Римлянин. Когда мы еще не знали, с какой силой заживет наш Проект и сколько амбиций он удовлетворит, уже тогда я понимал, что моя концепция не выгорит. Прежде всего, из-за моей лени. Ну а кто еще мог согласиться бесплатно следить за бесперебойным вращением нашей Земли только ради возможности валяться на диване и уминать всякую дрянь? Правильно — никто, кроме меня. К несчастью, после того как мой народ отгрохал Колизей и захватил пол-Европы, я был за них спокоен, отвлекся на пару столетий и не пресек задумку Ии. на самом ее корню.
Ра. Первую половину вечности Ии. вообще не показывался в общем корпусе. Ну, то есть мы знали, что в таком-то году в кипящем центре Палестины появится могучее верование, в которое будет вложено колоссальное количество средств. И все же, к появлению среди нас Ии., незапротоколированному и внезапному, были не готовы.
Перун. Сейчас можно говорить все что угодно, но тогда Ии. показался нам достойным хорошим божеством. Каждый раз, когда я заходил в гостиную, он стоял колючим неподвижным истуканом около подвешенной Земли и все всматривался, прочесывал взглядом каждую деревеньку и каждую общину верящих в него людей. Пожалуй, среди нас не было никого, кто бы так трепетно подходил к своим обязанностям. По точности и зоркой упорности Ии. мог сравниться с самим Ра, нашим дорогим Египетским перфекционистом.
Римлянин. Меня Ии. раздражал и до своей кошмарной затеи. Он так часто околачивался в гостиной, что подчас не на шутку бесил меня. Конечно, большинство считало Ии. неплохим парнем, но это потому, что они не видели, как мерзко он сжимал свои длинные костистые пальцы в кулак и как мелко тряслась его бородка во время многолетних бдений около подвешенной Земли. Несмотря на свой эксцентричный характер, Ии. быстро сошелся со многими нашими, а в особенности с могучим веселым Норманном. Они частенько засиживались за барной стойкой, и тогда под гулкими сводами корпуса разносился барабанно-дробный смех. О чем бы они ни говорили, грохая то пенными чарками эля, то тоненькими рюмочками с зеленым вином, каждый спор неизменно сводился к людской гибели. Оно и понятно, ведь Норманн мог гордиться своей Вальхаллой, пожалуй, лучшей посмертной судьбой из всех возможных.
Ра. Я до последнего считал Ии. своим другом. Он был умен и, казалось, понимал твои слова как никто другой. Со временем я стал замечать, как что-то мучило его, что-то хорошо им скрывалось и выползало только тогда, когда Ии. оставался один, проводя даже официальные выходные за чертежами.
Перун. В тот страшный год Ии. собрал всех нас в лектории, объявив о каком-то чрезвычайном открытии. Он стоял за кафедрой, держал в руках свернутый плакат и скоблился в души совершенно невозможными глазами. Они обещали что-то аппетитное, что-то, похожее на всеобщее благо. И вот когда весь зал успокоился настолько, что можно было разобрать даже шелест Иггдрасиля за окном, Ии. развернул свой чертеж на всеобщее обозрение. Сначала никто ничего не понял, мы все видели только девять тонких кругов и две буквы над ними: ад. Слегка обеспокоенная нашим молчанием, полилась улыбчивая, поставленная речь. Она плыла, колыхалась и цвела. Но с каждым новым словом где-то в районе солнечного сплетения во мне распускалась такая тоска, такое надрывное отчаянье, что, кажется, мой разум не вынес этого и вылез из черепа. Следующие события я видел как бы со стороны.
Римлянин. В первое время я не понимал, о чем там вещает Ии., мне было до ужаса сонно и истомно. А потом стало до дрожи жутко. Ии. говорил, как всегда, плавно. Слова срывались с его губ, как сочные розоватые виноградины, и катились по полу, мягко подпрыгивая. Но чем больше их было, тем больше я боялся утонуть, быть погребенным под ними. Ии распинался долго. Говорил о том, что смертные утратили чувство меры и что его народ в последнее время стал слишком много грешить. Он говорил о том, что его праведность нужно чуть подстегнуть и направить в верное русло. И поэтому он придумал такую забавную вещь как преисподнюю и вечные муки. Его идея заключалась в том, чтобы припугнуть людей адом, и когда они поверят в него, станут жить праведнее, благочестивее. Даже когда Ии. закончил, мы все еще потрясенно внимали, придавленные собственным дыханием. Потом по залу посыпался ропот, по-медвежьи зарычал Норманн, с задних мест выстреливали недовольные крики. Внезапно со своего места вскочил тихоня Перун, очень честный, но почти бездарный божок. Он затараторил звонко и нервно, но, казалось, его негодование могло заглотить все окружающее пространство. Он говорил о том, что нет идеи кощунственнее, чем заставить людей боятся смерти, и что Ии. — безумец, раз решился предложить нам такое. Следом уже загалдели все остальные, на кафедру полетели ручки и комканые бумажки, кто-то даже кинул ботинок, как нельзя лучше демонстрирующий наше бешенство. А потом, непривычно высоким голосом, таким незнакомым без своей убедительности, Ии. сказал: «Но позвольте, господа, я ведь уже запустил процесс».
Ра. В это мгновение началась полная неразбериха. Тонкой лозой паники всех выдворило из зала и покатило в гостиную. Толпа неслась по коридорам, вопила, расшибалась и двигалась одной мыслью на всех. Только бы успеть все исправить. Те из нас, кто сумел сохранить здравый рассудок, тут же полезли в настройки шара в попытке стереть из голов людей новую неестественную веру. Веру в ужас смерти.
Перун. Первым, что я заметил, добежав до гостиной, был молот Норманна, буквально вбитый в одну из стен. Сам он сидел на диванчике, обхватив голову руками и закаменев, как что-то неживое. Новость об изобретении ада мгновенно облетела все этажи. Даже те, кто не пришел на доклад Ии. из-за большой разницы во времени, оторвались от своих дел. Тескатлипока, Брамаи и даже Илуватар с Великим Императором из-за Моря — все они тревожно вскинули головы и вглядывались в лихолетние чащи, распластавшиеся перед ними на нашей подвешенной Земле. И каждый пытался разглядеть то новое, неясное и жгуче пугающее, что появилось, оброненное безумной рукой, в подвалах Римской империи и песках Палестины.
Римлянин. Спустя некоторое время в распахнутую настежь дверь осторожно заглянул Ии. Несмотря на произошедшее, он все еще пытался сохранить остатки достоинства. Неожиданно сидевший до этого неподвижно Норманн тяжело подскочил и, в несколько шагов оказавшись рядом с Ии., замахнулся, но, не удержав равновесия, повалился, подкошенный грубым, оглушающим сознанием произошедшего. А потом Норманн заплакал. Кто-то завыл, кто-то выругался, а я все смотрел в каком-то тупом удивлении снова и снова, поражаясь тому, что Норманн, наш веселый и толстый Норманн плачет. Я глядел на его мелкие слезы, и в тот момент они казались мне какими-то диковинными полупрозрачными зверьками, пробирающимися сквозь густые заросли бороды.
Ра. С тех пор убрели мириады мгновений: появились новые идеи, новые планы, и даже континенты изменили свое расположение, но я все чаще задумываюсь об уходе из Проекта. Он перестал меня интересовать. И, несмотря на общественную веру в улучшения, видеть безвольных и запуганных смертью людей с каждым годом становится все тяжелее. Я знаю, многие коллеги согласятся со мной: нам надоело, и мы больше не хотим играть в Землю.
Мастера курса, писатели Анастасия Пономарева и Анастасия Фрыгина:
«Хотя бы единожды каждому приходилось участвовать в проекте, обреченном на провал. Согласитесь, дурное чувство — знать, что все решено за тебя и нет никакой возможности откатиться назад. Знать, что контроля остаётся все меньше и меньше, но система как-то работает, на чем-то держится. Абсолютная растерянность и бессмысленность. В центре рассказа два вечных вопроса: «Кто виноват?» и «Что делать?». Ответы на них автор дает весьма неоднозначные и по-взрослому спорные.»
Иллюстрация: Василий Кандинский. Страшный суд. 1912 год. Частная коллекция