Небо засветилось, пронизанное сразу несколькими молниями, и треснуло. Маша, подгоняемая первыми крупными каплями, закинула ногу на парапет. И вдруг раздался крик. Маша перекинула ногу обратно. Крик усилился раскатами грома. Маша закрыла уши руками. Снаружи доносился только гром. Крик раздавался изнутри, раздирая голосовые связки. Откуда-то сбоку всплыло лицо в маске. Маша заметалась, вскочила, широко открыла глаза и снова откинулась на подушку. «Сейчас, сейчас уйдет», — уговаривала себя. Надо только встать.
Маша встала, умылась и поехала к Петру Антоновичу. Она старалась выкроить хотя бы пару часов в неделю, чтобы вывезти его в город. Петр Антонович радовался таким вылазкам, так он их называл, пока мог говорить. Теперь он Машу не узнавал, но Маша чувствовала, что ему нравится ехать по оживленной улице. Туда помедленнее, обратно чуть быстрее, чтобы не опоздать на обед.
Они выкатились из ворот и влились в разноцветный поток спешащих к вокзалу.
Паша всегда встречал ее из командировок прямо у вагона, держа в обеих руках по стаканчику мороженого. А потом они шли не спеша в обнимку, раздражая наконец-то освободившихся пассажиров, и лизали мороженое друг у друга. И Петра Антоновича они вместе встречали, потом втроем ужинали в кафе напротив. А потом Паша уехал. Навсегда.
Маша прибавила шаг, лавируя между яркими чемоданами с веселыми наклейками. Пару раз наехала на кого-то. Секундный диалог с улыбками и извинениями. Стало повеселее.
Маша навалилась на коляску всем телом, умело вытолкнула ее из выбоины в асфальте. Захотелось кофе. Пашиного кофе.
Паша варил кофе с чувством, свободно. Его движения были выверенными, но не механическими, а фантазийными. Как будто он исполнял танец в стиле contemporary. Он всегда попадал в ее настроение, и Маша многое прощала за чашку кофе, за кофе-событие. За кофе — шедевр от замысла до рисунка на молочной пенке. За мастерство. Когда Паша уехал, Маша перестала пить кофе.
Колеса постукивали, проваливаясь в зазоры между тротуарными плитками. Тик-так, тик, так. Петр Антонович, свесив голову на грудь, задремал.
В сквере доцветала осень. Людей в этот час было немного. В основном пожилые выгуливали своих собачек да пара мамаш с колясками. Собачки-доходяги в вязаных из разноцветных остатков курточках шли медленно, почти не отрывая лап от земли, чтобы не удваивать подагрические боли хозяев. Маша осторожно объезжала их, пока не устала. Присела на влажную скамейку. Пахло преющей листвой. Едва моросивший дождь немного притушил вспышки красно-желтых деревьев. Они были разбросаны группами вокруг лужайки. Как пестрые несвежие букеты, собранные без души, просто, чтобы отдать дань. В траве белели хиленькие ромашки.
Маша вспомнила их с Пашей первое лето. Тогда всей компанией они отправились за город. Вывалившись из душной электрички, побежали наперегонки. Как жеребята, выпущенные из загона. Маша и Паша оторвались от всех и бежали вдвоем, почти синхронно. Он впереди, она на корпус сзади. Наконец, выдохшись, они разом упали в траву и замерли, уставившись в небо. Изменяющимися пестрыми облаками проплывали разные существующие и придуманные ветром животные и предметы. Яркое солнце не давало Маше разглядывать их. Она щурилась и крутила головой. Паша, перекатившись на живот, приставил ладонь к ее глазам. И то шире раздвигал пальцы, то почти смыкал, как жалюзи. Маша засмеялась и сама стала перебирать его пальцы, чтобы удобней было смотреть вверх и по сторонам. Вместе сплели венок из ромашек. Одну Паша приладил в вырез Машиной футболки. Маша уткнулась в нее, вдыхая запах горячей земли и солнца. Паша засмеялся, стер пыльцу с ее носа, прижал Машу к себе и осторожно положил голову ей на плечо. Она, встав на цыпочки, закинула ему на плечо свою.
— Мы как лошади, — сказала Маша.
Он зарылся в ее волосы, слегка прихватив мочку уха губами. Они часто так стояли. Как лошади. Дышали в ухо друг другу. Отдыхали.
А потом Паша уехал. Петр Антонович слабел. Маша, не справляясь, устроила его в интернат.
Хмарь стала плотнее. Потемнело. Маша посмотрела под ноги. В луже под скамейкой голубела медицинская маска. Машу передернуло.
Тренькнул телефон. Пришли результаты ее анализов. Пальцы дрожали. Файл открыть получилось не сразу. Маша заплакала. Потом встала, пристроилась за каким-то старичком и, шаркая, покатила коляску к выходу из парка.
В больнице каждую ночь ей снился этот мерзкий сон. Нога на парапете и лицо в маске. Она металась и звала Пашу. Стеснялась сказать сестричке, что не может видеть ее маску. И сама старалась не надевать. Ее ругали. Она послушно надевала, а когда никто не видел, прятала в карман.
Петр Антонович ушел тихо, во сне, ей так сказали. Маша ненавидела себя за то, что не держала его в тот момент за руку. И в том, что его сына рядом не было, она тоже винила себя.
Вернувшись домой, Маша решила переклеить обои в спальне. Цветочки стерлись, пожухли. Ей чудился запах прелых стеблей, ставших грязно-серыми с едва заметными подгнилинами. Выкорчевать и перекопать, как осеннюю кладбищенскую клумбу. Маша еще и потолочные заказала, чтобы избавиться от белого, в который она пялилась несколько месяцев. Захотелось голубой, чтобы лежать и смотреть в небо.
Старые обои въелись в стену вместе с основой, и Маша выдирала их, колупая ножом. Расковыривала цемент и неуспевающие затягиваться ранки на ободранных о шершавую стену руках. Перчатки не надевала. Они пахли процедурной. Отвратительный скрежет: как будто возят ножом, чтобы был острее, по абразивному кругу. А во рту привкус слизываемой с царапин крови. Паша быстро бы затер трещины и ямки в стене. С такой же легкостью как он зачистил свою память. Мастер.
Маша смотрела на облезшую стену. И вдруг услышала, как наяву:
— Прижми снизу, Маша!
Паша с трудом удерживал набухающее полотно. Стоял, беспомощный, под самым потолком, лицом к стене, раскинув руки на метр шесть.
— Маш, слышишь? Прижми!
Секунду Маша смотрела ему в спину, потом натянула маску и вышла из комнаты, прикрыв за собой дверь.