Василиса Шкодина готовилась к долгожданному приему ванны. Освободила от тугой дульки густые, с перламутровой искоркой ранней седины волосы. Скинула тесную, стягивающую грудную клетку униформу и обрядилась в сатиновое кимоно.
Василисе это нехитрое занятие служило своего рода обрядом — священным омовением от проникшей, как казалось, в каждую клетку ее существа дорожной плесени. Изгнанием дорожной памяти — мыслей о неприкаянных инсомниках, проблемной алкашне; болтовни домохозяек, обращенной к орущим, вечно сопливым младенцам. О, кто бы знал, как осточертело ей подмывать причинное место руками, справлять нужду, балансируя над смрадным толчком.
Ржавчина сошла. Василиса заткнула пробку и устроилась на краешке ванны, не упуская из виду шальную, неровную струю воды.
В прихожей забренчал телефон. Василиса задержала дыхание и окаменела в надежде, что тот замолчит. Тщетно. Аппарат трещал настырно и требовательно — так могло звонить лишь начальство.
— Шкодина? Начальник станции Ерохин, значит, говорит. У нас тут проблема на московском. Тут это, Серафименко ногу сломала, некому в рейс идти, собирайся!
— Да ты что, Петр Ильич, я ж только, вон, домой пришла со смены… И куда мне на южный?
— Слышь, Шкодина, ты мне тут поговори. Кругом безработица… А ты тут… Да у меня на твое место с десяток таких куриц! Еще думать будешь?
— Когда?
— Через час уходит. Двигай, это, в срочном порядке на станцию, значит.
— Угу.
— И да, слышь, седьмой твой, это, спальный.
Василиса вздохнула и открыла затычку. Заслуженный отдых свернулся в воронку и бесславно исчез в черной дыре трубы.
***
На платформе грустно мокнул фирменный «Москва — Адлер». Запотевшие его грязненькие окошки скрывали пассажиров — слонявшихся без дела, спящих, скучающих.
Шкодина прошла в самый хвост и остановилась перед дощечкой с корявой цифрой семь. Внутри нее что-то закопошилось, скрутилось, и, окрепнув в устойчивое дежавю, отдалось ноющей болью в низ живота.
«Неужели тот самый вагон?» — выдохнула Шкодина.
Увы, металл не живой организм и способности к регенерации у него попросту нет. Обделанная птичьим пометом, что мишень — снайпером, фирменная жестянка кряхтела на все лады.
— Поиздержался, родимый.
Василиса злорадно пнула ногой каркас.
Из сумерек выплыла главный кондуктор южного Ткачук. Грузная, усталая женщина.
— А, Шкодник, пришла? Ну вот и хорошо. — Ткачук утерла пот со лба.
— Что с Серафименко?
— Ногу сломала. Подшипники, говорит, проверяла, ну нога и туды…
— Ясно.
— В Адлере пересядешь на питерский — времени у тя час. И о чем бишь я…Пять занятых, остальные пустые — новых пассажиров нет…
— Спасибо.
Ткачук с грустной усмешкой посмотрела на Василису.
— Эх, Шкодник, Шкодник. Бесхарактерная ты. Что губная гармошка — кто как хошь на тебе и играет… На вон те. Флаг, ключи. Бывай.
Василиса вперилась взглядом в трехгранку 1. А когда очнулась, то Ткачук и след простыл.
— Счастливо… — буркнула она в никуда.
***
Протяжным фальцетом крякнул гудок. Проводница вскинула желтый флаг, вкрутила папиросу в каркас вагона и полезла внутрь.
Еще минута, состав нервно дернулся и пошел.
Убогие станционные постройки, редкие прохожие, тусклые фонари — все смешалось в комбинированном кадре и растворилось в бесконечной ленте хвои.
В купе проводника стояли тропики, но пахло, увы, не цветущими орхидеями. Василиса налегла на стекло — весело заплясала пыль, и две дохлые мухи спикировали на шаткий столик. Окно же не сдвинулось ни на дюйм.
Проводница разложила скромные пожитки по шкафчикам и расписалась в книге дежурств. «Пять занятых — остальные пустые, пять занятых…» Нацепила фуражку, расправила плечи и морской, качающейся походкой пошла по коридору, стуча в закрытые и заглядывая в открытые купе.
— Здравствуйте, здравствуйте. Смена проводника. Здравствуйте.
— Что-нибудь серьезное с Катенькой? — поинтересовалась дама из третьего купе, вскинув длинный нос поверх карточного веера.
— Ногу сломала при проверке состава.
— Вот незадача, как же это она, бедняжка…
— Как мужиков водить — нигде не ломается, — скаламбурила сурового вида попутчица. — Валет тебе, Иосифовна!
— Не надо так, право, Машенька, жалко деточку…
Мягко улыбнувшись Василисе, носатая треснула по столу шестеркой треф.
***
Обход закончился. Первые четыре купе были в порядке. «Так, середнячок», — зевая, рассуждала про себя Шкодина. Седые бюргеры, маман с младенцем.
С последним, у санузла, дела обстояли хуже. И хотя пассажиры отсутствовали, Василисе обо всем рассказали пары ацетальдегида, напрочь заволокшие хвост вагона. На дальних сообщениях перегар был для многих — не исключая проводников — путевым одеколоном номер один.
Гостеприимно раскрытые двери девятого, заставленный закусом и бутылками столик дразнили случайного попутчика попробовать удачу.
Нервно покусывая заусенец, Василиса задвинула дверь и зашагала прочь делать чай.
***
В затхлом коридоре свет сменился на грязно-желтый, ночной. Дорожный люд закончил туалет и мирно возлежал на своих узких полках, закутанный в казенные простынки. Будто мумии в нишах катакомб.
Одни спали. Другие щурили глаза, вглядываясь в размытый дурным освещением текст дорожного чтива. Время от времени покой прорезал крик младенца, тут же переходящий в жадное причмокивание.
В служебном купе Василиса обнаружила наспех забытый Серафименко женский журнал. В отчаянной попытке улыбнуться с обложки пялилась глянцевая краля с утиным лицом.
Утомленная длинной сменой, Василиса отвернулась к окну и задремала под ритмичный стук колес.
Уже несколько месяцев Василису преследовал один и тот же кошмар.
Фирменный вагон кичится новизной. Палисандровые спинки блестят свежим лаком. Сиденья тонут в красном, театральном плюше, мягком, как детский поцелуй. У входа пассажиров встречает синеглазая кукла — прямая и величавая. В куртеце с начищенными уксусом золотыми пуговицами. «Седьмой спальный, добро пожаловать, проходите! Седьмой спальный!» Василиса закидывает голову и обнажает зубы в своей фирменной улыбке. Как щедро она раздает ее каждому счастливчику, тащащему свой белесый зад на юга.
Реалии были прозаичней. Спустя годы исправной службы Василису неожиданно убрали с южных назначений и бросили в межобластной плацкарт.
Место Шкодиной заняла молоденькая Тонька Измайлова.
«Конфликтная, неприветливая», — зачитывал вердикт рябой кадровик. «Наглое вранье!», — отмела его эпитеты Василиса.
Кто-то сказал, что причиной разжалования послужил ее отказ новому начальнику поезда. Рыхлому, скользкому человеку.
«Уволили за то, что спасовала! — сетовала подруге Шкодина. — За то, что не смогла преодолеть отвращение и переспать с похотливой свиньей».
«А что, если Серафименко…»
От неожиданной догадки Василиса проснулась. Бедная, бедная маленькая Катя Серафименко!
Шарахаясь из стороны в сторону, будто пьяная, Василиса едва добежала до дальнего сортира, где ее жестко вывернуло.
Педаль лязгнула, и блевотина, вылетев со скоростью света, шмякнулась о железнодорожное полотно.
«Вот она, романтика большой дороги», — изрекла голосом Василисы Шкодиной незнакомая старуха с землистым лицом.
Когда проводница, набрав воздуха в легкие, наконец вышла в коридор, то уперлась в тщедушного интеллигента из первого купе. Тот бодрячком, будто после утреннего кофе, держался запотелого окошка.
«Время за полночь, а ты трешься тут, как майский кот. Меня поджидаешь».
Из ближнего тамбура до них долетел глухой стук, разбавленный грубым, низким хохотом.
— Вот-вот. Вторую ночь колобродят… — доверился интеллигент отражению в стекле. Два, нет, три предупреждения! Человека дежурного потревожили. Пришел-ушел. Ах… «И только бой, покой нам только снится…»
Тамбур встретил проводницу табачной завесой.
— Товарищи, в нашем вагоне не курят! — прокричала она в едкий дым.
Квадратный и круглый — пассажиры девятого — синхронно прыснули.
— Слышь, Василь, теперь всякое яйцо нас будет учить! — буркнул квадратный и выпустил кольцо.
— Та це же не яйце, це ж курка! — заблеял круглый. — Куди ти нашу дивчину дела? Де наша блондиночка?
— Слышь, Василь, да они нам ее мать подложили! В ночную смену. Ха-ха.
— Курка и е! А що нам буде, мамаш? Никак в картоплю висадишь ?
— На полном ходу! Гы!
— Высадить не высажу, но вызову дежурного и вас оштрафуют. Штраф за курение две тысячи рублей!
— Слышь, Василь, дежурный это, ведать, коротышка, что намедни был, как думаешь, придет?
— Прийде-прийде! Бандера тебе прийде!
Василиса устало выдохнула.
— Пожалуйста, товарищи, пройдите в свое купе, вы мешаете спать другим!
— А мине, вон, колеса спати не дають. Размытым тобе тыдым! Очей не прикрыти.
В поросячьих глазках квадратного вспыхнул злой огонек.
— А мамашка колыбельную тебе споет, а, Василь? На мове споет, а то глядишь и приголубит?
Борясь с новым приступом тошноты, Василиса шумно сглотнула и бросилась прочь, оставив без внимания вопрошающую физиономию интеллигента.
***
Светлело. Даже самые крепкие орешки давно покорились природному графику и отошли ко сну. Неприкаянный интеллигент, беспокойный младенец, пьянчуги — все они посапывали и видели девятый сон.
По мере приближения к черноморской платформе «Дружба» состав замедлил ход.
Василиса поднялась и спешно направилась в тамбур.
С ее губ срывались немые слова, отсутствующий взгляд был обращен вдаль. К горизонту, где в розоватых красках восхода сонно дрейфовал рыбачий баркас.
В руках сверкнула латунная трехгранка. Тихо зашипев, гидравлика поддалась, и клетка распахнулась.
***
— Глянь, Михалыч, вроде очухалась!
Василиса приоткрыла глаза и тотчас зажмурилась, ослепленная ярким светом. В ноздри ударило терпким запахом тины.
Она лежала на палубе рыбачьего суденышка, заботливо укрытая старой тряпкой. В ногах стояли двое. Тот, кого звали Михалычем, был стариком с загорелым, испещренным тысячей нитей лицом.
Второй был красив и молод.
Михалыч опустился перед ней на колени, приложил фляжку к ее запекшимся, разъеденным морской солью губам.
— Пей, родимая! Не боися!
Василиса сделала осторожный глоток и зашлась в кашле.
Сверкнув зубами, молодой отвернулся.
— Что же ты, милая! — шепнул Михалыч, и лицо его на миг потемнело. — Грех такой на душу-то брать? Красавица ведь какая!
Василиса молча сжала его жилистую, обветренную руку.
Рыбак все понял. В его синих, что небо, глазах заиграл озорной огонек.
— Никак искупаться тебе, родимая, захотелось?
В ответ Василиса улыбнулась. Своей лучшей из фирменных улыбкой.
Рецензия писателя Дмитрия Данилова:
«Просто отличный, полный горечи и отчаяния, текст. Выше всяких похвал передано крайнее переутомление героини и ее отвращение к своей работе. К этому добавляется ещё и унижение, прошлое и настоящее — её интересами грубо пренебрегают, она пострадала от того, что отвергла оскорбительное, отвратительное сексуальное предложение, над ней измываются пьяные гыгыкающие ублюдки. Мы видим женщину, доведенную до крайнего отчаяния. Невозможно не сочувствовать героине этого рассказа. С большим мастерством описаны отвратительные подробности работы Василисы, поистине мерзкие детали вагонного быта. Вы сделали это с редкой наблюдательностью и психологической достоверностью. В общем, это потрясающий, эмоционально сбивающий с ног текст. Единственное, чего мне в нём немного не хватило, это понимания, почему Василиса, красивая женщина в самом расцвете сил, производящая впечатление зрелой личности, столько лет никак не может избавиться от этой безрадостной работы и обрести какую-то другую стезю. Это можно было бы объяснить буквально одной-двумя фразами. А в остальном — прекрасный текст».
Рецензия критика и редактора Варвары Глебовой:
«История впечатляет! Потрясающая атмосфера поезда, нагнетающая, давящая безысходность — и светлый, легкий финал, насколько я его поняла. Цепляет то, что старик называет героиню красивой. Эта подспудная, неозвучиваемая тема, отражающаяся только в репликах окружающих: что Василиса ощущает себя старой, что она не такая красивая, как проводница, сломавшая ногу, и как та, что сменила ее в СВ, над ней издеваются пьяные. А здесь — в чистом море, с честным запахом рыбы, старик видит правду и красоту. И конечно, «фирменная улыбка» из сна сияет как образ счастья, символ того, что героине есть кому так улыбаться — и это возвращает жизни смысл».
- Треугольный (трехгранный) ключ — инструмент для открывания и закрывания дверей, используется в том числе в железнодорожном транспорте[↑]