— … хотят уничтожить нас и нашу культуру!
Валерий Семёнович вздрогнул и открыл глаза, которые тут же застлали сонные слёзы. За окном уже стемнело, лишь телевизор голубоватым светом освещал комнату. На экране молодые лица сменялись седыми головами, иногда мелькала рыжая женская шевелюра, и всё это сквозь слёзы сливалось в безумную светомузыку, сопровождавшую гневные крики.
— Антихрист и его прихвостни, отродья сатаны!
— Им не нужна наша страна ни в каком виде!
— Правильно, это битва за страну!
Валерий Семёнович моргнул пару раз, слёзы устремились к подушке по одутловатому лицу. Он утёрся, протянул руку к прикроватной тумбе, нащупал на самом краю телефон и, подслеповато отведя его вытянутой рукой, посмотрел на время. Самое то — и так пора было вставать. Скоро в ночную.
Перевалив ноги за край кровати, он с усилием усадил своё грузное тело, тяжело вдохнул. Старая майка растянулась вокруг массивного живота, обнажив дыры в свете телевизора. Ноги елозили по ковру, нащупывая тапочки.
— Содомиты!
Валерий Семёнович оторвал взгляд от пустоты, увидел телевизор и потянулся к пульту на тумбочке. Пульт лежал рядом с опрокинутой лицевой стороной вниз фоторамкой, а поверх них без всякого видимого неудобства устроился и блестел в полумраке глазами толстый кот. Кот был старый, его взяли давно, когда сыновья ещё были пацанами, он давно уже утратил интерес к жизни и кошачью строптивость и мог уснуть абсолютно везде. Возможно, он уже чувствовал приближающийся конец и старался прикоснуться напоследок к каждому уголку бетонной коробки, где провёл жизнь. Валерий Семёнович потрепал кота по голове, после чего засунул под него руку и вытащил пульт. Кот издал недовольный звук и завозился, скребя фоторамкой о тумбу.
— Сам виноват, — сказал Валерий Семёнович, выключая телевизор и возвращая пульт на тумбу. — Смотри не урони.
Нащупав наконец тапочки, он встал, с осторожностью разогнул спину и пошаркал в туалет.
— … у них же у власти старый маразматик, понимаете? Он же здоровается с невидимыми людьми, вы видели это?! Он же ведёт нас всех к ядерной войне!
— А можно как-нибудь без этого? — спросила жена, поняв, что в кухню вошёл муж и переключил канал.
— Но мы-то попадём в рай!
— Нет. Жрать есть у нас?
— То же, что и вчера. В холодильнике всё. Валера, ты бы ножи поточил, ничего не режет уже, даже колбасу тебе с собой порезать не могу, достало!
— Духу у них не хватит испытывать наши ракеты на практике.
— Завтра.
— Опять? Мне сейчас нужно!
— Ну поточи сама.
— Я с этим твоим бруском обращаться не умею. Ногти только поломаю.
— Значит, жди.
— Предлагал же тебе Славка электрическую ножеточку тогда купить…
— НЕ ПРОИЗНОСИ ПРИ МНЕ ЭТО ИМЯ!
— Не ищите логику в безумии мракобесов!
Валерий Семёнович, всё ещё сонный, проковылял к холодильнику и достал из него кастрюлю с рассольником. Жена, насупившись, бросила шматы колбасы на доске и вышла. Начались новости. Ел Валерий Семёнович, громко сёрбая сквозь редкие зубы и обращая к телевизору короткие возгласы: «Молодцы!» или «Аатсуки, мля!»
Бутерброды доделывал сам. Нож и правда надо бы поточить. Для верности он провёл им пару раз по потемневшей от времени поверхности деревянной доски, но не смог разглядеть, оставил ли нож на ней хоть какой-то след. Завтра. Сегодня времени уже нет.
— Где чеплашка?! — закричал он.
— Там же, где и всегда! — отозвалась жена.
Десять минут, громко матерясь, Валерий Семёнович громыхал банками и кастрюлями в шкафу под столешницей. Не выдержав наконец, супруга вернулась в кухню и достала ему пластиковый контейнер из шкафа на стене.
— Вечно как всё поубираешь — хрен найдёшь!
— Всегда он там лежит! — сказала жена и снова ушла.
Покидав в контейнер скромный перекус, Валерий Семёнович пошёл одеваться. Нехорошо опаздывать, люди из-за него позже домой уйдут.
На улице было морозно, зато безветренно — сыпал лёгкий снежок. Валерий Семёнович глубоко вдохнул холодный воздух. Захотелось курить. После инфаркта не курил уже много лет, но это желание всегда возвращалось к нему на холоде, как людям иногда саднят память вкусы из детства. На холоде курилось всегда приятнее, чем в летней духоте, эх…
Он зашагал со двора. Идти было недалеко: свернуть на перекрёстке, пара кварталов вдоль вросших в землю и покосившихся деревянных домов, в безветренную погоду укрывающих улицу одеялом дыма из печных труб, снова свернуть, и вот он, автопарк, ты на месте, принимай вахту. Десять минут пути. Ты приходишь, делаешь символический обход, расписываешься в журналах, прощаешься с мужиком, который этой ночью будет храпеть дома и остаёшься сидеть в маленькой коморке, освещённой тусклой лампочкой под потолком да старой настольной лампой, помогающей разгадывать сканворды, а когда выпуски новостей в маленьком чёрно-белом телевизоре в углу начинают себя повторять, снова идёшь на обход.
Во втором часу ночи Валерий Семёнович почувствовал, что начинает клевать носом и, чтобы немного взбодриться, снял очки и отодвинул от себя сканворд, достал бутерброды и заварил пакетик чаю. Полтора бутерброда спустя внезапно зазвонил мобильный. Спешно натянув очки на нос, Валерий Семёнович увидел имя Димы на экране. Как будто кто-то ещё мог ему звонить в такое время.
— Алёу. Алёу! Привет, сынок. Слышу-слышу, да. Рад, рад тебя… Давненько ты уж… Как? И за чо в карцер? Ну ёлки-палки… Да ты чо, и сколько пролежал? Две недели? А щас здоровье как? Ну отлично. Самое главное. Да мы-то чо… Нормально всё! Чего у нас? Не болеем, слава богу. Всё как обычно, работаем потихоньку, я вот вахту несу сижу. Не, я не таксую пока, спина болит, не могу всю ночь сиднем сидеть. Охраняю, ну. Славка? Даэ… Съебался Славка. Ну куда-куда, из страны, мля, с этой своей. Ну. Испугался, что его в армию заберут и свалил. Кому он там нужен, мля, он там даже не служил со здоровьем своим. По-любому, дуру эту свою наслушался, вечно она его с панталыку сбивает. То квартиру побольше, то давай в Москву, щас вон… У него мать здесь, я, ты, в конце концов, а он… Вырастили, мля, эмихранта. И к вам приехали? И чего? Набирают, да? И тебе можно? И чего потом? Полгода и домой? Ну… Ну опасно, а как ты хотел? Я сам же в военкомат ходил, матери не говорил, правда. Пришёл, мол, так и так, майор запаса, вот бумаги все. Ну не взяли, мля. Вам, говорят, лет много, ещё и инвалидность, и без вас мол… Ааэ! Никогда этих бюрократов не понимал. Хочешь родине служить — иди нахер, не хочешь — заставим. Вот поэтому всё через жопу всегда в этой стране! Сколько времени дают? Три дня? Ну смотри, время есть. Ты, главное, сообщи как там что. Да нету у меня телефона его, нахер он мне? Я чо ему, в Европу, что ли, буду звонить? Сдался он мне. Ну, думай, сынок, давай. Ты челаэк взрослый. И матери звони почаще. Ага. Ну, давай, — Валерий Семёнович положил трубку.
Придавила тишина. В сумрачном помещении как-то навязчиво выделялся экран телевизора, оставленного работать без звука. Валерий Семёнович, поморщившись, встал и выключил его. Стало совсем пусто. Недоеденный бутерброд всё также лежал в контейнере, масляное пятно поблёскивало пузырьками на поверхности чая. Ни есть, ни спать больше не хотелось, Валерий Семёнович в два глотка допил остывший чай, снова сел, нацепил очки и пододвинул к себе сканворд.
Не получалось. Внимание растекалось по столу и ускользало во мраке комнаты, не в силах удержать прочитанный вопрос. Какое-то томление охватило его, хотелось чего-то, но чего — он не мог понять. Наверное, пора на обход, проветриться.
Мороз на первом же вдохе перехватил дыхание. Перескочив из лёгких в желудок, где так и застыл прохладный чай, он нырнул сквозь него и зябкой волной пробежал по спине. А кто-то ведь сейчас там, в окопах ночует. Может, надо было сказать Димке, чтобы подождал до весны? Весной и летом будет легче полгода продержаться. Ладно, пускай думает.
Валерий Семёнович поёжился и зашагал по привычному маршруту вокруг спящих автобусов, тусклый желтоватый свет фонарей бликами растекался по их широким лбам, а длинные брови дворников были укрыты белой сединой. Снег давно перестал, его выпало совсем немного, словно для того, чтобы шаги громче скрипели в ночной тиши. Скрип-скрип, скрип-скрип — тонкий пульс стылой спячки.
Валерий Семёнович дошёл до дальнего конца стоянки, где фонарь перестал гореть много лет назад. Придерживая шапку, он посмотрел вверх, на звёзды, что уже не прятались за серой дымкой. Его нынче дальнозоркому взгляду они показались особенно яркими, колючими. Когда он вот так просто смотрел на звёзды последний раз? Вспомнились волнительные свидания с Нинкой, походы и пьяные песни у затухающего костра, тихие ночи в караулах, вспомнились две детские ладошки, сжимающие его большие взрослые пальцы, и звонкие мальчишеские голоса, обсуждающие комету, светившую посреди ночного неба ярче, чем луна, но также холодно и равнодушно к мелким людским делам.
Глаза заслезились. От холода. Хотелось курить.
Рецензия критика Евгении Лисицыной:
Сюжет рассказа воспринимается достаточно явно, хотя сам текст из того рода произведений, где события приходится по крупицам собирать в единую картинку из фрагментов происходящего. Хорошая атмосфера, как психологическая, так и визуальная. Темп неторопливый и идеально подходит к выбранному стилю.
Начало достаточно бодрое, чтобы заинтриговать читателя, но оно не вводит никого в заблуждение. Я бы посоветовала выделить все слова телевизора курсивом, потому что в какой-то момент они могут запутать читателя. Думаю, что они все равно будут восприниматься участниками полилога как на внешнем, так и на внутреннем уровне, просто читать станет чуточку проще.
В центральной части рассказа сюжет строится за счет атмосферы разрухи, неустроенности, неуюта. Какой-то неуловимый раздрай во всём, при этом он не выглядит специальным нагнетанием чернухи, не переливается через край. Вполне узнаваемо, и это играет на руку общей задумке.
Меня радует двойной финал, где за финалом событийным (непосредственно звонок) идёт и эмоциональная развязка через едва ли не медитативную сценку. Для читателя остаётся пространство для подумать и прочувствовать всю ситуацию, а это дорогого стоит. Словом, к сюжетному плану у меня нет никаких претензий. Может быть, я бы посоветовала чуть-чуть усилить ощущение одиночества в закрывающей сцене. Из банального: какие-то сравнения с одиноким астронавтом или аквалангистом, но уверена, что автор может придумать что-то поинтереснее. Какое-то не слишком прямое, но подходящее к сцене сравнение, которое даст нам ощущение, будто этот несчастный мужик сейчас один-одинёшенек на целой пустынной и холодной планете. Наполовину это ощущение уже есть, остался только акцент. Кстати, можно сделать акцент (можно, но необязательно) на основе желания покурить. Может быть, слаще всего ему курилось, когда он был один, и теперь это чувство к нему возвращается только тогда, когда вокруг никого? Что-то такое.
Он же уже брал с тумбочки телефон, неужели не задел кота, фотографию, пульт? Да и сколько там вообще предметов помещается? Может быть, это не тумбочка, а какая-то малоподходящая рухлядь, которая используется вместо журнального столика?
Валера, ты бы ножи поточил, ничего режет уже, даже колбасу тебе с собой порезать не могу, надоело уже!
Пропущено «не». Советую прочитать эту фразу вслух. Есть в ней что-то ненастоящее, возможно из-за повтора «уже». В разговорной речи слова могут повторяться, но мне кажется, что тут это такая усиливающая эмоциональный накал частица, которая теряет свой заряд при повторе. Может быть, стоит эту фразу разрезать на более короткие.
Мороз на первом же вдохе перехватил дыхание. Перескочив из лёгких в желудок, где застыл прохладный чай, он нырнул сквозь него и зябкой волной пробежал по спине.
Слишком выбивающаяся из стиля метафора, и не под персонажа, и не под ситуацию, и не под весь рассказ в целом. Советую сделать чуть проще.
Удачной доработки!»
Рецензия писателя Дениса Гуцко:
Замечательный рассказ. По большому счёту, не к чему придраться.
Мастерская работа с подтекстом, точно выписанная прямая речь — нигде не режет слух, не звучит нарочито, как театральная реплика в зал, но при этом сообщает массу важной информации.
Очень хорошо при этом, что автор не свел всё к телефонному разговору — такой рассказ смотрелся бы куце.
Открытый финал здесь вполне уместен и сделан очень грамотно: к финальной сцене читатель уже получил предостаточно, поэтому может легко принять сюжетную недосказанность. Да и неважно, чем там конкретно заканчивается у Валерия Семёновича: понятно, что закончится в какой-то произвольной точке этого пафосного судорожного отупения. Вот только звёзды смутно мимоходом напомнят, что была ведь когда-то настоящая жизнь — и в неё однажды даже залетала комета из космоса. Так почему бы не проститься с Валерием Семёновичем здесь, пока он поднял глаза к звёздам?
Что касается содержания, рассказ очень точно описывает очень важное — ту загипнотизированную человеко-массу, которой мы обязаны и затянувшимся стариковским безвременьем, и возвращением в девятнадцатый век прямиком из двадцать первого.»