Повесил, как пришли холода, птичью кормушку за окном. С утра к ней прилетают два снегиря, позже белка приходит, сидит с ногами в кормушке, хвост наружу, а птицы на ветках вокруг ждут, пока она наестся. Вьются большие русские синицы в черных шапочках. Еще фонари на улице не выключили — они уже тут, и улетают только за полчаса до заката.
А иногда вижу синичку вполовину меньше русской. У нее шапочка — будто клякса с потеками из разведенных водой синих чернил. Русские синицы упитанные, зажированные, как казаки на сходе, а эта — маленькая, робкая. Сидит поодаль, подгадывает, когда никого не будет в кормушке, чтобы быстро схватить пару семечек — и назад, пока не отняли. Она же прилетает последней, когда черношапочные уже отправляются спать на чердак. Фонари зажглись, темнеет, а чернильная шапочка торопливо ест, оглядываясь. Страшно маленькой. Вдруг сова прилетит, кошка подкрадется, или еще кто, не к ночи будь помянут.
Поднимается холодный ветер, начинается снег. Ночь, вторая неделя декабря. Солнце далеко-далеко, в южном полушарии, и не каждая тварь доживет до весны.
***
Как ее звали — неважно. Пусть будет Зоя, что означает «жизнь».
Иногда она мне снится, и во сне я ее окликаю. Но она лишь равнодушно кивает, садится в неожиданно подъехавший автобус, номер маршрута я разобрать не могу, и пропадает среди безликих пассажиров в темной одежде. Значит, еще не время.
Зоя была маленького роста. Хотел написать, что она была стройной, как статуэтка, но статуэткой она не была и не стремилась, только фыркала, если речь заходила о спортзале.
У нее был легкий веселый характер. Наивная, легкая девочка, ждущая от жизни чуда, готовая к чуду. К чуду, которое все не приходило.
Было лето, потом зима, и так год за годом, ярко-зеленый пуховик износился и оказался мал. Сын подрастал — школа, секции, книги, особенно фантастика, а также — морковь. Да, морковь. Лет до тринадцати сын, по-домашнему — Снеговик, зимой что ни день, лепил снеговиков, и каждому полагалось две морковки. Одна — нос, а вторая разрезалась на кружочки — глаза, рот, маленькие оранжевые ушки. Что оставалось — втыкалось ниже пояса, тоже с двумя кружочками. Зоя как-то подсчитала — за зиму на снеговиков уходило не менее пяти килограммов мытой моркови.
Отец Снеговика был членом экстремистской организации и постоянно кочевал по тюрьмам и подпольям. Я даже не знаю, был ли он ей мужем официально. Иногда с весточкой от него появлялись люди интересной судьбы, сидели подолгу, рассказывали, как надо обустроить Россию, смотрели на нее взглядом, который она называла «тоскливо-самцовым», и обычно жутко напивались.
Потом люди интересной судьбы засыпали на кухне на диване-уголке, а может, и в комнате на кровати. Но даже если на кровати, то все равно ранним утром они тихо, по-нелегальному, исчезали. Зашумит унитаз, хлопнет дверь — и лишь фонарь за окном, да холодильник включился на кухне. Сына на время таких визитов она отправляла к бабушке, жившей через две улицы. Потом, когда он возвращался, виновато посматривала на него, старалась купить ему новую игрушку, катала вместе с ним снеговиков, втыкала им эти мытые морковки, нарезанные кружочками. Любила ли она его? Я так и не понял.
Зоя и сама была не прочь выпить, чем дальше, тем больше. Но не крепкое, а вино или, лучше, шампанское. Чтобы пузырьки играли и бокал на просвет искрился.
Я появлялся в ее жизни сначала часто, потом все реже. На излете отношений она открывала дверь с безразличным или обиженным видом, надувала губки и жаловалась на венец безбрачия. Но через пять минут снова хохотала во весь рот, не стесняясь отсутствия нескольких зубов — она все собиралась к зубному, но деньги, да и как же это, бормашина, я боюсь. Держать обиду она совершенно не умела.
Регулярно подхватывала какую-то венерическую заразу. «Знаешь, я не могу сегодня, нездорова». — «Опять гонорея?» — «Да, но я уже сходила к врачу, он сказал, что через три дня будет можно».
Любила поспать. Во снах ей обещали хорошее, сверкающее, там жизнь искрилась и бурлила.
— Знаешь, я видела сон сегодня, сны же надо рассказывать, да? Так вот, мне снился Киркоров, и мы с ним ехали куда-то в лимузине, и он говорил, что подожди, сейчас отработаю номер, и поедем в ресторан. Как думаешь, что это значит? — спрашивала она.
В то же время ей было тяжело общаться с малознакомыми людьми. Всегда предпочитала постоять в сторонке, подождать, даже когда ей чего-то очень хотелось или в чем-то позарез нуждалась. Ну вот не могла она сказать, что ей это надо, хоть ты что. Горло немело и ни звука не выдавить. Как с таким характером она принимала брутальных революционных товарищей мужа, я так и не понял.
— Ну, я же женщина, — отвечала она, если я спрашивал.
— С гонореей.
— Изредка. И вообще, если бы ты взял меня замуж, ничего такого не было бы.
Ее отстраненность и робость имели и другую сторону — к социальным нормам Зоя относилась без особого пиетета. Думаю, она бы не стала возвращать найденный на улице кошелек с деньгами владельцу. «Ну а что, мне эти деньги нужны, у меня ребенок и самой полно всего надо», — сказала бы она.
Полагаю, ей все сходило с рук за легкий характер, за ожидание чуда, за незлобивость. Так мало таких, кто ждет чуда и готов в то же время смиряться с тем, что его нет, и самозабвенно хохотать над пустяками. Тех, кто верит, всегда верит, что впереди будет хорошо. Мне кажется, это высоко ценится там, где надо.
Общение наше со временем почти сошло на нет. И вдруг я узнаю, что она уехала в Рио-де-Жанейро. Познакомилась с бразильцем в Тиндере и решила больше не ждать. Тепло, пляж Копакабана, я ее понимаю. Сына оставила с бабушкой, пообещав позже забрать. Дальнейшее я знаю со слов общего знакомого из Сан-Пауло.
Ей, мечтательной, робкой, пьющей, не знающей португальского, было тяжело в солнечном, приморском, но чужом Рио. Бразилец из Тиндера сначала искреннее строил семейное счастье, они гуляли по выложенному маленькой разноцветной плиткой променаду вдоль Копакабаны, говорили на ломаном английском, хохотали, и Атлантический океан сверкал так, что без темных очков — сразу слезы из глаз, а если прикрыть веки, то долго плавают огненные пятна на черном фоне.
Через некоторое время бразилец стал раздражительным, к тому же он оказался не очень обеспеченным, менеджер в Макдоналдсе, чего уж. Все чаще говорил с ней по-португальски, а когда она не понимала, бил тарелки. Когда бразилец принимался буйствовать, она сидела в углу в кресле, молчала и только вздрагивала. В подлокотниках кресла оставались следы от ногтей. Потом тихо плакала в туалете.
По рассказам знакомого, жаловалась на сердце.
В их квартире в Рио все время пахло гнилыми авокадо и ананасами. Они жили на втором этаже, пятиэтажный жилой дом находился всего метрах в двухстах от Копакабаны, и до трущоб-фавел от дома было квартала три — то есть приличный район. Но первый этаж дома занимал продуктовый магазин, и работники ставили на улице ящики с просроченными фруктами. Фрукты клевали попугаи, пронзительно вереща друг на друга.
Она попыталась завязать знакомства в русской общине Рио, но тамошние тетки, регулярно летавшие в Москву на съезды соотечественников, ее невзлюбили сразу и улыбались приторно. Ничего другого она и не ожидала, женщины ее вообще не жаловали по жизни. «Понаехали не пойми кто, — говорили тетки так, чтобы она слышала. — Сидела бы в своем Мухосранске».
Пару лет назад, в феврале — в южном полушарии это август, — ее нашли утром мертвой на Копакабане, у самой воды. Она была в купальнике. Ни следов изнасилования, ни примет убийства — ничего. Хотя всем известно, какой сброд из фавел собирается по ночам у линии прибоя на Копакабане, там, где пляж спускается к океану, подальше от ярко освещенного променада и полицейских постов.
Конечно, сделали анализы. В крови было некоторое превышение алкоголя, но не критичное. Проверили на наркотики, на отравление. Нашли остаточные следы каннабиса, дней десять назад она, видимо, что-то такое курила. Допросили ее бразильца, но тот лишь сказал, что они поссорились накануне днем, и она ушла, куда — он не знает. До того они собирались на пляж, поэтому и купальник. Бразилец, кажется, не очень-то был и расстроен, но, учитывая их скандалы последнее время, полиция не придала этому значения. Сошлись на том, что у нее прихватило сердце во время купания.
***
Я смотрю на синичку в чернильной шапочке. Темнеет, снег пошел, а она сидит, ждет, пока я докурю и уйду с балкона, чтобы ухватить пару семечек. Неужели ты не узнаёшь меня, синичка?
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
«Прекрасное завершение курса, отличный рассказ. Можно обойтись и вовсе без критики: уровень действительно достойный.
Зачин и финал задуманы и отработаны безупречно. Собственно, они-то закрепляют текст в поле художественного рассказа. Если бы не это сравнение, в финале переходящее в трансцендентный образ, в рассказе, как мне кажется, пересилило бы мемуарное звучание. Оно и сейчас довольно сильное: рассказ как бы балансирует между документальным мемуаром и художественной прозой (повторюсь, всё решает синичка). Так вот, я за то, чтобы окончательно определиться с жанром: мемуарная или художественная проза.
Если мемуарная, то всё уже получилось, можно ничего не менять. Если художественная, я бы ещё раз прошёлся по тексту, прислушиваясь к интонации. Где-то можно убрать суховатое звучание, где-то — добавить деталей, которые будут работать на атмосферность. Всё очень тонко, о глубокой переработке речи не идёт.»
Рецензия критика Евгении Лисицыной:
«Сюжет рассказа окольцован «синичной» рамочкой, и она придаёт истории подтекст, метафорический слой и лирическое настроение. У этих фрагментов несколько другой стиль, чуть более лиричный и старообразный. Но мне кажется, что кое-где с этим перебор. Ритма и порядка слов достаточно для отделения «рамки» от основного сюжета.
Это хорошее начало и хороший финал, потому что история с ними смотрится менее фабульной и линейной. Они задают некоторую отстраненность и заставляют читателя плотно задуматься не столько над сюжетом, сколько над вопросами одиночества и неприкаянности вообще. Многое остается за кадром сюжета, рассказчик так и вовсе прорисован крупными штрихами, но это не минус, а плюс, потому что дает большое пространство для размышлений.
Основная сюжетная структура рассказа тоже неплоха. Конкретная история, достаточно много деталей. Немного не хватает деталей про отношения матери и ребенка, все-таки это очень важно для одинокой матери, но из ее действий трудно вычленить, как она к нему относится. Сильно любит и страдает, что пришлось его оставить, но она искренне думает, что так лучше? Или она достаточно равнодушна к нему, как к домашнему питомцу, который случайно завелся, и она ухаживает за ним по привычке? Или же это и вовсе обуза, в которой стыдно признаться, и по-своему она его любит, но без него все-таки становится легче? Буквально пару предложений, чтобы снять такие вопросы.
В остальном же рассказ очень хорош, и мне кажется, что ничего особенно дорабатывать не надо. Можно перечитать еще разок вслух, когда отлежится, чтобы найти стилевые шероховатости (где читать вслух неудобно, спотыкаешься, берешь неверную интонацию — там и слабое место, которое можно пересмотреть). Но это лучше делать, когда текст немного отлежится и забудется.
Хорошая работа, спасибо!»