Маша, уткнувшись лбом в холодное стекло иллюминатора, делала вид, что спит. Самолет летел в самую западную страну Европы — Португалию. Сквозняк обдувал лицо, ровный гул двигателей разбавлялся стуком клавиш ноутбука. Сквозь ресницы она следила за руками своего парня: серебристое кольцо на мизинце, аккуратные лунки ногтей, бледно-сиреневые манжеты, запонки. Она пыталась вспомнить его школьником: тогда он был лохмат, задирист и улыбчив. Нынче же, обернувшись главой департамента в инвестиционном подразделении «Сбербанка», заледенел, отшлифовал грани, и только иногда пламя прорывалось сквозь базальт либо влечением, либо азартом.
Они опять поссорились. Он потащил ее на банковскую тусовку в Лиссабон, а потом на каникулы в его любимую Азию, которую она невзлюбила из духа противоречия, хотя там море, особенно предрассветное, когда безлюдно, вода обездвижена, а пляж не затоптан. Вадим же любил толпу, сбивал народ в команды и устраивал турниры по пляжному волейболу, сажал всех на мотороллеры и катил к дальнему пляжу, вечером настольные игры и далее везде, как электрички.
А ей так хотелось остаться в Москве! В этом году природа подарила совершенно европейскую бесснежную зиму, каждое утро вместо серой жижи или наваленных сугробов город встречал сухим асфальтом, чистая машина радостно распахивала двери, не требуя десятиминутных подскоков со скребком. И она наконец-то открыли свою кофейню, вот уже полгода собранная ею команда выпускала на улицу кофейный запах, формировала традиции, бариста колдовали. Народ потянулся, сначала друзья друзей, а потом утром-вечером не сесть, и кофе только навынос, их красные стаканчики со смешными рисунками разбежались по кварталу. У Маши внутри играл симфонический оркестр, то скрипки пели в унисон и взлетали высоко к сводам, то ударные вдруг ухали филином. Она замирала, позволяя другим разбираться с арендой, ремонтом и прочими напастями, и деньги тоже, между прочим, Вадим помог у банка получить. Часть Машиных подружек крутили у виска, мол, ты совсем чокнутая, чтобы школьная любовь, банкир, да возился с тобой и твоей кофейней. Маша тоже все понимала и даже чувствовала положенную благодарность.
Но накануне Рождества и новогодних праздников она не сможет открыть кофейню, улыбнуться первому посетителю, сварить утренний кофе, а будет сначала в одиночестве бродить по Лиссабону, пока банкиры заседают, а затем скакать обезьяной по пляжам. Она даже подарок еще не купила Вадиму в предновогодней суете. Португальская столица встретила солнцем, синевой реки и елкой на Площади Коммерции. Девушка немного оттаяла, бродила между мандариновых деревьев, каталась на дребезжащем трамвае. Любимые ею азулежу — португальские изразцы — по-гжельски радовали глаз, она даже прикупила парочку небольших плиток и уже обсудила со своими, куда их можно повесить.
Тридцатого вечером пошли в ресторан с тапасами, перепробовали все меню, пробежались по карте вин: и белое, и красное, и розовое, и даже зеленое вино раскрасило их вечер. Хозяевами оказались англичане, завязалась беседа, и они беззлобно мерили Москву и Лондон, потом неизбежно скатились в брекзит, Украину и волнения в Москве летом.
Маша наслаждалась вечером: на удивление, вокруг нее собралась группа, равнодушная к политическим проблемам, но вовлеченная в современную литературу. Один из них все время подливал Маше вино и взглядывал темными глазами, отстукивая ритм мелодии. Отдавая должное англичанам, Маша пела осанну Исигуро, воздавая ему как ткачу миров, в которых то дети, выращиваемые на органы, то классический дворецкий, а то и драконы в тумане забвения. Они поговорили о японце, способном создавать истинно английскую литературу, тут же перепрыгнули на Набокова с его гениальной двуязычностью. Подружкой одного из хозяев оказалась чешка, студентка литературной магистратуры какого-то европейского университета, она, захлебываясь, рассказывала про стирание границ между сотворенным миром и фактом. Ее героем был Кнаусгор, ставший феноменом искренности и подлинности не только в своей Норвегии, но и во всем мире. Маша, к своему стыду, не осилила и трети, но страсть рассказчицы плеснула ей в лицо возможностью учиться и работать, и просто жить среди своих.
Она уже проделала это один раз, положив свой почти красный филологический диплом на полку, окончила школу бариста и встала за кофемашину. Родители вздрогнули, но пережили. Вадим, который умел выращивать проекты и продавать их, требовал от нее движения, динамики, а она хотела, а может и могла только варить кофе и читать книжки.
А следующим утром ее не посадили в самолет. Оказалось, паспорту, сделанному десять лет назад, осталось жить пять месяцев, а надо было минимум шесть. Ей, потом Вадиму и еще переводчице несколько раз все объяснили, Маша издыхающим драконом плевалась огнем, гневаясь на дурацкие правила. Она вроде даже помнила про заканчивающийся паспорт, но ненужность азиатской визы отвела ей глаза. Вадим перебрал варианты, в итоге вполне искренне планировал остаться, но она объяснила, что девочка большая и вполне справится. Ей вернули чемодан, Маша решила, что встретить Новый год в самолете это даже для нее перебор и, потыкав в телефон, нашла себе пристанище недалеко от вчерашнего ресторана.
В автобус из аэропорта ее тоже не пустили — чемодан оказался велик, пришлось ехать на метро. Она пропустила переход и уже совсем вечером оказалась в центре города. Чемодан дребезжал по булыжникам улиц, ее обтекала толпа нарядных людей, в голове барахтались картинки. Вот ее кофейные товарищи собираются в Малаховке на даче, любимый ею пес вертится волчком среди гостей, Симон рвется из винила, на столе скатерть-самобранка. Родители, как водится, в Большой, потом чинно выпьют, и мама наверняка будет звонить и может заподозрить, что вот она опять, а уже пора. Вадим на пляже, присев на корточки, зажигает китайский фонарик, красавица Верочка держит купол, ковыряет ножкой песок, и красные ноготки поблескивают в огне горелки.
Маша взволокла чемодан в квартирку на верхнем этаже и принялась плакать, ведь как встретишь, так и проведешь. Иссякнув, нацепила розовую юбку-пачку, спустилась вниз и отправилась на поиски бара. Продираясь сквозь грохот музыки, жар тел и незнание языка, купила сигарет и бутылку местного шампанского, выбралась на улицу и побрела обратно.
Накопив жалость к себе, решила, что приступит прямо здесь. Бутылка не открывалась, Маша, презрев правила, активно потрясла ее, пробка вылетела, и струя шампанского окатила появившегося из-за угла прохожего. Она понаблюдала выпученные глаза, стекавшие по лицу жертвы капли, рот, изрыгавший проклятия, скорчилась от смеха и сползла по стене. Она не могла остановиться, и единственная мысль билась в ее голове: что, похоже, сейчас огребет, потому что ругательства были русские. Парень поднял девушку, встряхнул и засмеялся. Вскоре они выяснили, что крещенный ею шампанским заметил ее вчера в ресторане и идет туда праздновать Новый год, что литературная девушка — его сводная сестра, и поэтому он русский, а она чешка. И зовут его Петр, и он музыкант, и книги его любимое, ну, после музыки, и надо непременно с ним, так как у нее розовая пачка и еще много книг, которые стоит обсудить.
Маша глотнула шампанского из злосчастной бутылки, достала бумажный платок, аккуратно промокнула лицо героя, взяла его под руку и сказала: «Пойдемте, Петр, пора встречать Новый год!»
Молодые люди, подстроив шаг под новогодний ритм города, споро двигались по Авенида да Либердаде к месту праздника. Машины лаковые черные ботинки едва поспевали за кроссовками Петра, не сговариваясь, они увлеклись игрой «не наступи на чёрную плитку мозаичного тротуара улицы».
Петр, оказавшись в базе физиком, рассказывал, что скорость вылета пробки порядка сорока км в час, и попадание в тело человека не опасно, но если хорошенько встряхнуть, как делают победители гонки «Формулы-1», то можно залить всех пеной, как из пожарного гидранта.
Маша под визг уличных скрипок, словно гонщик, пилотирующий никому не известный болид, входила на полной скорости в последний поворот, и финишный клетчатый флаг уже полоскался на ветру.