Шуршат шерстяные носки, под ногами скрипят половицы. Он преодолевает порог, с одышкой заходит в ванную. Свет закатного луча щекочет лицо, спину и проваливается в темноте. Щелчок — с треском просыпается лампа, Григорий Иванович стоит напротив зеркала. Сквозь белую пленку еле видно себя — иссохший кактус на сковородке пустыни. В лабиринте морщин едва видны глаза — совсем темные, впалые; одиноко торчит пенек в углу рта, к земле медленно тянется кожа. Неловким движением Григорий Иванович роняет ее прекрасные волосы на пол. Он через боль наклоняется, осматривает подножие и, с легкой дрожью, отряхивает потерю.
— Ну, вот, самой красивой будешь…
В синем платьице с белыми бантиками по краям, девочка мостилась на кровати и неподвижно наслаждалась дедушкиной заботой. Григорий Иванович поправил золотой лоскуток, подоткнул одеяло и на секунду согрел ее холодный лоб теплыми губами.
— Вот и ночь пришла… — с улыбкой он щелкнул по выключателю и прикрыл дверь.
Ночь. Свистит ветер, шиповник царапает изгородь. Кресты, кресты, кресты — и где-то за ними свежий холмик. Григорий Иванович долго рассматривал бетонные плиты, затем погладил усы, перекрестился — и вот уже звенит лезвие лопаты , на ветру развевается балахон. Через мгновение открылась крышка: на розовой атласной ткани в обнимку с любимым медвежонком крепко спит маленькая девочка. Григорий Иванович прилежно подсунул под нее руки, медленно достал из кровати, а через минуту пропал в темноте.
В операционной тишина. Спирт, скальпель, хирургические нити — он умело орудует инструментами. Часы бегут, как секунды. Григорий Иванович долго осматривает вмятину на ее затылке — и вновь взмах скальпеля, из уха брызнула какая-то жидкость. За эту ночь он постарел еще на несколько лет, когда в окно постучали лучи нового дня. Последний щелчок ножницами — и Григорий Иванович снимает перчатки. Какая божественная красота. Какое идеальное создание. Только на затылке болячка. Он утопал в ее еще закрытых глазах, когда они распахнулись.
— Доброе утро, принцесса, — с любовью прошептал он.
Девочка приподняла голову, осмотрелась вокруг.
— Я Лиза, — холодно ответила девочка.
Григорий Иванович радостно подскочил и скрылся в лабиринтах дома. Лиза долго осматривала себя, потолок, перекошенные стены — незнакомое место совсем не пугало. Спустя мгновение появился Григорий Иванович с маленькой чашечкой и чайником в руках. Он впопыхах протер рукой стол и подвинул маленький стульчик.
— Вот, — радовался он, — попейте чаю. Ах, горе мне, чуть не забыл! Знакомься, Лиза, это Вика, она со мной живет.
— Когда я вырасту, я стану мамой, — подтвердила Вика.
— Я не хочу чай, — продолжала Лиза.
Григорий Иванович вновь подскочил и убежал куда-то, но совсем скоро вернулся с медвежонком в руках.
— Я и твоего друга прихватил, — Григорий Иванович упал перед ней на колени. — Держи…
— Боря! И ты здесь! Спасибо…
Она обняла медвежонка и принялась поить его пустой чашкой чая. Григорий Иванович, не скрывая радости, громко засмеялся и бросился бегать по комнате, хватаясь за голову. Сквозь длинную, прилипшую к его лицу улыбку, пробивались слезы. За минуту он принес разные пряности, что завалялись в шкафчиках на кухне.
— Ты кушай, кушай, Лизочка, на Вику не смотри, она сытая у нас…
Лиза посмотрела на пряник и подняла голову, впившись взглядом в Григория Ивановича; тот оторопел.
— Я к маме хочу…— тонкий голосочком протянула она.
Улыбка с лица его рухнула на пол.
— Меня папа ждёт.
Григорий Иванович вновь заметался по комнате.
— А где они, родители твои?
— Там, — Лиза ткнула в сторону кладбища, — за зеленой оградкой…
У Григория Ивановича пропало дыхание. Он вцепился в стол и медленно покосился на девочку.
— А последнее, Лиза, ты что помнишь?
Девочка опустила голову, ковыряя ранку на голове у медвежонка.
— Лиза, что ты помнишь?
— Мы ехали к бабушке. А папа и мама громко кричали… и тогда… и потом…
И улыбка на лице Григория Ивановича стала выглядеть больной.
—… я ударилась.
В этот момент Вика сползла со стула и села играться на пол. Григорий Иванович, покачиваясь, вышел из комнаты, прикрыл дверь и прислонился к двери ухом. Тишина. И он все понял. На лице его не было больше ни улыбок, ни страданий: он взял веревку и вышел на крыльцо. Перед тем, как дом опустел, туда-сюда бегали люди в форме: черные мешки, печать и фото. Ни девочек, ни чая, ни игр. Лишь подступающая тошнота в горле у старого опера.