Дата исследования: 20.10.2020
Полных лет: 28
Вес: 71
плюс 12 кг за последний год
Область исследования: малый таз, грудная клетка и брюшная полость
Контрастирование: галочка
Были ли ранее оперированы? Галочка
Страдаете ли клаустрофобией? Прочерк
но вот-вот начну, если просижу в этом коридоре еще немного
Я подтверждаю, что вышеприведенная информация является достоверной…
Неровно и размашисто расписалась и бросила планшетку с анкетой на белый перфорированный стул. Накатил жар — одно из самых безобидных и самых мерзких последствий хирургической менопаузы. Крови как будто становится тесно в сосудах, она закипает и пенится, ошпаривая меня изнутри. В последнее время приливы случались раз десять в день. Но я, кажется, уже перевыполнила дневную норму, пока ждала и гипнотизировала радиационный трилистник на двери напротив.
— Казакова! — разнеслось по коридору.
Я вскочила, беря в охапку дорожную сумку и анкету.
— Проходи за ширму. Снимай цепочки и одежду выше пояса. Лифчик тоже. Оставь футболку. Уже была на КТ?
— Нет — ответила я, укладываясь на кушетку.
— Соедини запястья, голову сюда. Вот так… — она запрокинула мои руки наверх, переплела между ними перламутровые трубки катетеров и накрыла меня тяжелым одеялом. — Ну что за вены! После химии, что ли?
Я выученно кивнула.
— Когда контраст попадет в вену, появится сильное тепло в конечностях, может тошнить. Это нормально. Почувствуешь себя плохо — говори. Мы рядом и всё слышим, — ее лицо в обрамлении белесых лампочек ласково улыбнулось мне.
Медсестра ушла, а кушетка медленно поехала в круглый зев томографа. Он загудел. В его черном нутре кинулись врассыпную красные рентгеновские лучики, словно хвосты напуганных лабораторных мышей. Кондиционер в углу промозгло засвистел сквозь пластиковый оскал. Кожа подернулась ряской мурашек.
Warning! Do not stare into the beam.
Осторожно! Не смотрите на лучи, — прочла я на стенке томографа.
Не думай о белой обезьяне, — пронеслось в голове, и я закрыла глаза.
Вдохнуть и не дышать, — проткнул тишину вежливый бестелесный и бесполый голос.
Кушетка начала вибрировать и дергаться вправо-влево внутри томографа. Он завыл и задрожал, будто норовя сомкнуться на мне. Мне показалось, будто внутри него плещется вода. Съежились внутренности, веки, мысли, чувства, все вокруг.
Веки защекотал свет. Я открыла глаза и увидела солнце — кружок золотого сургуча, впечатанного в рыхлый пергамент облаков.
— Не смотри на солнце! Глаза испортишь.
Я лежала на дне лодки, в уши проникал шепот реки. Напротив сидел папа, каким его помнили фотографии. Загорелые плечи, круглое, мальчишески улыбающееся лицо, наша с ним ямочка на подбородке. Он аккуратно разматывал катушку лески на удочке. Поплавок дергался на серебристой поверхности, как стрелка сломанных часов. Лодка скользила по течению. К ее нагретым солнцем бортам новорожденными котятами льнули волны.
— Чего дрожишь, замерзла? Вот, говорил же, — одевайся теплее. Утром здесь прохладно.
Я прислонилась к бортику папиной голубой казанки и повыше натянула клетчатое одеяло. Оно пахло костром и липовыми вениками.
— Пап, мне приснился страшный сон. Ты отправил нас с Ромой сюда, на дачу. Попрощался, будто мы расстаемся на пару дней. Пожал Роме руку, а мне сказал… Я не помню.
— А почему страшный?
— Мы уехали, той же ночью ты умер. А я не успела с тобой попрощаться как следует. Совсем не запомнила тебя. Боюсь спросить у мамы твои последние слова.
— Это не страшно. Страшнее навсегда расстаться с любимыми и продолжать жить как ни в чем не бывало. И вообще, последние слова сильно переоценивают…
Поплавок качнулся и пропал.
— Тихо!
Вдохнуть и не дышать.
Папа взмахнул удочкой, катушка заскрипела. Удилище изогнулось — что-то сильное в глубине настойчиво тянуло его за собой. Мне вдруг стало горячо, в груди прорезалась тошнота. Я вцепилась в края, боясь посмотреть за борт. Лодка накренилась. Казалось, вода вот-вот хлынет внутрь. Поверхность реки зарябила, закружилась и вдруг… замерла.
— Смотри-ка, сорвалась!.. — весело сказал папа и принялся нанизывать нового червяка на крючок. — Ты что, испугалась?
— Как ты? — вырвал меня из лодки голос медсестры.
— Плохо… — сказала я, по-рыбьи хватая ртом воздух.
— Дыши глубже, — она погладила мой взмокший лоб и поставила металлический резервуар у изголовья, — скоро все пройдет.
После процедуры я вышла в коридор и свалилась на знакомый стул перед кабинетом. Теперь самое худшее — ждать.
Снова прилив жара. Чалма на голове отсырела, футболка прилипла к спине. Быстрым шагом в туалет. Стащила и сунула в карман шапочку. Навалившись на раковину, подставила голову под ледяную струю воды. Подняла лицо и всмотрелась в зеркало.
Это я или не я?
«Волосы выпадут на двадцать первый день после первого курса химии, зато потом вырастут новые, красивые», — обещал врач. Так и случилось, ровно на двадцать первый день. Точность пророчества меня позабавила. Только вторая его часть всё не сбывалась. Брови и ресницы исчезли как-то незаметно вслед за волосами. Глаза стали похожи на озеро на опушке сгоревшего леса — одичавшие, опустелые.
Сейчас еще больше похожа на него.
В семейных видеофильмах и фотоальбомах папа — высоченный, молодецки крепкий и громкий, с ироничными шутками и озорными глазами — влажными бликами илистой реки на исходе лета.
Но память моя — злая мачеха — оставила мне вместо всех этих кадров один. Папа в кресле, худой и серый. Спортивная олимпийка велика. А мама, Рома и я — вокруг. Роме — пятнадцать, он выглядит старше, мне — десять, я склоняю голову к папиной голове. Глаза у папы непривычно серьезные, неуютные, с оттиском безвременной старости. Папе — тридцать девять. Врачи уже сдались.
Уведомление. От мамы. «Лизута, все хорошо?» Смахнула влево. Пальцы не слушаются, ком в горле. Пока ничего хорошего.
Маме — тридцать шесть. Она красивая, как актриса с советской киноафиши. Сидит на подлокотнике кресла, положив руку на папину. Маме — пятьдесят четыре. Всё такая же красивая, сидит рядом на кушетке в моей палате. За окном июньский знойный полдень, но почему-то темно как ночью. Обнявшись и согнувшись, мы плачем и падаем вместе с палатой куда-то за границу реальности.
***
Да, я падаю, падаю, и как-то легко падаю, как пух тополя падаю, а не как с крыши, у-у-ух!..
По пластинке старого проигрывателя мягко крадется игла.
Ах как бы хотелось, хотелось бы мне
Когда-нибудь как-нибудь выйти из дома…
На даче я отдыхаю на второй — самый тяжелый — день после химиотерапии. В тишине города я почти слышу, как нестерпимо ноют кости.
Дачная тишина шелестит, скрипит и стрекочет частицами растений и животных, что покорно увязли и застыли в ней, как в доисторической смоле. Я тоже вязну в ней, и моя боль уже не кажется мне такой беспредельной.
И вдруг оказаться вверху, в глубине…
Я лежу, слушаю мои детские грампластинки и разглядываю иллюстрации на больших картонных конвертах. Маленькая квадратная дверца в центре черной галактики, из дверцы на меня с любопытством смотрят нежные голубые глаза — «Алиса в Стране Чудес», радиопьеса с песнями на стихи Высоцкого.
Внутри и снаружи, где все по-другому!..
***
Липы расстелили тень во дворике нашей дачи, по-матерински укрывая обитателей от июльской жары. Скрипит самодельная качель — я порхаю на ней вверх и вниз, откинувшись назад и едва не задевая землю мокрыми после речки волосами.
Вот и сбывается то, что пророчится,
Уходит поезд в небеса, счастливый путь.
Щебечут деревянные прищепки — мама сушит полотенца на веревке.
Как высохший на солнце невод, стрекочет гамак — в нем полудремлет папа.
Ах, как нам хочется, как всем нам хочется
Не умереть, а именно уснуть.
Шелестит голос в радиоприемнике: «…двадцать лет со смерти Владимира Высоцкого».
Рома прибегает с пирса и говорит, что скоро будет смерч. Отпросившись у мамы и папы, мы бежим вниз, к реке и накрывающей ее сиренево-черной туче. Садимся на краешек обрыва. Привязанные к причалам лодки, как кони, почуявшие неладное, глухо толкают друг друга в шершавые бока. Разделив пополам веселье и страх, мы смотрим как внутри колышущейся на другом берегу воронки смерча, темной и пыльной, как рукав папиного рыбацкого плаща, зреет буря.
***
— Казакова!
Я вошла в кабинет, даже не пытаясь успокоить угнездившуюся где-то в желудке дрожь.
Вдохнуть и не дышать.
Врач обернулась, и сердце дернулось словно под лопнувшим жгутом. Она улыбнулась мне. Почему я не замечала раньше, как чудесно улыбаются врачи?
— Насколько я вижу, все хорошо, даже придраться не к чему. Поздравляю!
Дышите нормально, — распорядился бестелесный голос.
Вышла из клиники, нырнула в метро. В прохладном переходе прислонилась к стене, боясь уронить хоть каплю моей исступленной и доселе никому не известной радости.
Один из нас уехал в рай,
Он встретит Бога там, ведь есть, наверно, Бог…
Ко мне через гомон людей и гул поездов продирались голоса уличных музыкантов со знакомой песней.
Открыла сообщение от мамы и написала в ответ «Всё хорошо». Глаза защипало: то ли скопившиеся слезы, то ли железная пыль из-под вагонов. Я провела по векам пальцами.
Ну а пока — звенит звонок.
Счастливый путь! Храни тебя от всяких бед!..
К влажной подушечке прилипло что-то маленькое и темное.
И если там и вправду Бог,
Ты все же вспомни — передай Ему привет.
То была короткая, совсем новая ресничка.