Под вечер вода стала вязкой, как нефть,
вспыхнули красным шхеры —
Ладога выпустит невскую вену,
примет Свирь через узкий шлюз:
мысленно против течения мчусь,
стальным килем режу поток,
врезаюсь Онеге в бок.
Над скалами сомкнут облачный неф.
Онежское дремлет в болотном кольце.
На штопаные берега,
сбрызнутые морошкой, давит тайга,
подмытая, валится в воду,
плывёт топляком, гладь уродуя,
мимо отметин здешних мест:
источник, церковь, погост, крест,
железные ворота в Повенце.
Дальше зима. Истощенные стволы
вгрызлись в бетонные стены —
двести двадцать семь километров до Белого.
Молчание мнимое —
кругом невидимое
скребёт и плачет.
Матерщина. Скрип тачек.
Навечно в память замурованы.
Роза
Сухая роза хранит отпечаток былой красоты
под лепестками, скрученными в трубочки.
На напряжённых ножках держатся листы —
одно неверное движение, и можно их сломать,
не заметив, оставить лежать на тумбочке,
потом случайно хрупнуть, раскрошить в пыль, убрать.
И саму розу тоже —
есть розы посвежей и помоложе.