Первое, что сказала мама, узнав, что родилась я, — папа хотел мальчика.
Папа хотел мальчика… Мой папа. А кого хотела ты? Ты хотела, мам?
Скорее да, чем нет. Иначе я бы не выжила. Те, кого не хотят, не выживают.
О тех, кого не хотят, никогда не узнают, и принимают за слишком обильные критические дни. Те, кого не хотят, замирают внутри у своих матерей, не решаясь появиться на свет.
Я решилась. Значит, ты меня хотела, мама.
Возможно, ты надеялась на сына, боясь, что папа будет любить меня больше, чем тебя, мама?
Я плачу сейчас, но мне не больно, мне очень жаль тебя ту, мне очень жаль себя ту, мне жаль, мама…
Ты была очень красивой. Действительно красивой, по-настоящему. Это единственное, чем я гордилась, мам. Больше мне гордится было нечем.
Я никогда не спрашивала тебя о том, что ты чувствуешь, мама. Ты не спрашивала, и я не научилась.
Я знала, что тебе тяжело. Я думала, что я знала, что тебе тяжело. Потому что мне было тяжело. Тяжело и больно жить рядом с тобой. А тебе рядом со мной?
В обоюдной нелюбви…
Я никогда не узнала, как это… Как это, когда тебя любит мать. Когда она смотрит на тебя, такими глазами…
Я пишу это — и слез нет. А кто-то заплачет. Кто-то решит, что и я должна бы, что вот здесь мне должно быть больно. Плакать о том, чего ты никогда не имел, не чувствовал по отношению к себе?
Когда ты забыла меня в садике той первой зимой, после гибели папы, помнишь, мам?
Ты не забыла. Годовалый Ленька попал в больницу с пневмонией, и ты ехала за мной с другого конца города невыносимо долго.
Воспитка Яна Владиславовна, дежурившая в тот день, — старая демоница в моих детских глазах. Сколько ей было? Тридцать пять?
Она рисовала стенгазету к Новому году, одев и отправив меня на улицу, ждать тебя.
Я ей мешала, мам. Мне было три с половиной. Над моей головой светил фонарь, а дальше было темно, тихо и страшно.
Когда ты несла меня уставшую от крика и слез на руках… Я до сих пор помню, мам…. «Кнопочка моя, Леня заболел, прости, что я опоздала», — знаешь, что я чувствовала тогда? Удивление! Мне страшно это сейчас произносить, но я не понимала, почему ты так ласкова со мной. Я до сих пор… Я всю жизнь помнила свое удивление, мам, но сейчас, когда пишу это, я поняла, что память цеплялась за ту твою ласку. Тот миг, ма.
Ты всегда была ближе на фотокарточках. Может быть даже немножечко моей. Я помню их. Твое красное платье, черные волосы, челку, твой идеально прямой нос и излучины губ. Банально? Но я так и думала в детстве, рассматривая твои губы, — излучины, к ним невозможно было придраться. Это мои были брылами, правда, мам?
На комплименты, мам. Знаешь, что я отвечала, не помню до скольких своих десятков? Вы еще не видели мою маму, вот она красивая. А я — специфическая.
Так когда-то сказала твоя подружка, по совместительству мать моей заклятой, с которой и огонь и те самые трубы, а потом не простить, не вернуть, а я очень скучаю уже много лет. Так ответила тетя Вера, когда Аська подростком спросила, красивая ли я — специфическая. «Вырастешь, — сказала тогда тетя Вера Аське, — поймешь».
Спасибо, теть Вер. Тебя уже нет давно. И не скажу, что ты пылала ко мне. И дружить нам с Аськой не разрешала в старших классах. Это твое «специфическая», теть Вер, спасло мне жизнь. Я никогда, никогда и ни с кем себя не сравнивала. Я бы проиграла сравнение. Как я всегда проигрывала самое первое. С тобой, мам.
Специфическая, другая, особенная, инопланетянка, только бы не быть красивой, мам.
Я лишь сейчас поняла, мама, что ты никогда не использовала свою красоту. И я не смогла. Я так не хотела быть на тебя похожей… не получилось.
Я никогда и никому не рассказываю о своем детстве, мам. Стыдно. Страшно. И зачем? Мир инстаграма. В детстве я думала, что все живут, как я. Сами.
Недавно узнала о себе, что избалована родителями, выросла в роскоши, капризна, заносчива. Это я создаю такое впечатление, мам. Это моя легенда.
Сразу вспомнилась ты совсем юная на кухне. Пришла тетка, разносящая пенсии, и не отдала тебе шестьдесят рублей. Шестьдесят рублей! На эти деньги можно было нас содержать целый месяц в те времена. Но твое фото в паспорте. Ты забыла его поменять в двадцать пять. И тебе не отдали.
Интересно, тебе хоть раз было страшно? Что мы умрем с голоду, мам? Когда на ужин был кусочек черного хлеба с пассированным на сливочном масле луком, мам?
Я и спросить не могу. Ты уже совсем не молода. И очень сдала после смерти Лени. И мне очень жаль, мам. Жаль, что ты потеряла снова… снова того, кого любила. Как когда-то папу. Как еще раньше свою маму.
Помнишь, как ты начала бояться, что со мной тоже что-то случится, ма?
Никогда не боялась и вдруг. Помнишь, что я тебе тогда сказала? Что я никуда не денусь. Что всех, кого ты любила, ты уже потеряла. Маму в твои четыре, отца, который бросил в девять, родню, которая сдала в интернат, мужа, который погиб, подруг, сына…
Я нелюбимое, мам. Надежное, нелюбимое, всегда дающее. Я сказала тебе тогда, что теперь будет все как должно — я похороню тебя, так должно быть. Дети хоронят своих родителей. И меня ты не потеряешь, так как никогда не любила. И не нужно переживать, я всегда буду рядом » давать денег, лечить, помогать, живи, старей, успокойся.
Я ведь совсем не помню тебя счастливой, мам. А ты была, я знаю. Ты любила. Папу.
Дядю Юру. Четыре года служебного романа и визитов к нам. Четыре года его учебы в юридической академии. Мне так жаль, мам. Что ваши поцелуи по дороге с работы, твои надежды, мои детские иллюзии — все это рухнуло на том партсобрании. Не могла коммунистическая партия позволить женатому члену развод и любовь со швеей-мотористкой. Ты старалась быть сильной и не плакать. Но лучше бы ты плакала, я бы видела тебя живой. Твой силуэт на темной кухне у окна. Я подсматривала. Я не понимала.
Мне кажется, что именно тогда ты сломалась окончательно. Перестала верить. Перестала ценить себя.
Оттого, что я очень рано начала понимать, как тебе тяжело, одиноко и страшно, мам, мне было не менее тяжело, одиноко и страшно. Но я научилась делать вид, что я с этим справилась.
И знаешь что, мам… Я благодарна тебе. За все. За все, что ты для меня не сделала!
Да, именно так. За то, что не сделала.
Спасибо, что не воспитывала, что не навязывала свое, не рассказывала, как нужно, не впихивала свои ценности, не бегала в школу, не давала денег, не давала шансов на другую, отличную от твоей жизнь. Постоянно твердила о каких-то дворянских корнях и не соответствовала, все наше нищее хозяйство тащила на себе, а вернее развалила его с годами, а потом как-то снова собрала по крупицам, как и саму себя на моих глазах.
Спасибо, что не требовала отличий в школе, не запрещала торчать на улице, дружить и любить. За то, что я научилась сама добывать себе еду. За то, что я знала, что никто не придет и не купит платье, нужно работать и купить его себе самой. За то, что твердила, что у меня нет дома,и я его построила. Немного криво, мам, но построила. А теперь построю последний, тот, в котором начну стареть. Стареть с удовольствием.
Спасибо за то, что не вмешивалась в мои проблемы, и я научилась решать их сама — выбор был невелик. Или решу или…
А я боец. И, знаешь что? Моя война закончилась, ма. Закончилась на этом письме тебе. Это больше не моя война. Я складываю оружие. Я больше не хочу жить в режиме выживания. Я пойду холить и лелеять свою увядающую красоту, свою специфическую красоту. Особенную.