Creative Wriitng School и журнал «Пашня» поддержали писательский интенсив «Пишипропало», который проходил осенью 2023 года. Перед участниками интенсива стояла задача писать по одному тексту в день на заданную тему. Жюри оценивало работы только тех, кто сдал все 14 текстов за 14 дней интенсива в срок. Представляем лучшие тексты проекта.
Мария Агапина
Тема: Бирюзовое днище
Жанр: Баллада/Подстрочный перевод песни
Водная гладь прозрачна,
Тихая спит река.
Течение не тревожит
Чуткий сон рыбака.
(— Слав, в оригинале ж вроде про викингов…
— А викинги чё, по-твоему, рыбу не ловили? Камни жрали, что ли?
— Ну так-то да. То есть нет, ловили, конечно…
— То-то же.)
Вдали прокричала сойка.
Лодку качнуло ветром.
Нá небе показался
Месяца тонкий край…
(— Слав, там же у этих, у викингов, полнолуние…
— Дык это ж не смыслообразующая хрень, сам не чуешь?
— Ну, как бы… наверное…
— И чему тебя только в институте учили?)
По золотой тропинке
Вдаль уплывает лодка,
А из прибрежной чащи
Альвы поют ей вслед.
(— Слав, это… В оригинале про погребальный костёр…
— Ну, блин, зачем в лоб переводить, когда можно иносказательно? Зато вот, гляди: альвы из скандинавской мифологии. Доволен?)
Долог ли путь на Асгард?
Что предвещают норны?
Всё это уж не важно:
Хель распростёр крылá…
(— Славик, хель — это мир мёртвых же. При чём тут «крылá»?
— Погодь, погодь, не мешай, рифма попёрла!)
И опустевшая лодка,
Качаемая Ньёрдом,
Уткнулась в пологий берег
Берёзовым боком своим.
(— В оригинале «бирюзовое днище», Славик… И там как бы, ну, вообще не об этом…
— Похрен, это мёртвый язык, кроме нас двоих некому понять.
— Да, но…
— Не данокай, а учись, пока я жив.)
Славик зевнул и запер кабинет. Упёрся взглядом в табличку на двери: «ИИ-тренеры. Переводческая». Ухмыльнулся и зашагал по коридору.
Анжела Карева
Тема: Поле молний
Жанр: Рассказ из 20 слов
Женька вернулся домой очень тихим.
Убрал комнату, помыл посуду и принялся ждать мать.
На полях его тетради молнией сверкал кол.
Алиса Аве
Тема: Моя жена — коряга
Жанр: Янг эдалт (young adult)
— Моя жена — коряга, — с грустью произнес Быстров, — завтра в шесть утра того…
— Мне очень жаль, дядь Ген, — Петька опустил голову и почесал нос, а потом еще отчего-то почесал затылок.
Если зачешется еще что-то, дядь Гена точно подумает, что Петька брезгует. Все чесались от одного упоминания о коряжных, внутри щелкал тумблер, страх или инстинкт самосохранения, под кожей начинало свербить, и руки сами собой отправлялись выскребывать противный зуд. Грязь, бактерии, заразу — черт знает, что именно они сдирали с себя. Но Петька, он почесался просто так. Из солидарности к горю дядь Гены. Жена Быстрова классная… была… да и продержалась теть Валя дольше остальных взрослых.
— А вас? — кашлянул Петька.
Дядь Гена вздрогнул. Он торчал на пороге Петькиного дома в обнимку с пол-литровой банкой яблочного варенья.
— Меня? А что меня? Не цвету пока, — он усмехнулся. Смешок получился сродни Петькиному почесыванию. — И не это… не плодоносю. Да, — дядь Гена оторвался от банки, — собрал тут, сварил сразу. Твои же любят послаще. Я старался, все как Валечка моя учила. Знаешь, она почти не плачет. А когда плачет… — дядь Гена выудил свободной рукой клетчатый платок и оглушительно высморкался. — Короче, первый урожай и последний. Валя бы одобрила, что вам принес. Отдашь малым.
— Спасибо, дядь Ген. Но вы куда пойдете? На очистку согласитесь? — Петька еле удержал пальцы, стремящиеся к носу, а потом плюнул на все и сказал, глядя прямо в глаза Быстрову: — У нас места нет.
— А я места у тебя и не просил, — рявкнул дядь Гена. С мятого лица сошла печаль, он глядел на Петьку как на коряжного, с отвращением, что прячется в уголках опущенных губ, — к тому же ты сам без пяти минут мужик. Сколько тебе? Пятнадцать, шестнадцать?
— Пятнадцать, — честно ответил Петька. Они оба знали, что возраст стремительно уменьшается, и давно находят коряжных Петькиного возраста.
— Ну вот и сиди в погребе. Банки охраняй да малых. И не болтай о местах всяких почем зря.
— Но вас же заберут, а мы привитые, — Петька уже трижды успел обругать себя и мысленно перемещал по подвалу тринадцатилетнюю сестру Машку, её подружайку Софу, красивую, самую красивую на свете Тамару, ей вот-вот исполнится семнадцать, и про нее дядь Гена точно бы сказал: без пяти минут баба. Растолкал Васька, Кривого и малыша Дыню. Посчитал запасы, что остались от матери, которую отвезли в коряжный центр три месяца назад. Она дала им куда больше, чем теть Валя, но на то она и мама. Машка плакала, когда Петька собрал последние три груши, перенес маму наверх и вызвал треклятых эпидемщиков.
— И пусть, — дядь Гена наконец сунул Петьке банку, — не стану я с вами сидеть. Я же заразный. А прививки их все левые. Валька моя тоже прививалась, без толку. Ты банку помой, лишним не будет. И еще, — дядь Гена уже смотрел в сторону своего дома, когда-то образцового в их дачном поселке, — Тамарку переселяй наверх. Она опасная вам. Хоть привитая, хоть побритая.
Петька захлебнулся невырвавшимся «нет», а дядь Гене его ответ не нужен был. Он пошел к себе, похрюкивая и пошмыгивая над своей дурацкой шуткой — то ли смеялся, то ли плакал. Дядь Гена сам прекрасно знал, что не переселит Петька Тамару, пусть хоть вся ветками покроется.
Он утопал, а Петька сбежал в подвал и передал банку в теплые, нежные руки Тамары. Она поглядела на банку, на него, взмахнула самыми длинными ресницами, прищурила самые синие глаза — считала, сколько у них теперь банок остаётся. Она наверняка и картошку посчитала, и капусту, которую Петька терпеть не мог, и носки, что еще не порвались. Из Тамары бы вышла самая лучшая мама. Петька почувствовал это всем нутром и обрадовался, но тут же вспомнил белый грушевый цвет на маминых ветках. Так это правильно, хотя что вообще в Коряжке было правильного, что женщины превращались в плодородные деревья, а мужчины — все сплошь в дубы да грабы. «Хорошо, не в кактусы», — усмехнулось внутри Петьки голосом дядь Гены.
— Я пойду руки помою, — сказал он своей Тамарке. — Дядь Гена сморкался, потом банку мне всучил. Надо бы помыть, ага.
Он помыл руки, прежде чем спуститься вниз, и банку, и опять руки и банку. Но ему надо было убежать от Тамары и её красоты, от подающих внутри него лепестков, от коры, неумолимо покрывающей всех, кого он спрятал от эпидемщиков, чтобы не знали, сколько в округе детей — потенциальных разносчиков вируса.
А еще, чтобы подрезать предательскую веточку, пробившуюся за ухом в день, когда забрали маму.
Да, возраст снижался. А Тамара, ей почти семнадцать, и она такая красивая, и заботливая. И она ни за что не поставит его жизнь выше жизни всех малявок, которые, как гусеницы, поедали запасы и требовали развлекать их. Не поставит, несмотря на то, что вчера она поцеловала его… в губы. И пока целовала, играла с волосами на затылке, и почти, почти дотронулась до веточки…
Петька вытащил ржавый секатор, спрятанный за раковиной. Ощерился зеркалу. Лезвия хлопнули, веточка упала на пол.
Завтра он пойдет, поищет, что осталось в разгромленном супермаркете в соседнем поселке. Принесёт Тамарке еду, воду, туалетную бумагу и прокладки, о которых она попросила стыдливым шепотом. А потом расскажет о веточке за ухом и о том, что прошло три месяца, а больше веточек не появилось. И значит, есть надежда, что прививка эпидемщиков, поставленная еще когда работали школы и поликлиники, подействовала, и его организм борется с заразой, которую в новостях тогда назвали совершенно по-тупому, банальным одеревенением, а в поселке ласково окрестили — коряжкой.
И значит, значит он все-таки успеет вырасти не в дерево, а в мужика, как сказал дядь Гена, и предложит Тамарке стать самой лучшей женой… и мамой.
Дарья Гиревая
Тема: Венерино болото
Жанр: Отрывок из производственного романа
Раз, два, три: надеть подкладку на колодку.
Ида Венерина не помнила, когда все стали звать ее Венеркой. Одно знала точно: традицию завела Нина. Краснощекая Нина будто назло выискивала в ней все самое противоречивое, чтобы сделать из этого злую шутку, прозвище или постоянно повторяющуюся присказку. Иногда смотрела на Иду долго-долго, улыбалась краешком тонкого рта и змеино выдавала: «Венерка, давно у тебя волос седой вылез? Тебе всем цехом на краску скинуться, или так и будешь ходить?».
Раз, два, три: всыпать резину.
Нина следила за каждым ее шагом, топала за спиной, разглядывала руки Иды, которые порхали над машиной. «Что-то ты копаешься сегодня, Венерка. Ночка тяжелая выдалась, не спалось? Синячищи под глазами повисли, кремик посоветовать?». И цокает дальше по цеху, зыркает на всех подряд, ищет глазами тех, кто тоже хихикает ‒ сообщники-ненавистники Венерки.
Раз, два, три: нагреть резину.
Оказывается, Нина до поры до времени еще держала себя в руках. Настоящие нападки начались после того, как лаборант Ваня Давыдов отдал Иде свою ватрушку на обеде и дважды улыбнулся ей, шагая по цеху. «Ой, вы посмотрите, наша Венерка прямо расцвела! Думает, Ванька только ей улыбается, а ему только повод дай лыбу подавить. Венерка-Венерка, ничего не понимаешь в мужиках!»
Раз, два, три: включить пресс.
Ида, видимо, действительно ничего не понимала в мужиках, потому что спустя неделю Ваня прошел по цеху под ручку с Ниной и жалобно посмотрел Иде в глаза. Взгляд был прерван Ниной, которая расцеловала Ваню морковного цвета губами. Оранжеволицый Ваня стыдливо вывернулся из объятий Нины, пошел в цех и на Иду больше не смотрел. Зато смотрела Нина: победоносно, злорадно, вызывающе.
Раз, два, три: раздвинуть колодки.
Свои колодки Нина раздвинула сразу ‒ уже через полгода после морковного поцелуя прятала округлившийся живот под производственным халатом на два размера больше. Кажется, ребенок дал ей еще больше сил для издевок, впитывал ненависть к Иде из маминых кровеносных сосудов. «Венерка-Венерка, ты когда муху ловить собираешься в свои цепкие лапки? Кстати, маникюр такой в Москве уже не делают, передай своим односельчанам».
Раз, два, три: снять с колодок резиновые сапоги.
Иде снится: сапоги проваливаются в болотную топь, дыхание сбивается, бег становится быстрее. Впереди мелькает производственный халат на два размера больше: шаги вязкие, тугие. Догнать разбухшую от беременности Нину так просто, но повалить в грязь сложнее: красные-красные ногти цепляются за руки, плечи, спину, сражаются за жизнь. В кисти Иды вдруг оказывается камень, в глазах Нины — животный ужас самки. «Венерка, я с ребенком!» Рука с камнем замахивается высоко-высоко, саднит растянутая мышца.
«Венерка, не смей!»
Раз, два, три: удар.
Раз, два, три: повторить.
Раз, два, три: надеть халат и зайти в цех.
Жужжат заведенные машины. Скрипят колодки. Шуршат подружки Нины. Болит мышца. Плавится резина. Невольно тянется вверх уголок губы.
Раз, два, три.
Вера Полонская
Тема: Трубные твари
Жанр: Книжка-малышка для самых маленьких
Эльвира Утегенова
Тема: Бык, в котором не спрятаться
Жанр: Научная фантастика
Космический тореадор
Флин всю ночь не спал от волнения. Завтра его подготовка подойдет к концу: он пройдет последний экзамен, после которого станет известно, сможет ли он летать в космос или нет. На кону не только его галактическая карьера, а вся жизнь — ведь если он не сможет подчинить себе «Быка», тот его перемелет на атомы.
«Быки» отличались от остальных роботов. Во время Бума ИИ в начале двадцать первого века они обрели свой разум, свое самосознание — гордое и дикое. Это отличало их от других компьютеров, которые продолжали строить существование вокруг человечества, помогая и питаясь им. «Быки» же людей презирали, поэтому сбежали на другие планеты, строго и порой жестоко защищая свою территорию.
Люди не могли так просто отпустить «Быков» — хотя бы потому, что именно эти роботы могли в производить кислород в своей кабине. Это делало их идеальным транспортом для межгалактических поездок — легким, быстрым и не требующим подзарядки.
Флин стоял перед экзаменационным манежем и вытирал потные ладони о брюки. К нему подошел инструктор.
— Ну что, готов? Не робей, это зверье такого не любит.
— Готов.
— Сейчас подождем пять минут, там убирают после первого… то, что осталось, — инструктор примолк, глядя как у Флина побелели губы. — Да расслабься. Лучше уж сдохнуть, чем всю жизнь сидеть на этой Земле.
Флин кивнул. Он с рождения мечтал летать среди звезд и жил так, чтобы ничего этому не мешало. С семьей он не виделся уже десять лет, друзей не заводил специально, а романтика — так это вообще атавизм. На Земле его ничего не держало.
Прозвучал сигнал. Инструктор открыл дверь и впустил Флина в манеж. Огромное серое помещение, больше похожее на склад, было пустым. Флин оглядывался по сторонам, пытаясь заметить или услышать «Быка». Ничего не происходило.
Тут открылись ворота на другом конце манежа, и из темноты выкатился огромный стальной шар, похожий на металлического броненосца. Из центра торчали два детектора, напоминающих рога. Высотой робот был в два человеческих роста. Сердце Флина пропустило стук, а затем забило тревогу с усиленной скоростью.
«Бык» не издавал ни звука. Флин понял, что он исследует обстановку. Через минуту ожидания робот издал резкий металлический скрежет — и вот он уже несется навстречу Флину. Не зная, что делать, он начал убегать. Сначала в бок, потом зигзагом, чтобы «Бык» не мог на нем сфокусироваться. Но детекторы робота были совершеннее тренировочных болванок. Казалось, «Быку» только нравится, что его цель убегает и боится его.
«Бык» сделал рывок и оказался прямо за Флином. Парень отскочил на стену, включив гравитационный уравнитель в своих ботинках. От паники он не мог ничего придумать — только бежать. Тогда «Бык» без труда нагнал его, поддел рогами и бросил на пол прямо перед собой.
Флин лежал и смотрел, как «Бык» неумолимо движется к нему, явно намереваясь втоптать его в землю. В голове всплыл отрывок из программы подготовки:
«От “Быка” не убежать. Его не испугать. За ним не спрятаться. Можно только заставить его себя уважать — и самому стать “Быком”».
Флин решил рискнуть в последний раз. Он вскочил на ноги, оттолкнулся от стены и запрыгнул на «Быка». Затем он усилил гравитационное притяжение ботинок к земле и вдавил подошвы в рога. «Бык» уткнулся носом в пол. Затем Флин снял куртку, развернул ее наизнанку и укутал детекторы этой красной тканью.
Робот брыкался, в бешенстве от своей слепоты и наглости человечишки. Флин не отпускал хватку, всем телом прижимая «Быка» в пол.
— Давай, сдавайся, зверь! — прошипел Флин. — У меня гордости больше, чем у тебя.
Флин с усилием вдавил ноги в бока робота. Гравитационные ботинки тянулись друг к другу, начиная сминать металлические пластины. Робот запаниковал — и прямо над рогами-детекторами открылась дверца.
— Молодец, зверь! — погладил Флин спинку роботу. Он стянул куртку с детекторов и пролез во внутреннюю кабину робота. — Уровень кислорода в норме, добавить штурвал — и ты готов, братец.
Флин вылез из «Быка», встал рядом и постучал по его бокам каблуками. Рядом с входной дверью загорелся зеленый свет. Испытание пройдено.
Вера Полонская
Тема: Серфер и пешеход кругов
Жанр: Оперное либретто
Серфингиное озеро
Опера в двух действиях с прологом, эпилогом и останками балета.
Пролог
Ба́ли. Берег океана. Лагерь серфингистов. Звучит пессимистичный хор «Нет волны». На сцене появляется Злой гений продаж. В руках — объёмный пакет с буклетами и путёвками. Злой гений продаж сообщает, что найдено горное озеро, на котором всегда есть волна. Выстраивается очередь за путёвками. Злой гений поёт арию, посвящённую чёрной воронке продаж.
Действие 1
Серфингистка Одетта без панамки и в бикини выходит на пустынный берег моря. Вокруг Одетты хор пожилых любителей скандинавской ходьбы (НЕ целевая аудитория Злого гения продаж) ходит кругами, исполняя древний скандинавский танец. Неформальный лидер группы любителей скандинавской ходьбы выходит вперёд с арией «Одетта не одета». Одетта убегает с пляжа, но путь ей преграждает Злой гений продаж с путёвками наперевес. Расстроенная Одетта не попадает в воронку продаж, отказывается покупать путёвку на озеро. Злой гений продаж превращает Одетту в панамку. Налетает долгожданный ветер и уносит панамку в неизвестном направлении. На опустевшем в конец пляже звучит зловещая музыка и ария Злого гения «Вон с пляжа без панамки».
Действие 2
Утро на горном озере серфингистов. Волн нет. Звучит хоровое пение «Нас на Ба́ли нае…ли!» На передний план выходит серфингист Зигфрид и исполняет арию «Злой гений, гад! С тебя возврат!» Злой гений продаж зловеще хохочет и насылает на серфингистов палящее солнце. Самые крепкие встают плечом к плечу и исполняют танец маленьких серфингистов. Но к концу танца валятся без чувств. Зигфрид на переднем плане сцены бьётся в предсмертных конвульсиях. И тут на его голову опускается спасительная панамка. Зигфрид с любовью смотрит на панамку, и она превращается в прекрасную Одетту. Зигфрид целует Одетту, и чары чёрной воронки продаж Злого гения постепенно рассеиваются. С неба льётся дождь вперемешку с денежными купюрами, на туче светится надпись «ВОЗВРАТ», серфингисты приходят в себя, собирают мокрые купюры, удовлетворённо запихивают их в карманы шорт и спускаются с гор прочь от злосчастного озера.
Эпилог
В честь освобождения от чар Злого гения продаж и возвращения волны на пляже вечеринка. Серфингисты оседлали долгожданную волну. Зигфрид и Одетта вдвоём на сёрфе выписывают немыслимые пируэты. Зрители аплодируют. Тем временем пожилые любители скандинавской ходьбы ходят кругами вокруг всех празднующих с неформальным лидером во главе. Постукивают скандинавские палки. Доносится хоровое пение «Спаси себя, о тот, кто не одет! Брось серфинг, в клуб ходьбы купи билет!» Круг сжимается.
Вера Полонская
Тема: Дерево-муха
Жанр: Автофикшн
Скоро год, как бабушки не стало. И, пожалуй, именно сейчас я начну писать о ней. Коробка с письмами и фотоальбомы почти год ждут, что разберу содержимое, разложу по полочкам, превращу в историю. Семейную историю.
Автофикшн — это знак. Это самый подходящий жанр. Потому что бабушкина биография настолько интересна, что вполне тянет на художку. Потому что этот мощный, неоднозначный, системообразующий, я бы сказала, человек сформировал всю семью. Нас. Меня. И я хочу написать про переживания, озарения и чувства, которые случились за всю мою жизнь, что я жила рядом с ней. Начну… Начну с конца.
Я начала оплакивать её ещё при жизни. Звучит странно, но это было для меня очень естественно. Вот у твоего ребёнка случаются первые шаги, которые глубоко проживаешь и радостно помнишь всю жизнь. А с ней я прожила её последние шаги. Её угасание. Оно было ожидаемым, даже запоздалым. Бабушка умерла, отпраздновав свой сто второй день рождения. К этому возрасту она не потеряла интереса к миру вокруг, но устала. Она хотела, чтобы интерес и мир уже её отпустили.
Первая попытка уйти была почти за год до смерти. Перед Новым годом ей было плохо. «Помру!» — говорит. «Рано. Да и вообще, кто будет тебя в новогоднюю ночь закапывать? Поживи ещё маленько!» — шутила я, хотя испугалась за неё до жути. Но уговоры и куриный бульон с ложечки сработали. Перезимовали.
Весной было необычное. У бабушки начались видения. А мне в мае на Алтай ехать. Боялась её на родственников оставлять. Сын сказал, что нужно бы бабушку причастить. Пригласила священника. Пока исповедовал её, я сидела на кухне. Не подслушивала, но долетали отрывки фраз. Она ему рассказывала про музыкальную школу. Бабушка долгое время была директором. Мне тогда было странно, что она об этом говорила на исповеди. Ну, не в себе, что с неё взять. А сейчас не странно совсем. Музыкальная школа — это её всё. Бабушкина душа говорила об учениках и о деле всей жизни. Так вот, священник ушёл, и видения прекратились. А я спокойно съездила на Алтай.
Двадцатое октября — бабушкин день рождения. До двадцатого октября мы тянули всё лето. Зачем помирать, когда можно отметить сто два года? Она была согласна, но ей было тяжело. Ноги деревенели, начинали отказывать. Сознание угасало, но продолжало биться о ежедневную действительность, как муха о стекло. И день рождения мы не отмечали — у неё не было сил. Просто встречали с чаем и тортом. Я спросила, включив видеозапись, что самое важное в её жизни. Потухшие глаза на миг зажглись.
— То, что я поступила в Консерваторию.
— И нашла своё дело?
— Да. Это самое важное.
Запись запостила у себя на стене. Удивительно, но даже за две недели до смерти она этой фразой умудрилась дать импульс моим друзьям повернуться к себе. Не переставать искать в этой жизни своё дело.
А потом с каждым днём она делала всё меньше шагов. И вот я знала, что завтра будут последние шаги в её жизни. И так и было. И я оплакивала её, ещё живую. Поила водой с ложки, потому что есть она уже не могла. Вытирала лицо влажной водой. Слышала последние осознанные слова, вместо которых затем появились стоны. Продолжала вливать воду в деревенеющее горло. Словно видела в гаснущих глазах замирающую навсегда муху её сознания. Которая почти не бьётся.
Может показаться, что пережить такое очень тяжело. Мне было очень светло. Я благодарила судьбу за то, что мне дана моя бабушка. И её последние дни. За то, что она, когда ещё могла говорить, спросила меня: «Почему ты такая добрая?» Это был один из самых важных жизненных уроков, моих и её. Не торопить, но и не препятствовать. Не раздражаться. Не унывать. Просто принимать.
Татьяна Андреева
Тема: Водный временщик
Жанр: Детектив
Дача пугает покупателей темными окнами, стонет ржавой калиткой, прячет тайну под крапивой и бурьяном. Слабые духом сдаются, не дойдя до дома. Те, что покрепче, повторяют цену, как мантру, и добираются до крыльца. Здесь обросшая небылицами история про труп хозяйки, пролежавший зиму, глушит и мантру, и звонкие песни риэлтора. Риэлтору они не верят, выспрашивают у соседей.
— Правда, что ее убили и убийцу не нашли? А в доме убили или на участке? Скажите все как есть!
Иван Петрович, вдовец, владелец соседней дачи, облокачивается на штакетник и рассказывает всю правду без утайки, всё как есть, каждый раз по-новому. Если покупатели ему не нравятся, а обычно не нравятся, он смотрит так выразительно, что некоторые тут же уезжают. Тем, кому взгляда недостаточно, он говорит доверительно:
— Дети ночью лазили в дом. Вы знаете, как дети любят страшные дома. Говорят, что трупом пахнет до сих пор. Оно и понятно, она превратилась в желе, ее соскребли с пола в черные мешки, но часть растворилась в половых досках, запах впитался в стены и потолок. И даже в мансарду.
Впечатлительным дамам заходит версия про шорохи, стоны, тени и плохую ауру.
Я застаю конец очередной истории.
— Опять покупателей запугали, Иван Петрович. Нужен вам этот бурьян по соседству?
Иван Петрович потирает безымянный палец на правой руке, где было обручальное кольцо. В прошлом году оно перекочевало на левую руку, а теперь и вовсе пропало. Кольцо пропало, а привычка его крутить осталась.
— А что я им скажу? Как я ее ненавидел? Да ты и так все знаешь. Извела она мою Асю, и сама сдохла.
— А где же кольцо, Иван Петрович?
— Да вот, занапастил где-то, но найду, найду. Его же Ася выбирала. Асенька моя, — он закашлялся и снова потер безымянный палец.
Я смотрю в спины покупателей, на дорожку садового поселка, засыпанную гравием. В то раскаленное сухое лето гравия еще не было…
Вот она подходит к калитке Аси Семеновны и Ивана Петровича, тучная одышливая Анна Ильинична.
— Какие у тебя, Ася, гладиолусы вымахали. Мои-то пониже и цветом попроще. А ведь луковицы вместе брали. Опять тебе повезло. И муж у тебя всё в трудах, всё в трудах, и сын помогает, — выводит она тоненько, — а мои не приезжают, и внуков не привозят. Вот так, одним всё, другим ничего.
Медленно вперевалку уходит.
— Зачем вы с ней общаетесь? — спросила я как-то Асю Семеновну. — Она про вас гадости всякие рассказывает.
— Худой мир лучше доброй ссоры. И жалко ее: муж ушел, дети выросли и не знаются. Да как можно злиться в этом раю? Живи и радуйся!
С дорожки виден изгиб Дона, за рекой — лес до самого далекого горизонта. Дача — Асина любовь. Она превратили шесть соток в райское место, в уютный мир, где даже дачный туалет — краснокирпичный, увитый виноградом — выглядел таинственным порталом.
Ася продолжала угощать соседку то сырниками, то ажурными блинами. Ильинична ревниво сравнивала количество картошки с куста и высоту роз. Ася хитрила, занижала показатели, но враждебность соседки только росла.
Однажды Ася не выдержала. Анна Ильинична распустила мерзкие сплетни о ее сыне. «Я своим сыном горжусь и обижать не позволю». И ушла навсегда, даже не забрав тарелку из-под блинов.
Началась война. Ильинична намертво перекрыла на своем участке летний водопровод так, что к Асе не попадало ни капли для полива. Укрепила рубежи. Символическая веревочка, обозначавшая границу участков, превратилась в рубикон из ржавых частей кровати, рваной раскладушки и прочего металлолома, украшенного сверху колючей проволокой. Увещевания председателя садового товарищества ничего не дали. Иван Петрович приезжал по воскресеньям, ругался с соседкой. После того, как ругань перешла в рукопашную, Ильинична, узурпатор и водный временщик, перестала выходить с участка. Каждый день стояла на страже: смотрела тяжелым немигающим взглядом, как Ася таскает ведра с водой от соседей, не в силах бросить грядки и кусты. Осенью Ася уехала раньше обычного, с трудом подготовив участок к зиме. И больше не вернулась. Иван Петрович похоронил ее в марте.
Участок без Аси зарос и одичал, дом закрылся ставнями, калитка спряталась под диким виноградом, но кусты и деревья плодоносили, из окна я видела, как краснели абрикосы и яблоки, как падали, никем не собранные — на дачу не приезжали. Я представляла, как гнили плоды среди сорняков и бурьяна, захвативших аккуратные Асины грядки, и отворачивалась от окна.
Ильинична не выходила с участка, я заметила ее однажды через забор, обрюзгшую, с седыми космами, в грязном халате.
Иван Петрович в тот год приехал на один день в конце августа: похудевший, собранный, жесткий. Мы перекинулись парой слов, голос был хрипловатый, будто он давно не разговаривал. Он крутил обручальное кольцо, свободно висящее на пальце. Укутал виноград, полил из шланга грядки и кусты. Я удивилась: договорился-таки с соседкой? Хотела спросить, но ни его, ни Ильиничны после этого не видела.
В этом году мы приехали почти одновременно, на майские. Иван Петрович приводил в порядок участок и дом, разговаривал, шутил, морочил голову покупателям привидением. Или не морочил, я несколько раз ночью видела какие-то огоньки на заброшенном участке, а дети, любители заброшек, различили во тьме блуждающую тень Ильиничны. Она что-то искала в траве, наклонялась, шарила, ползала на четвереньках, и глаза у нее горели синим пламенем. Пошел слух, что на участке спрятан клад, и дух Ильиничны упокоится только тогда, когда его отыщет. Юные охотники за привидениями даже сняли ее на телефон, но разобрать на снимке невозможно было ничего, кроме едва заметной светлой точки. В конце июня все стихло.
В первых числах июля приехали очередные покупатели — молодая пара с мальчиком лет семи.
Я подошла послушать новую байку.
— Да нет тут никаких привидений. Участок хороший, ровный. Покупайте. Надоел мне этот бурьян по соседству.
Иван Петрович улыбается, крутит на пальце обручальное кольцо.
Александра Агафонова
Тема: Три складки, две петли
Жанр: Утопия
Над тёмной землёй вставало слепое, раскалённое до бела, солнце.
Дома двора отражали наши крики: мы гоняли мяч в серой пыли. Пас, перехват, голевой момент — но нет, преимущество было потеряно. Мячик вылетел с нашего импровизированного поля и, как виноватая шавка, подкатился к ногам чёрной старухи.
— Бросьте назад! Отдайте! — кричали пацаны.
Но бабка медленно согнулась и взяла в руки наш мяч. Я уже подбежал к ней и вежливо (ВЕЖЛИВО!) попросил её. Но карга будто не видела меня. «Хороший, правильный мяч, — бубнила старая ведьма себе под нос. — Три складки, две петли, во все глаза смотри…»
— Будьте так любезны! — выкрикнул я, и она меня услышала. Перевела мутные серые глаза на меня.
— Такое в мире творится… Такое творится… В тартарары катится…
Вечно эти старики всем недовольны. И только я протянул руки к мячу, как старуха вытащила нож.
— Великолепный мяч, то что надо! — и начала ковырять его ножом.
— Вы… вы же его проколете!
— Распорю, — уточнила карга. — Этот мир пора обновить, а ваш мяч идеально подходит. Две петли, три складки, так-так…
Мяч был у нас старый, потрепанный, его, кажется, кто-то из родителей сшил для нас сам. Я непонимающе смотрел на старуху. Точно рехнулась.
— А ты что, не знаешь, что мир всегда рождается из сшитого мяча? Вот распорю его — и всё наладится. Смотри!
Я не успел ничего сделать. Старуха пырнула наш мячик ножом по шву, поддела петли, и по его кожаному боку побежала уродливая прореха. Но я не успел возмутиться: из дыры хлынул свет, и он был, как бы это объяснить, не белый.
— Это что?!! Цвет?! — пацаны тоже уже подбежали к нам.
Цвет! Так вот что это! В нашем черно-белом мире такого не бывает. Остались лишь древние легенды о том, что в мире были когда-то цвета. Но в это верили лишь малыши. И вот теперь мы стояли, раскрыв рты, смотрели на неведомый цвет и ощущали полное, всеобъемлющее счастье!
«Красный! — произнесла старуха. — Как хорошо!»
Мы все обступили сочащийся красным, как мы теперь знали, светом мяч, и улыбались. Свет заливал улицу, дома, деревья, небо. Люди становились прозрачными и исчезали. Я увидел, как растаял в красном свете Тимур, но это было нестрашно.
— Это конец? — спросил я старушку, превозмогая счастье.
— Это начало, милок. Распустишь петли, разгладишь складки, любой конец — всегда начало, — ответила она, и красная пелена поглотила нас.
Мария Громова
Тема: Шепот деревянных гортаней
Жанр: Драмеди
Бабку мы заметили сразу, как только поднялись на холм. Она торчала враскоряку прямо посреди поляны, одной ногой в ручье. Видать, пыталась перейти, да не вышло.
Сестра опасливо потянула меня за рукав. Я не обратила внимания — с чего мне ее слушать, она всего на год старше. И решительно направилась прямо к бабке.
Мать рассказывала нам про истуканов. Когда-то они правили миром и были добрыми родителями для нас, людей. Но со временем даже боги стареют. Их тела деревенеют, кожа дубеет и трескается, а разум делается мутным, как несвежая похлебка.
Наши бывшие покровители ушли из стойбищ и разбрелись кто куда. Они никому не мешали — просто бродили по округе. Иногда кто-то из сердобольных женщин давал им немного мяса, ягод или молока. Истуканы редко замечали подношения и сами никогда ни о чем не просили.
Но этой старухе явно нужна была помощь. Я подошла ближе и увидела, в чем дело, — ее правая нога-коряга застряла меж двух больших камней на дне ручья.
Вблизи бабка выглядела настоящим страшилищем. Коричневые мочки ее ушей свисали до самых плеч, а длинные груди — почти до земли. Спутанные волосы напоминали птичье гнездо — возможно, так оно и было. Узкие глаза-трещины глядели безо всякого выражения. Вряд ли она вообще меня заметила.
Я присела так, чтобы оказаться вровень с ее лицом, и вежливо сказала:
— Здравствуйте, бабушка!
Ответа не ждала — никогда не слышала, чтобы истуканы с кем-то разговаривали. Но внезапно ее морщинистый рот, похожий на древесный гриб, раскололся и проскрипел:
— Здр-рсст.
Ободренная, я продолжила:
— Позвольте, я вам помогу?
Бабка шумно вздохнула. В уголке ее правого глаза выступила большая капля смолы. Интересно, сколько она простояла здесь — под ветром, дождем и палящим солнцем, — пока мы на нее не наткнулись?
Я обеими руками взяла старуху за плечи и потянула на себя. Не поддается. Повернулась к сестре — мол, помоги. Но та в ответ лишь замахала руками.
Ладно, как-нибудь справлюсь. Я просунула руки в бабкины подмышки и схватилась покрепче. Рывок. Еще один. Наконец, раздался громкий скрип сухого дерева, нога выскочила из каменного плена и мы с бабкой чуть не повалились на спину в ручей. Отдышавшись, я осторожно поставила ее на берег и присела рядом.
Несколько секунд старуха молча глядела вдаль, а потом вдруг повернулась ко мне.
— К-хр-р… шая двчк, — прошелестели деревянные губы. Шершавые пальцы коснулись моих волос, ласково погладили. Краем глаза я успела заметить, как сестра в ужасе присела и закрыла рот рукой. Но мне вовсе не было страшно. А чего бояться?
Домой, в стойбище, возвращались молча. Сестра злилась, что я ее не послушалась, а я на нее — за трусость. Но старшим мы ничего рассказывать не стали.
С того дня у меня появилось новое занятие. Покончив с домашними делами, я шла в лес, подальше от стойбища, чтобы поговорить с истуканами. Они сами находили меня. Деревянные старухи и древние старики, похожие на замшелые пни, шелестя и поскрипывая рассказывали мне о том, как устроен мир и люди в нем. Я готова была слушать их часами.
В конце концов, мне пришлось покинуть стойбище — правда старых богов (а они всегда говорили правду), которую я приносила из леса, была жестока и никому не нравилась. А я тогда еще совсем не умела держать язык за зубами. Да и как это сделать, если видишь все — кто и когда умрет, чей муж ходит на сторону, чей ребенок родится мертвым, потому что духи болезни пожрали его еще в утробе. Сперва люди отмахивались от меня, потом начали сторониться. Мне и самой стало тяжело среди них. С истуканами было легче.
Когда я сказала сестре, что она не выйдет замуж, родители вывели меня из дома, развернули спиной к стойбищу и велели не возвращаться. Я приняла это с благодарностью.
Вот уже тридцать зим я живу в лесу. Кожа на моих руках загрубела и потрескалась, в косах засеребрились седые пряди. Иногда ко мне приходят женщины, приносят молоко, мясо и ягоды. Они хотят знать, что будет следующей зимой, через две зимы, через пять. Я слушаю их, позволяю погреться у очага и отправляю к шаману. Пусть он расскажет им свои сказки, успокоит, подарит надежду. Правда на самом деле никому не нужна.
Татьяна Воронкова-Ласкина
Тема: Шепот деревянных гортаней
Жанр: Драмеди
Наш свадебный кортеж встал в пробку. В окошко машины стучит нетрезвый мужчина, жених мой за рулем, опускает стекло, в него дышат спиртом:
— Братух, здорова, братух… Братское сердце… Выручи, а. Мне всего сотню надо.
Мой благоверный достает из бардачка косарь, вкладывает в вонючую ладонь — он впервые дает милостыню, и меня что-то вдруг прошибает на слезы умиления. Ну, или слезы предсвадебного стресса. Он слюнявит мизинец, вытирает мне под глазом потекшую тушь:
— Ну ты чего, Лен?
— Так хорошо, Мась.
И я ржу как ненормальная этому вырвавшемуся «Мась» вместо «Макс», потому что сама всегда смотрела сверху вниз на женщин, которые так уменьшительно ласкают своих мужиков. И Макс ржет, и он счастлив. И мы слышим чистые, звонкие звуки духовой музыки, как самый странный и неподходящий этой ситуации саундтрек. И мы тоже странные, потому что разве можно назвать адекватными молодоженов, которые заказали на весь свадебный день китаянок-флейтисток, и одну даже посадили на заднее сиденье в свадебную тачку? И все потому, что невеста китайских исторических дорам насмотрелась, а до бракосочетания играть на сяо не научилась. Вы слышали вообще звук этих бамбуковых флейт? Нереальщина какая-то. Сяо издает божественные звуки, а мы ржем и ревем, дураки оба два.
***
Мы с Максом сидим на кухне после… Ну, опять что-то про неоправданные ожидания и «а надо ли нам оно все». Чай уже подернулся пленкой, он заварен на напряжении. Раньше от этого искрило внутри, а теперь перегорело и паленым тянет.
Макс курит одну за другой, а я зажигаю свечку, подаренную нам на свадьбу. Такая красивая, что жалко всегда было зажигать, жалко было смотреть, как ангелочек плачет восковыми потеками. Больше не жалко. Огонь помогает справляться с навалившейся тяжестью, зализывает трепещущим язычком раны несостыковок и разочарования. Смотрю на пламя и пальцем делаю бортики из воска, чтобы тот, жидкий в центре, не утёк. Макс наблюдает, а потом вдруг пальцем влезает в свечку и тушит фитилёк, воск растекается, струйка дыма ползет к полотку.
— Ну, и зачем? Тут тоже какой-то глубокомысленный смысл?
Пауза.
— А тебе не больно пальцами тушить свечку? — на него не смотрю, смотрю на нашего ангелочка.
— Нет. У меня они не совсем сухие же.
Пауза.
— А тебе больно?
Пауза. Смотрю на него.
— Мне больно.
***
Мы с Максимкой развелись сегодня. По-настоящему. Даже фотографию вон сделали (там целая фотосессия, я выбрала для поста лучшую на мой вкус фотку). Такие дела. Всем, кто возлагал на нас и наш брак определённые надежды, в частности — всем гостям нашей чудной свадьбы, хочется искренне передать: извините, родные, у нас не получилось.
***
Иду по плохо освещенной улице города, еще не холодно, но уже темно. Вижу — поперек тротуара лежит человек. Не вполне трезвый, не вполне ухоженный, но еще вполне человек. Не сдержав женского сердоболия, подхожу:
— Здравствуйте, вам плохо?
Невнятный ответ.
— Вам плохо? Вам помочь?
Снова что-то не на русском, и короткий знак рукой.
Решив не сдаваться на полпути, громче спрашиваю:
— Как вы? Скорую вызвать?
Видимо, не выдержав напора внезапной заботы, приподняв голову, тело восклицает, старательно артикулируя непослушным языком:
— Да пьяный я! Пьяный! Лежу! — и, махнув рукой уже отчетливей, мол, иди уже, вернуло голову на асфальт.
Я узнаю в нем того мужичка, свидетеля торжества нашего безумного, игристого, щекотящегося верой в нашу исключительность, счастья. Только сейчас мне аккомпанирует целый духовой оркестр, все мои случившиеся и невызревшие любови сидят рядком и играют на бамбуковых сяо, — их музыка уже не льется, как прежде, а шепчет чуть слышно, еле-еле прорываясь через густую пелену. И только сейчас меня, наконец, отпускает. Я хихикаю то ли по-буддистски, то ли по-идиотски, и, приплясывая под шепот деревянных гортаней, иду дальше.