Мутное и вязкое, как кисель, солнце тягучими каплями едва просачивалось сквозь липкие ресницы. Воздух простирнули в хлорке, и он потерял запах, в нем осталась только больничная стерильная едкость.
Очень раздражали руки: Оля влипла ладонями в скользкую чужую жвачку и никак не могла отодрать их от кровати, как ни старалась. Какая жвачка? Здесь не может быть жвачки. Или может быть?
В Олиных любимых толстых книжках про любовь и мировые катастрофы говорилось, что в такие моменты «перед внутренним взором проносится вся жизнь». Какая такая — вся жизнь? Пока Оля спала, кто-то зло пошутил и залил ее мозг желе — все воспоминания застыли, обездвижились, остались только самые маленькие и шустрые, которые так давно прятались в углах, что успели выцвести почти до прозрачности. А теперь вот они вылезли, забытые, подслеповатые, и, щурясь от яркого света ламп, полезли шершавыми пыльными лапами в глаза, в уши, в рот.
Папа спешит, ноги-мачты уходят в небо, Оля семенит за ним, но не поспевает, изо всех сил цепляется за его руку, — а она, большая и безвольная, как вялый капустный лист, все время выскальзывает из пальцев. Папе некогда, но «можешь же ты хоть раз сходить с ней погулять!» — вот он и гуляет. «Папа, папа!» — «А? Что? Не слышу, мелюзга! Не отставай!» Если представить, что ты не живая девочка в сползших носочках, которые твердыми комками забились под пятки, а плоская фигурка в компьютерной игре и твоя главная задача — поспевать за папой, то получается переставлять ноги быстрее. «Не отставай!» На бегу Оля хочет проверить, как там ее сокровище — сшитая из воротника маминой шубы, старого и грустного, Мохнатушка с четырьмя дырочками в пуговичном носу. Олин недовольный помятый дружок вылезает из кармана и прилипает к потной ладошке, оставляет на ней мохнатый след.
И тут — катастрофа! Шумный многорукий и многоногий велосипед с тремя мальчишкам врезается в лужу, визжит от восторга, взрывается водным фейерверком. От испуга Оля закрывает лицо руками — непослушная Мохнатушка вырывается из рук и падает в траву.
Мохнатушка падает. Еще раз. И еще. И снова. Взрослая Оля хочет потрясти головой, чтобы промотать этот кадр, но ее бедная желейная голова не шевелится, пленку воспоминаний заело, она показывает одно и то же раз за разом.
Оля бросается к газону — и папа тут же выдергивает ее за шиворот куртки, как беспомощного щенка. Оля, как тот щенок, дрыгает ногами: «Папа, там моя игрушка!» Но папа не знает никаких игрушек, у него слишком много взрослых забот. Дочка — крошечное зернышко, закатилось куда-то в угол полной делами головы, сверху навалились работа, личная жизнь и финансовые хлопоты. Папа перехватывает кричащую дочку еще и за пояс — и так, как рвущееся с веревки белье под ветром, тащит ее по парку.
Папу она больше не видела. Он передал тяжелую от слез девочку маме и громко хлопнул дверью — как выругался. Оля даже не запомнила его лица: слишком высокий и быстрый он был. Девочка стояла в коридоре, ощущая пятками свои сползшие носочки, и не шевелилась. Шарниры в руках и ногах заржавели от слез и странного чувства вины, стали неловкие и ломкие — и даже мамины теплые помадные поцелуи ничего не могли с этим сделать. Не было больше Мохнатушки, между шерстинками которой были надежно спрятаны все Олины секреты, нашептанные ночами. От нее остался только поросший волосами карман, где она жила, — Оля долго не разрешала стирать эту куртку, чтобы не тревожить Мохнатушкино логовце: вдруг она вернется?
Они с мамой ходили искать мохнатого зверька среди травы, даже клеили объявление с косой карандашной припиской «Вирните ее, пужалуста». Но никто не позвонил.
Потом все забылось.
А теперь, в хлорной пустоте больничной палаты, вспомнилось снова — и Оле захотелось проверить, вдруг на ее ладони еще остался след от Мохнатушкиной шкурки. Только пошевелиться она не могла.
Мохнатушка
па-
да-
ет.
Вместе с ней падает постаревшее за последнюю неделю сердце. Ему больно, в палате раздается встревоженный писк. Сейчас кто-то придет, шумный и назойливый, как большой комар, вооруженный хоботком, который больно втыкается в кожу. Вот, уже топочет.
Как она там, ее Мохнатушка? Оля увидела, как ее раздирают в клочья хищные измазанные в травяной крови зубья газонокосилок. Больно. Больно. Мохнатые клочки ее дружка разлетаются во все стороны, слезы собираются под веками, давят на глаза — и тут один из комаров добирается до Олиной руки и впивается в кожу жадным хоботком. Все гаснет.
Когда Оля вернулась, была ночь. Повиснуть в хлорной невесомости палаты ей мешал только жесткий край простыни, который шершавил голую грудь. Слезы так и не пролились, отвердели под склеенными веками и сильно кололись, но Оля не могла их сморгнуть.
Мохнатушка все падала и падала, а папа все хлопал и хлопал дверью, — но еле различимо, словно передача по телевизору, который работает в другой комнате.
Было очень жалко себя, жаль оставленной квартиры с закатными полосами на полу спальни, жаль щенка с ушами-помпонами и слюнявым нежным языком, которого Оля не успела забрать из приюта. В детстве, когда что-то случалось, она верила, что сейчас наконец вернется папа и все исправит. Но он так за все эти двадцать лет и не вернулся: наверное, дочка в его большой умной голове совсем затерялась. Олю бы спасло чудо — да кто же в двадцать пять верит в чудеса…
Вдруг Мохнатушка перестала падать, взглянула на Олю и подмигнула ей облезлой бусинкой глаза. Девушка даже не удивилась: конечно, ее дружок, напитанный жарким шепотом и сонным дыханием, давно стал живым и разумным.
Мохнатая зверушка прыгнула в траву и стала бодро копать себе норку, разбрасывая вокруг блестящие мокрые комья земли. А потом упала в эту ямку — и из пуговичного носа полез упругий и гибкий зеленый росток. Он терпко пах поздней весной и свежей жизнью.
Росток выбрасывал все новые и новые лапки-побеги, цеплялся сначала за кусты, потом — за деревья и облака, становился всё выше и всё крепче. И вместе с тем, как он рос, Оле становилось всё проще и проще дышать. Она точно знала: там, снаружи едкой хлорной палаты, ароматная и горячая, как свежая булочка, весна. Оле очень надо успеть ее понюхать. И она успеет.
«Я знала, что ты меня спасешь», — прошептала Оля своему дружочку.
И открыла глаза.