпичности, тем лучше. Главный герой — эдакий деревенский философ, которого все (не исключая родных) считают дурачком, очень хорош. Но надо дать ему побольше места, не заслонять его пустяками.
Сама история про ласточек — отличная, но у автора получилось для них два выхода одновременно: и собственная постройка дона Эваристо, и стена в доме соседа, где поселились нормальные люди. Этот «двойной» выход смотрится странновато, словно автор не знал, как спасти ласточек, придумал два варианта — и оба реализовал.
И последние эпизоды. Действие двигается плавно — и вдруг трах-бах, кровь, топор, всё быстро и не очень обязательно. Автор вводит еще новых персонажей — собачье семейство — только для того, чтобы устроить ему катастрофу. Может, сузить круг жертв? Может, Рамиро решил таки разрушить стену тестя и погубить ласточек? И именно за них заступается наш герой? Неясно, как относится сосед к собакам, но ласточек-то он точно приветит — так что два упавших со стены глиняных гнезда и надо отдать соседу. Таким образом, мы отсечем посторонние детали и высветим главное».