Отрывок из романа «Если путь осязаем»
Миновало два сутулых года без малейшего намека на Киру. Герман по самую белесую от самоедства маковку был завален кодексами и прецедентами. Закрепив-таки свою общеправовую компетенцию адвокатским мандатом, он теперь виртуозно лавировал в ворохе судебных лабиринтов, обзавелся внушительной клиентурой и становился все заметнее в узком процессуальном кругу. До того пешеходный по трагичному стечению обстоятельств Герман (два лучших друга его разбились в молодости по неосторожности) вот уже четыре месяца, отбросив всякое суеверие, перемещался на добротном внедорожнике, и жизнь его все быстрее летела в никуда.
А вот жена, Люсенька, машину так и не заслужила. Все ее почести умещались в папке с десятком грамот и благодарностей, заверенных министерской корочкой деятеля искусств, что не мешало ей продолжать протирать колхозные полушубки и заношенные джинсы-варенки в общественном транспорте.
Их дочь, Вера, копия папочки, лукаво плыла по сытой семнадцатилетней жизни, осуждая ее врубелевскими лебедиными глазами.
За окном подрагивал набирающий силу шелест. Где-то там захлебывалась третья мировая зачистка рубежей. Герман озирался на события годичной давности, вспоминал, как грохочущий взрывами двадцать первый век по пелевинским тропам судорожно пятился в век двадцатый, а весна, подбитая на взлете весна, молила о том, чтобы скорее закончиться и передать эстафету лету. Будто, оторвав лист календаря, мысль способна отложить его в стопку завершенных бед и заставить себя ползти дальше. Цепенеющий ступор выворачивал нутро и верным, и неверным, вытрясал душу из надеющихся и отчаявшихся, разделял небо на пилотное до и беспилотное после. Цифровой хаос являл миру новых джедаев и ситхов, ловко порождая орды инакомыслящих матерей, отцов, братьев, сестер…
Майское утро не умещалось в мыслях Германа. Оно вольно расхаживало сквозняками по узенькой веранде его отрады в поисках утраченного времени. Люся стояла у калитки в шортах до колен и заношенной цыплячьей футболке. Широкие икры и щиколотки ее ничуть не украшали стоптанные неуклюжие сандалии. Без недели сорокатрехлетний хозяин дачи делал вид, что занят профилактикой двухколесных, выпущенных на свободу после зимнего простоя, а сам, перегоняя их на протоптанную несколькими поколениями Титовых тропинку между почерневшим домиком и облезлым профлистом забора, бросив на жену косой короткий взгляд, теперь, смазывая цепь, все бухтел про себя:
Шорты до колен — дичь какая-то! Сандалии эти несуразные. Неужели она не видит, что это прошлый век? Вроде лишнего веса нет, но ноги, походка… Вместо воздушного полета (вспоминая, как порхала Кира), вместо невесомой кошачьей грации (сравнивая, как завораживающе Кира меняла положение тела, как изящно вставала с кровати, как на цыпочках босой поступью рыси перед прыжком подкрадывалась к нему на кухне и закрывала ладонями глаза), вместо живости, звонкости и образности — вместо всего этого он видел перед собой куклу «Люсю».
Создатели этого сомнительного шедевра не особо позаботились о физических пропорциях и проблесках мысли, сэкономили на пикантных нюансах, детальной проработке ворожбы и протащили в жизнь очередную приспособленческую натуру. Немалая доля милости в ней все еще сохранялась, за что Люсе иногда перепадали скупые недвусмысленные взгляды культурных деятелей среднего разлива, но то была такая простецкая, сонливая милость. Вроде все при ней, но все же в сравнении с точеностью Киры бракованные детальки, заботливо подчеркнутые возрастом, впивались в мозг Германа, как мелкие колючки плоского кактуса в ладонь. С виду нет их, а стоит задеть легонько — жалят, зудят, пока пинцетом каждую не выселишь.
— Ну, такая она… Что уж тут? — спустя полчаса бубнил Герман, переключая скорости, срываясь в извилистый овраг. — Хорошо хоть не тетка совсем, следит за собой. Не те нечесаные в лосинах да балахонах без белья. В целом-то нормальная: хвостик жиденький болтается, носик торчит, милаш натуральный в анфас (в профиль так себе), педикюр, маникюр (по шаблону), улыбка шикарная (однотипная), зубки ровненькие (импланты пломбы погоняют), ямочки (без изъянов, на удивление четко сработано) — красотка, на твердую четверку. Хорошая (когда молчит), родная (когда спит особенно). Столько лет вместе! Свыклось все давно (аж до скрежета на зубах). Да, черт возьми, с Кирой даже не отдаленно, а вовсе ничего общего. С чего я вообще когда-то взял, что они похожи?
— Хорош ерничать после каждого пункта, достал уже. Ясно все и без тебя, — беззвучно прикрикнул Герман на один из внутренних голосов.
Он остановился на повороте, пропуская жену вперед, а в голове все варилось:
— Ни к чему не стремится, зависла где-то в возрасте двадцати пяти и чешет на базовых настройках. Индивидуальности ноль. Ну ни грамма! Насмотрится на подружаек своих и, знай себе, копирует. Хоть бы книжку полистала, хоть бы о чем-то кроме своих контрамарок поинтересовалась. Мышь министерская. Нет, я понимаю, многие так — процентов девяносто. Вот и бесит поэтому. Моя жена в этих долбанных сандалиях и этих ущербных процентах. Такую женщину как хотеть? Как так вышло-то, идиот? Ты куда смотрел? О чем ты вообще думал, когда склеил ее на ее же собственном дне рождения? Нытик! Лень ему было за Киру бороться. Зато синьку с дружбанами квасить — самое оно. Вот жри теперь, как хочешь. Подвернулась, когда Кира в очередной раз показала ручкой, и залет. А что я, мудак, от ребенка собственного отказываться? По всем законам жанра через год я должен был заболеть каким-нибудь тяжелым неврологическим заболеванием и сдохнуть. Но нет… Нарастил только, вон, комок нервов, раздобрел. Мутки, гулянки, не до семейных было страстей. Кира-то появлялась, как курильское солнце, раз в полгода. Не ухватишь ее никак. Да и был ошарашен тем, что выскочила она замуж за этого братка недобитого. Хотел скорее ушататься и жить, как все: работа, дочь, дача, диван. А вдруг Кира меня бы послала далеко и надолго? И мне потом что — всю жизнь в этом направлении лететь пришлось бы?! Не-е-ет. Лучше сандалии. Так хоть надежда оставалась. Да, и не стыдно с этой куклой — смазливая. Все при ней: образование, министерская работа, статус жены Германа опять же — все отлично. Ну и пусть иногда она по-базарному ведет себя, пусть со вкусом беда, ленится, грязь разводит в доме. Пусть. Зато театр — высокая цель! Переживу. У ребенка (и не важно, что ей уже семнадцать) должна быть полноценная семья. Пусть такая, но с-е-м-ь-я. Кира бы на ее месте взбесилась давно (нет, Кира никак не могла быть на ее месте, у Киры всегда было свое особое место). Верно мать говорит: «Люська сама должна уйти». Да куда там, амеба — кишка тонка.
Герман все крутил и крутил педали, смотря жене в спину, но видя при этом обрывки их первой с Кирой встречи.
Он до последнего не верил, что она придет. Короткий дзыньк в прихожей застал его на двухместной кухне, где, не вставая, можно было налить воды, включить газ, изучить содержимое холодильника и даже выбросить в окно бычок. Прийти-то бывшая соседка по парте пришла, но на этом порыв безрассудства сдулся. Кира не поднимала взгляда выше собственного отражения в близоруком трюмо с календариком и записной книжкой возле новомодной переносной трубки. Она сняла пальто, протянула его хозяину, оправилась, поджимая промокшие мыски.
— Направо? Налево? — коротко произнесла гостья своим хрипловатым придыханием и впервые за две минуты вскинула на него свою пристальность.
Редкая щетина над губой молодого Германа торчала так же беспомощно, как торопеющий его взгляд. Он натыкался им то на плавность ее движений, то на земляничные ямочки, то на сухость обветренных губ и закоченелость покрасневших пальцев, мысленно погружая их в горячую воду и припоминая, где у мамы хранится крем.
Кухня по глупой случайности была налево. Усадив барышню на табуретку, хозяин наспех проглотил свой нехитрый перекус, сбросил посуду в раковину. Затем, одергивая себя за излишнюю суетность, достал хрусталь и зажег ароматические палочки, не переставая при этом увлеченно болтать на своем малодоступном германовском энциклопедическом.
Потом они, как и было обещано, смотрели кино. Молча смотрели, старательно. Герман держал подчеркнутую невнятным узором советского ковра дистанцию, сидя на полу точь-в-точь, как Демон сидящий, и изредка посматривая на ее византийский профиль.
На этом пленка воспоминаний обрывалась, уступая очередь фантомным токам от места, где теперь стоял Герман и где они с Кирой (уже довольно зрелые и семейные) гуляли, пока ждали, когда приятель привезет дубликат ключей от дачи, предусмотрительно спрятанных накануне скалящейся от ревности Люсенькой.
Он подъехал к самой кромке воды, закурил, обхватил себя руками, представляя, будто обнимает Киру, как тогда, и долго цеплялся памятью за ее близость.
— Герочка, поехали вон туда через дальнюю улицу? — провопила фальцетом часть его жизни в застиранной футболке, ждавшая на пригорке все то время, пока он проваливался в дрожащую даль.
— Догоняй!
И это «Догоняй!» так гулко тюкнуло его по затылку, что внутри будто что-то лопнуло и выступило набухшими карими каплями. Вытереть их не вышло. Ноги подкосились, и Герман рухнул вместе с великом в воду.