***
Короток зимний день.
Неуёмная блажь не дает уснуть —
дотянуть до весны.
Тесны стали нам с тобою небеса городов.
От серых снегов никуда не уйти,
пути наших снов замирают в безмолвии лет,
рассвет не спешит зимою,
и короток зимний день.
***
Человек ложится в кровать, закрывает глаза и вот
неожиданно понимает, что когда откроет их снова,
окажется, что закончился один из самых длинных его снов, а
на дворе тысяча девятьсот семьдесят какой-то затёртый год,
зима, когда вымерзли яблони в деревенском саду.
на улицах висят портреты Ильича и дорогого Леонида Ильича,
в далёком Ленинграде на Большой Зеленина, скрипя и грохоча,
останавливается трамвай, и люди бегут к нему, оскальзываясь на льду,
и среди этих бегущих, молодой и красивый, его отец,
он едет этим морозным вечером на смену на Балтийский завод.
В его стране пока никто не догадывается, что её ждет,
и что через пару десятков лет ей придет конец.
На тысячи километров кругом полотном лежат снега,
в Ленинграде пасмурно, в Киеве солнце, по земле между ними — мир,
а в доме уютно дребезжит холодильник марки «Мир»,
и река, как и тысячу лет назад, течет в своих берегах.
В городах зажигают фонари,
а в деревне звёзды блестят на снегу, подсвечивая
как бы изнутри,
этот зимний вечер.
Человек лежит в кровати и слушает тишину,
полную скрытых звуков: вот крыса точит бревно,
вот с таинственным стуком ветка лезет в окно.
Его мама и бабушка уже отошли ко сну,
а на кухне один сидит выпивший с бани дед,
курит в печку и разговаривает сам с собой
на разные голоса, всклокоченный и босой,
майка-алкоголичка и трусы с петухами — это всё, во что он одет.
Он поругивает партию и правительство
и критически относится к окружающей действительности.
А окружают деревню исхоженные леса и возделанные поля,
в целом — в мире меньше ржавчины, рака и борщевика,
молоко берут у коровы, а воду даёт река,
и люди видят, как понемногу устраивается их земля.
Человек лежит и думает: ведь я могу
сделать так, чтобы время жизни обратилось назад,
для этого всего-то и нужно сейчас открыть глаза,
потянуться в колыбели и пролепетать «агу»,
и вернуться в тысяча девятьсот семьдесят какой-то затёртый год,
и начать всё сначала. Вот разве что придётся забыть
тех, кого с тех пор успел встретить и полюбить.
Человек
жмурится, чтобы не разжать случайно век,
и лежит так, пока не заснёт.
***
Ты знаешь, порой мне снится,
что я все ещё ребёнок,
лежу в советской больнице,
чувствую кожей холод клеёнок,
вдыхаю сладковатый запах больничных щей
из подгнившей капусты и других овощей,
и будто бы вернулся тот ход вещей,
когда дети играют во дворах,
подростки идут в подворотни,
юношей тянет в подвалы,
а взрослые пьют в парках и скверах,
и ни у кого нет ни малейшей веры
в будущее, потому что старики тоже играют во дворах.
Кажется, у меня болело горло, а может, ухо;
всё завалило снегом, а может, пухом.
рыжебородый доктор Цибулис
назначил анализ на яйца глист.
Малыши лежали с мамами, но ночами всё равно пищали,
в матрасах были клопы, кровати зачем-то сдвигали,
и утром чужая женщина в халате говорила, что я «футболист».
***
В пору кризисов, войн и смут, когда
нестерпимы становятся социальные противоречия,
многим хочется оставить постылые города
и броситься в море, подобно греческим
колонистам, погрузить пожитки в брюха трирем
и найти новый берег взамен тех, что бросили,
построить там белый храм и белый кремль,
новую Россию, Ново-Россию.
Жаль, иным мечтам суждено не сбыться:
слишком многому не суждено забыться.
***
На низком берегу извилистой Луги,
в рыжем песке
лицом к реке
лежит профессор античной филологии,
раскинувшись, словно во сне;
его лоб украшает
аккуратная, ровная, небольшая
дырочка между пилоткой и пенсне.
Для участия в Ленинградской оборонительной операции
в свой вещмешок
он положил рубаху, паёк
и томик in quarto Горация
с закладкой около тридцать восьмой оды:
«мирт простой ни с чем не сплетай»…
Светает.
Стоит июль тысяча девятьсот сорок первого…
***
по серо-сизому, словно у алкоголика, лицу небес
проходят ультракороткой волной какие-то куче-перистые — непонятного вида —
облака, наподобие нервного тика:
это значит — от безмерного глубока до пустого и мелкого «здесь» —
добивает сигнал с самого дна Аида,
это значит, заработало радио «Эвридика»,
чья сетка вещания редка, как грозы зимой, снегопады летом,
но если случится эфир, то с тупым древесным упорством, словно родильница, тужась,
«Эвридика» транслирует в мир белый шум и кейджевское молчание,
выплескивает гомеровски-бледный ужас,
настигающий, впрочем, только поэтов,
заставляя их лица дергаться в тике, сминая черты, наполняя отчаянием;
этот вызов, исторгнутый из пустоты и тления
нормальный человек просто послал к хуям бы,
сказал: «Дорогая, иди ты в зад!» —
но, повинуясь жуткой инерции мышления,
поэты бормочут и бормочут свои четырехстопные ямбы,
и оборачиваются, оборачиваются назад
***
на пляжи Антальи греться
улетает группа русских туристов,
изрядно помаринованных
задержкой рейса
в аэропорту с окончанием на -ово —
аэробус «А триста
двадцать одно» похож на плацкартный вагон:
дамы в шлепках демонстрируют бледную плоть своих ног и лак для ногтей,
мужчины сразу берутся пить купленный в дьюти-фри коньяк и бурбон,
что касается детей,
то на взлёте они смеются, плачут, бомбят, спят,
едят, смотрят в айпады, вылезают из кресел, жмут все кнопки и совершают бесчинства,
спрашивают: «Мама, когда мы прилетим? Давай прилетим быстрей!» —
а снизу древние боги с завистью смотрят на все это веселое дионисийское свинство,
что проносит над ними турбулентный ветер гипер-Борей
***
над морскими волнами свежим ветром дышит,
над горными кручами тучи и грома дрожь,
отдыхающие и обслуживающие прячутся под крыши,
с теплого неба обжигающе каплет
неожиданность в средиземноморском климате,
где каждый день летом одно и то ж
солнце палит над морскими берегами и горными долинами,
и крайне редко посылает отец Зевс
на нашу компанию недоуменно поглядывают,
не понимая, видимо, отчего мы не переждем,
а мы смеёмся, ловя на себе эти косые взгляды —
тоже мне, напугали ленинградцев
***
к сумасшедшей старушке, бродящей с опасною бритвой в руке
на лужке меж заправкой и «Лентой», и в борщевике,
колокольчиках, кашке
вырезающей в свой эстетически-безупречный букет лишь ромашки,
в настоящий момент
подойти боится молоденький мент,
думает: Глупо, но вдруг — загляну в голубые глаз ее глуби,
и окажется — любит.
***
В детстве она мечтала завести сенбернара,
жить в доме у озера или даже у моря,
летом купаться, зимой валяться в снегу. Но вот приблизилась старость,
а она все еще валяется на диване в Печорах со сварщиком Борей.
И, глядя на облачное руно, свисающее из брюха небес,
она говорит: — Боря, хватит ждать, ты уже давно должен совершить над собой некое усилие!
Но вместо того, чтобы пригласить ее в кино, сделать предложение и жить долго и счастливо прямо здесь,
Боря уезжает воевать в Сирию.
Проходит полвека, четыре войны,
и вот уже нет ни России, ни Сирии, ни вообще хоть какой-нибудь знакомой страны,
только Печоры вечны под брюхом небес.
И, гуляя у омывающего теперь Куничину гору Южно-Балтийского моря
с пьяным, обросшим, как сенбернар, ветераном Борей,
она думает: «Как странно, что иногда далекие мечты сбываются прямо здесь».
***
проходя по улице
имени вождя,
на случайном лице
углядел улыбку,
и теперь мучительно
всматриваюсь в зыбкую
пыльную пелену
июльского дождя
***
рожденный на закате Советского Союза,
лирический герой этого стихотворения
отягощен, как многие, невыносимым грузом
комплекса светлого будущего, обретаемого в борениях,
лишениях и страданиях; в казённых коридорах
детских учреждений в процессе воспитания
он приобрел стремление всюду быть конформным,
а также потаенное сумасшедшее желание
жертвовать собой; и вот в эпоху путинизма,
в первой четверти этого уже не слишком нового века,
он, наверное, ринется в бой против украинского фашизма и международного терроризма,
если только прежде не сумеет убить в себе советского — слишком советского — человека
***
со всей дури лупит каменным молотом
бесконечная русская молодость
улыбаясь, свистит щербатою пастью
скоротечное русское счастье
шелестит складками кожи устало
неприличная русская старость
и заканчивает наш концерт
молчаливая интернациональная
***
— Как липкая грязь заползает с руки на руку,
когда запойный Серёжа здоровается с тобой, дыша перегаром…
— Или как блошиные укусы идут по ноге всегда парой…
— Или словно в просвете зимних туч
вдалеке над горизонтом видится что-то золотое, горючее,
за которым хочется, бросив все, идти…
— Или как если друг в друга вцепиться, войти,
словно возвращаясь на родину… — Или
молча беситься из-за волос на мыле…
Бунинские девки в просветах
панельных изб
пережевывают сюжеты
вкладышей из
«Love is»,
а мимо них, по замысловатой кривой
огибая лужи,
бежит мой лирический герой,
привычно простужен,
небрит, зашел в магазин
«Пятёрочка» после работы,
купил сардин,
детям — йогурт, бананы,
ну и бутылку под ужин —
предстоит выходной,
суббота;
бежит
и думает: — Странно,
море осмысленных высказываний кажется, что безбрежно,
но что же,
получается — не поймать ничего для огромного спектра от нежности
до бесчувствия.
Поэтому он витгенштейновски промолчит
вместо того, чтобы пытаться сказать невыразимое,
а когда все уснут — выпьет ещё по одной
с вышеупомянутым алкашом Серёжей.
Любимая,
помолчу и я.
***
На экран гаджета
с тихим звоном выползает уведомление,
помеченное еще как следует не начавшимся днем:
«Такой-то сегодня празднует день рождения —
дайте ему знать, что вы помните о нем».
— Как же это, —
просыпаешься от удивления
(хотя в этой вечной ноябрьской ночи
несложно запутаться в яви и снах), —
как же так может случиться,
что за наваждение —
ведь пару лет назад я был на его похоронах.
Так бывает — человек запостил котика,
украсил аватарку памятным знаком,
лайкнул петицию за легалайз легких наркотиков,
а потом неожиданно взял и умер от рака.
И был ли такой-то тебе другом, наставником или кем-то другим,
делил с тобою хлеб и вино или вкусы и заблуждения,
но одно совершенно точно: такой-то был совсем не таким,
как тот, которого предлагают нынче поздравить с днём рождения.
И чем дальше, тем больше в записных книжках, хранящихся в облаке,
в списках «друзей» в соцсетях и едва-едва живых журналах
поселяется этих персонажей странного облика,
симулякров, копий несуществующего оригинала,
застывших в карикатурном бессмертии из ноликов и единичек
слепков наших несовершенств,
отпечатков минутных порывов и стыдных привычек.
Не очень понятно, как быть в этой ситуации,
где нет проблемы, нет и решений;
полный смутных эмоций, бродишь целый день в какой-то прострации,
пытаешься писать, выдавливаешь: «Закат пламенел, как готика», —
а вот уже и сам он: ноябрьский день умирает, не успев толком родиться.
Завесишь окно,
откроешь вино
и потянешься к гаджету — запостить котика:
будем жить (хотя в ноябре, конечно, всякое может случиться).