Она была моим наваждением. В ее ласке и внимании я тонул. Со мной Люба смеялась громче, чем с другими. Она сама приглашала меня в кино и театры, сама звонила мне, когда ночью становилось скучно, и голос ее, кошачий, карамельно-тягучий, приобретал какую-то особенную шепчущую нежность, стоило нам остаться наедине. Первое время я считал Любу ведьмой, настолько очарован был ее искрящимся образом, что вновь и вновь зудил в сознании, даже когда, казалось бы, следовало сосредоточиться на чем-то намного более насущном.
Сегодня я окончательно решил, что не хочу сопротивляться ее чарам. Все внутри меня пульсировало и сжималось, и росло, а потом вдруг сдувалось, точно воздушный шарик, и так раз за разом. Радостное волнение щекотало нёбо, к которому так и норовил взлететь мой язык, желая наконец произнести это заманчивое «лю».
Однако время было 19:49. Встретиться мы договорились в восемь. Люба совсем не любила, когда я приходил раньше назначенного времени.
Еще она не любила цветов и совсем не ела конфет, отчего мне пришлось идти с пустыми руками. Впрочем, для себя я решил, что несу ей в подарок свое сердце. Вряд ли оно может сравниться с букетом георгинов, верно?
19:53. Ее подъезд давно был изучен мной вдоль и поперек. Меня всегда удивляло, насколько живые в нем стены. Это были даже не стены — буквы, скачущие друг на друге, кричащие, шепчущие, смеющиеся и плачущие. В абсолютной тишине подъезда я слышал их. Общими усилиями они пытались рассказать мне удивительную историю этого дома, который наверняка пережил уже не одно поколение бед и невзгод, но букв было так много, что все надписи, все голоса сливались в единый шум.
19:56. Нет, я больше не в силах ждать! Ее этаж, ее дверь, ее постель. Наши будущие жизни бежали у меня перед глазами, словно текст печатной машинки, одна лучше другой, и все они томились там, наверху. Волнительное счастье, что я болезненно нес под полами плаща, в районе груди, норовило вырваться, и больше сопротивляться я был не намерен.
***
— Ну чего ты так рано? — она недовольно хмурит брови, а мне вдруг становится ужасно трудно дышать. Я хочу поцеловать складки меж ее бровей, хочу коснуться волос, небрежно спадающих на оголенные закатом плечи, хочу сжать хрупкость ее стана в собственных руках, дабы ощутить, что эта эфемерная нимфа действительно слеплена из крови и плоти, а не из моих мечтаний.
Я обхожусь смущенной улыбкой. Ах, прости, моя терпеливость, только ты спасешь меня от этого искушения! Продержись еще хотя бы несколько минут.
— Прости, в следующий раз постараюсь быть более пунктуальным, — и я склоняю голову. Ведь богиня моя прекрасно знает, кем является. Думаю, Люба жалеет лишь о том, что традиция целовать руки при встрече осталась в далеком прошлом, о котором она сама же вздыхает ночами, сгорая от невозможности коснуться тех времен своим присутствием.
Она вздыхает так, как обыкновенно зимой делают дети, желая протереть запотевшее окошко и глянуть, что происходит снаружи их маленького мира. Выражение лица все еще недовольное, но обыкновенная мягкость черт постепенно возвращается к ней. Люба не умеет долго злиться.
— Проходи. Но знай, что чай будет не таким вкусным, как обычно. Я теперь не в том настрое. Все из-за твоего нетерпения! Вы, мужчины, настоящие дети в таких вопросах.
Она разворачивается ко мне спиной, демонстрируя полет юбки. Ведьма притворно невинно приказывает следовать за ней на край света. Или, по меньшей мере, в свое ведьмовское логово — маленькую кухню, пропахшую чаем и уютными историями.
Люба — моя Любовь — парит над поверхностью пола. Я же сторонний наблюдатель. Сажусь на старый цветастый диванчик, прикрывая пах маленькой подушкой с какой-то нелепой вышивкой, и вожделенно наблюдаю за неловкими, но изящными движениями загорелых женских рук.
— Ты не поверишь! — недовольства в ее голосе не слышно вовсе, и я понимаю, что прощен. — Прохожу сегодня по Петропавловской, ну там, где еще эти статуи странные стоят, до жути пугают меня все еще, ух… Ну так вот!
Кудри ее энергично трясутся, она стоит вполоборота ко мне, говорит со мной, а смеется сама себе, и чайник в ее крохотных ладонях смотрится таким большим, еще и от того, что держит она его двумя руками, и вся она дрожит, не может стоять на месте, то ли подпрыгивая, то ли пританцовывая под звучание собственного восторженного мурчания. И я понимаю, вдруг абсолютно ясно понимаю, что больше сдерживаться не могу, и слова мои, громкие, ясные, четкие, наконец произнесенные, ощущаются мной самим как самый невероятный и ошеломляющий оргазм.
— Я люблю тебя.
Она замолкает. Сердце мое обливается счастьем, и слух уже готовится к ответному признанию. Эйфория слепит, а потому я не сразу замечаю, какими острыми вдруг стали ее плечи. И как внезапно утратили свою живость темные кудри.
— Любишь? — до странности напряженный шепот.
Моя улыбка не желает никуда уходить, да и душа, так долго горящая этим моментом, никак не успокоится, а потому отвечаю я ей радостно и почти благоговейно:
— Люблю! Люблю так сильно, мой ангел, что не могу больше молч…
— Любишь? — голос ее звучит жестче, и этот тон хлестко ударяет по моему настрою. Я хочу обратиться к ней, но Люба резко разворачивается, и две тонкие мокрые дорожки, исказившие ее лицо, лишают меня возможности что-либо сказать.
— Любишь? — повторяет третий раз, а потом как-то неправильно, непривычно фыркает. — Любовь! Ах, любовь! Столько о ней разговоров, столько песен, столько книг! Любовь, любовь, любовь. Ах, этот величайший дар! Нет ничего важнее, нет ничего дороже, нет ничего сильнее, так?
Кажется, диван вжимает меня в себя, и все мое естество замирает, страшась внезапной силы этого хрупкого существа. В ее глазах настоящий шторм, и небо, до этого ласкающее помещение вечерними лучами, неестественно быстро делается черным.
— Любовь! — гром в каждой букве. — Она там, она сям, она всюду! Ты знаешь, сколько раз я слышала это слово? Знаешь, сколько мужчин готовы нести эту чушь, стоит тебе махнуть волосами в их сторону? А впрочем, о чем я… Ведь ты ничем не отличаешься!
Меня словно облили чем-то липким. Я хочу возразить, но губы мои не смеют разомкнуться, и мне внезапно становится так страшно, как бывало в детстве после сказок о подкроватных монстрах.
А потом буря затихает.
— Любовь… Меня ведь даже назвали так. Как думаешь, прокляли? — она качает головой, жмурит глаза, и ее мокрые ресницы дрожат. — Не хочу я быть Любовью.
Мы молчим. Тишина ползет по стенам, смахивает паутину с углов, кутает в тяжелое, душное одеяло, и прежде чем задохнуться, я рискую:
— А чего ты хочешь?
Она поднимает веки так медленно, словно в этом ей помогают крошечные невидимые феи. Ее взгляд сосредоточен на мне. Тяжелый, горький, болезненный, он подбирается к моему горлу, лишая воздуха по-садистски медленно. И резко отпускает, вновь позволяя дышать.
Кружки опускаются на стол глухо и безвольно. Одна из них скользит ко мне с мастерством фигуриста на льду. Я беру ее обеими руками, желая обжечься о толстые стенки голубой керамики, но вместо этого жар ударяет в щеки, стоит услышать робкое и тихое:
— Давай просто посидим.
И мы сидим. Где-то между временем и пространством, застывшие в одном моменте, забывшие друг о друге и о целом мире. Мы не касаемся друг друга. Мы оба смотрим на дно своих кружек, устланное чайным илом. Внутри меня тепло и сухо. Люба уютно водит пальцем по ободку своей кружки. И я вдруг понимаю, что мне хорошо.
Я молчу. Любовь тоже молчит.