— Сможем проехать? — я выглядываю из-за спинки кресла водителя, чтобы рассмотреть дорогу впереди. Как будто это имело смысл — вокруг лишь снег. Тут снег. Там снег. Спереди, слева, справа, позади — абсолютно везде один лишь снег.
— Проедем. Это на подъезде к Кайеркану, как всегда, метет. В Алыкеле пока тихо.
— Да. Пока тихо, — я слегка сжимаю губы — дурацкая детская привычка — и глубоко вздыхаю.
В глухом шелесте острых снежинок, атакующих наш маленький четырехколесный караван посреди этой ледяной пустыни, мне почти слышится голос мамы и ее извечное «Не накручивай себя». Водитель поглядывает на меня через переднее зеркало и снисходительно — что в данной ситуации кажется почти насмешкой — улыбается мне:
— Да не переживайте вы так, девушка. Улетите.
— Если только не врут насчет любви бога к Троице.
— Не понял? — водитель в недоумении оборачивается ко мне.
— Я уже третий раз за эту неделю пытаюсь улететь. Если и сейчас не получится, то, видимо, придется идти пешком.
Водитель усмехается — хорошо, хоть кому-то из нас смешно.
— Ну, что поделать, черная пурга!
Я прислоняюсь щекой к заледенелому стеклу, пробую рассмотреть что-нибудь за бесконечно белым — как кипящее молоко — мраком по ту сторону окна — хотя, скорее додумываю — к несчастью, пейзаж хорошо знаком. Бесконечные лысые холмы, то тут, то там перетянутые уродливыми трубами и заботливо укрытые облаками газа, еле-еле живая тундра с кривоватыми березами-карлицами и потрепанными, изъеденными кислотной изморосью, лиственницами, холодное бесцветное небо, лишенное звезд, унылые дома-панельки, которым уже не помогает яркая краска, и грозные рудники-заводы, словно молчаливые неподвижные гробовщики, что охраняют это спрятанное на задворках мира ледяное чистилище.
Машина едва движется. Начинаешь сомневаться, вперед она едет или назад. В любом случае, я бы не удивилась.
Снова вздыхаю и отнимаю лицо от окна. В бледном отражении виднеется покрасневшая от холода щека с крошечным — с ноготь мизинца — белым пятнышком — сувениром с одной особенно холодной зимы пару лет на назад, когда за полчаса на остановке в ожидании автобуса я успела обморозить щеки и два пальца на левой руке даже в полном зимнем обмундировании из самых толстых вязаных варежек и огромного — длиной больше моего роста — шарфа. Маленькое клеймо, которое отныне при первых холодах, где бы я не находилась, всегда будет напоминать мне, кто я и откуда — всего лишь очередная беглянка, у которой позади что? — Девятнадцать лет снежного плена. Девятнадцать долгих лет беспробудного сна. Девятнадцать лет смиренного ожидания — что мне тогда еще пара дней? Или часов? Да, нужно просто еще немного потерпеть.
***
— Девушка, — сквозь сон слышу сиплый низкий голос, — девушка, мы приехали, просыпайтесь.
Я вздрагиваю от легкого прикосновения к плечу. Все-таки уснула.
— Говорил же, что доедем
Открываю глаза и пытаюсь сфокусировать взгляд на водителе — правда, различить могу только его довольное лицо. Тело бьет легкой дрожью после сна. Ватными от еще не сошедшей дремы ногами я выбираюсь — вернее вываливаюсь — из такси, водитель достает чемоданы из машины и даже помогает протащить их через сугроб перед входом в аэропорт. Я почти у цели. Наконец-то.
По правде сказать, не помню, как прошла регистрацию. Как сдала багаж. Как поднялась на посадку, прошла рукав к самолету, нашла свое место — быть может, потому что это все еще сон? Может, сейчас я очнусь в той же самой машине, посреди все той же безумной метели? А может, уже на полпути обратно к дому, потому что рейс снова отменили?
Когда я все-таки снова открываю глаза — неужели опять заснула? — то почти утыкаюсь лицом в прохладный иллюминатор. За толстым стеклом мирно плещутся снежные волны, кое-где торчат залысины с темными, затянутыми ледяной коркой, озерцами и маленькими тундровыми болотами. Я, как завороженная, наблюдаю за ними, как они отдаляются, становятся совсем крошечными, будто глянцевые пуговицы на белой рубашке. Самолет уходит все выше и выше, старательно размывая крыльями очертания ландшафта под нами, пока наконец не поднимается над границей облаков. Салон со всех сторон пронзают лучи оранжево-розового, как полированная медная монетка, зимнего солнца, выжигая все оттенки серого — даже доселе невиданные. И теперь, плывя над облаками, цепляясь за них гладким белым брюхом, мы хватаем губами, глазами, носом этот сияющий солнечной медью воздух и, наконец, просыпаемся — на этот раз по-настоящему.