5 декабря литературные мастерские Creative Writing School провели девятичасовой Марафон: Книжная ярмарка у вас дома. Это однодневный онлайн-проект для тех, кто хочет читать книжки, писать книжки, говорить про книжки, покупать книжки. 

Для всех, кто пропустил наш марафон, выкладываем записи программ.

Детская программа

Модератор Мария Карайчева

— Награждение победителей конкурса литературно-творческих работ школьников. Совместно с Гильдией словесников. Жюри: преподаватель Татьяна Смирнова, писатели Нина Дашевская, Алексей Олейников, Мария Карайчева 

— «Осознанное чтение» с писателем Алексеем Олейниковым.

— Разговор с писателем Ниной Дашевской про осознанное чтение.

— Литературная разминка с писателем Марией Ботевой.

Мастера CWS рекомендуют книги

Модератор Александра Гуськова

— Майя Кучерская

— Марина Степнова

— Елена Холмогорова

— Егор Апполонов

Creative writing практикум

Модератор Александра Гуськова

Мастер-класс по литературному скетчингу с редактором и директором CWS Питер Анной Рябчиковой

Издательская программа

Модератор Юлия Виноградова

— презентация электронного журнала «Пашня», Юлия Виноградова

— издательство «Молодая гвардия», Сергей Коростелев 

— издательство «Эксмо», Раиса Ханукаева

— издательство «Манн, Иванов и Фербер», Ренат Шагабутдинов

— издательство «Бомбора», Ксения Сизова

— издательство «Редакция Елены Шубиной», Алексей Портнов

— издательство «Бумкнига», Дмитрий Яковлев

Специальная программа CWS

Модераторы Анна Валуйских и Валерий Воронецкий

— Мастер-класс писателя Марии Галиной «Страх и ужас: как управлять читателем, не привлекая внимания санитаров»

— Литературная разминка с писателем Марией Карайчевой «Память, говори: как оживить деталь и текст». 

— «Осознанное чтение» с Натальей Осиповой «Читаем “Анну Каренину“: про устрицы, калачи и особенности национального адюльтера»

— «Осознанное чтение» с Майей Кучерской «“Ай люли – се тре жули“: из чего сделан “Левша” Лескова»

— Презентация книги Ольги Фатеевой «Скоропостижка» (Эксмо-Бомбора, 2020).  Специальный гость — Александр Стесин, модератор Наталья Осипова

— Встреча «Выход в свет: ошибки начинающих авторов»: критик Лиза Биргер, бренд-менеджер издательства «Редакции Елены Шубиной» Татьяна Стоянова, редактор, директор CWS Питер Анна Рябчикова, директор очных мастерских CWS Александра Гуськова.

2020 год стал нелегким испытанием для многих из нас. Но кое-что хорошее в нем все-таки было, например, книги. Кризис отразился только на времени выхода крупных новинок, но большинство из них не заставили себя долго ждать. О том, какие тексты можно считать литературным событием года и что читатели могли пропустить в эпоху пандемии и изоляции, нам рассказали литературные критики и переводчики. 

Галина Юзефович, литературный критик 

Пока что самое сильное впечатление этого года — сборник рассказов Аллы Горбуновой «Конец света, моя любовь». Несмотря на то, что формально это именно сборник, а не роман в рассказах, фрагменты тем не менее собираются в целостное высказывание, где автор блестяще совмещает пронзительную узнаваемость, причем в мельчайших деталях, с совершенно невероятным фантасмагорическим полетом воображения. Мне кажется, что редкое сочетание двух этих факторов делает книгу Аллы Горбуновой серьезным событием в русской литературе. В этом году уж точно. 

Вторая книга, которая прошла менее замеченной, но мне хотелось бы ее выделить — это сборник Татьяны Замировской «Земля случайных чисел». Вообще если говорить о каких-то тенденциях в русской словесности последних лет, то важным явлением, на мой взгляд, стал возврат к малой прозе, понимание того, что это не второсортные тексты, обреченные прозябать в тени романа, но ничуть не менее значительная форма литературы. «Земля случайных чисел» — намеренно дробный коллаж, где каждая история балансирует на стыке фантазии и реальности, мерцает, не давая читателю окончательного ответа на вопрос, что же это такое. Все рассказы сборника очень разные, но объединены очень сильным и чистым авторским голосом. 

Следующим в моем списке будет «Риф» Алексея Поляринова — второй роман автора, более совершенный и продуманный, чем «Центр тяжести». Это сложно сконструированный текст, состоящий из нескольких сюжетных линий, по-хорошему увлекательный, но при этом обращающийся к одной из ключевых проблем нашей современности — теме исторической памяти. По мнению Поляринова, именно она оказывается центром нашей уязвимости. Непроработанные и недодуманные проблемы в прошлом приводят к катастрофам — как персональным, так и коллективным, — в настоящем. 

Четвертая книга — роман молодого прозаика Александра Пелевина «Покров-17». Я вообще хочу отметить, что в моем списке главных книг за год — четыре автора, которым еще не исполнилось и сорока, и Пелевин из их числа. Александр Пелевин работает на стыке социальной фантастики и социальной притчи, и в его книге, отсылающей, помимо прочего, к творчеству братьев Стругацких, точно выражена идея крушения большой страны в 93-м году. Тему эту автор прорабатывает сразу на нескольких уровнях. С одной стороны, знаковой отсечкой, после которой происходят необратимые изменения, становится штурм парламента. С другой стороны, всеобщее крушение захватывает в том числе странную закрытую территорию Покров-17, где и без того, в общем, творится черт знает что. С третьей, глобальный крах СССР восходит ко временам Второй мировой войны. Так же, как и «Риф», роман Пелевина отсылает к проблемам исторической памяти и ее искажений, имеющей свойство самыми монструозными способами вторгаться в нашу действительность. 

Ну и, наконец, пятая книга, довольно предсказуемая, это роман Евгения Водолазкина «Оправдание острова». Водолазкин — один из самых заметных, важных и больших писателей нашего времени, но не все романы удались ему одинаково хорошо. Совсем провальных вещей у него, безусловно, нет, но после «Лавра» и «Авиатор», и «Брисбен» выглядели попытками «поймать за хвост» собственный талант. «Оправдание острова» — первый текст со времен «Лавра», который если не дотягивает до того же уровня, то, во всяком случае, ощутимо приближается к нему. Это замечательный роман о времени, исторической памяти и языке. Словом, новый большой успех большого мастера. 

Александра Борисенко, филолог, переводчик

Если говорить о новинках 2020 года, то я бы прежде всего отметила книги, переведенные нашими выпускниками из CWS и семинара МГУ. В издательстве «Фантом Пресс» вышло целых три книги в переводах наших выпускниц: «Мельмот» Сары Перри в переводе Анны Гайденко, «Человек с большим будущим» Абира Мукерджи в переводе Марии Цурюпы и «Человек у руля» Нины Стиббе в переводе Натальи Рашковской.

В издательстве Popcorn Books вышел роман американского писателя Эндрю Шона Грира «Лишь» в переводе Светланы Арестовой (этот роман получил Пулитцеровскую премию 2018 года). 

В издательстве «Синдбад» вот-вот выйдет задержавшийся из-за отмены ярмарки Non/Fiction роман «Моя Ванесса» Элизабет Кейт Расселл в переводе Любови Карцивадзе.

Все это заметные, яркие романы, о которых много пишет критика, изданные в лучших издательствах страны. 

Скоро в магазинах появится и еще одна примечательная книга: «Восемь детективов» Алекса Павези. Это роман, в котором к классическому детективу-головоломке применяется математическая комбинаторика: в детективе должна быть хотя бы одна жертва, хотя бы один преступник, хотя бы один сыщик. Иногда эти роли могут совпадать. Примерами разных комбинаций служат восемь новелл, и благодаря этому в работе над текстом смог участвовать коллектив переводчиков — последняя продолжающая группа нашей мастерской практически в полном составе. Надежда Авдеенко, Андрей Белеванцев, Евгения Никитенко, Мария Никитина, Дина Ключарева, Александр Перекрест, Анастасия Рыбалкина, Вера Столярова, Анастасия Субботина и Аркадий Тесленко сделали отличную совместную работу. 

Если же говорить о самом ярком впечатлении года от романа, прочитанного в оригинале — то это Troubled Blood («Дурная кровь») Джоан Роулинг, около 800 страниц чистой читательской радости.

Виктор Сонькин, филолог, переводчик

В этом году главная российская премия за научно-популярную литературу «Просветитель» отмечает двенадцатилетие, и у нее появилась новая важная номинация. Она отмечает работу переводчиков, редакторов и издателей, которые выпускают лучшие естественнонаучные и гуманитарные произведения иностранных авторов. Я вхожу в жюри этой номинации; церемонию вручения по понятным причинам перенесли с осени на февраль–март будущего года, но уже сейчас можно сказать, что в числе номинантов — замечательные и прекрасно подготовленные книги, вышедшие по-русски на протяжении последних нескольких лет.

В этой области наши ученики тоже работают — в издательстве «Альпина нон-фикшн», например, вышла книга Д. Нэша и П. Барретта «Динозавры: 150 миллионов лет господства на Земле» в переводе Константина Рыбакова, который учился в Creative Writing School.

Из научно-популярных книг, которые вышли на английском буквально только что, я хотел бы отметить «Кратчайшую историю Англии» Джеймса Хоза (The Shortest History of England by James Hawes) — его опыт истории Германии в этом же жанре в прошлом году вызвал бурю откликов, как восторженных, так и возмущенных, — и «Метеорит» Тима Грегори (Meteorite by Tim Gregory) с подзаголовком, который говорит сам за себя: «Как камни из космоса создали наш мир».

Анастасия Завозова, переводчик, литературный критик

«Стеклянный отель» Эмили Сент-Джон Мандел. Своим пятым романом Мандел как-то очень отчетливо доказала, что она большая и умелая писательница, потому что при довольно сложной экспериментальной структуре книги («круги по воде» вместо привычной хронологической линии) она сумела сохранить внутри текста очень простую, хрустально-ясную историю с четким, практически дыхательным ритмом. Сюжет кажется донельзя простым — один мужик построил финансовую пирамиду, но, как водится, яичко разбилось, осколочки застряли в глазах, сердцах и кошельках самых разных людей, — но Мандел рассказывает его как-то очень захватывающе, очень лично, так что каждый из героев, пострадавший от махинаций, становится реальным человеком по ту сторону книги.

«Девственницы-самоубийцы» Джеффри Евгенидиса. Какой-то невероятно, до последней точки, до последнего вдоха идеально выстроенный роман, в котором нет ни одного лишнего слова. Очень трудно вообще поверить, что это дебютный роман Евгенидиса, потому что он весь — при его достаточно визуальной плотности и какой-то декадентской любви к вязкой, душной эстетике распада, — сделан как-то совершенно мастерски, точно, красиво без единой красивости. История самоубийств девочек Лисбон, за которыми следит коллективное бессознательное растерянных мальчиков-подростков, могла бы стать мрачной чернушкой о том, как взросление подступает к горлу, но на деле у Евгенидиса вышел печальный, полный воздуха и любви текст о девочках и мальчиках, которые содержат в себе целый мир. 

The Brontës: Wild Genius on the Moors: The Story of Three Sisters By Juliet Barker. Основная книга любого бронтеведа, самый полный — тысячестраничный — труд, посвященный истории семьи Бронте, от Патрика и Марии до Артура Николса. Я обожаю такую детальную работу с источниками, когда Баркер, скажем, чтобы подтвердить крошечное утверждение о том, что Патрику Бронте пришлось в таком-то году много работать, приводит цифры из церковных книг за этот период (столько-то погребений, столько-то крестин, столько-то свадеб). Кроме того, это очень беспристрастная, полная фактов история, которая тоже, как и более поздняя книга Лукасты Миллер, ставит своей целью развенчать миф о сестрах Бронте как гениальных инопланетянках с вересковых пустошей, которых огрело талантом свыше. 

Валерия Пустовая, литературный критик

Я бы хотела отметить книгу Михаила Визеля «Пушкин. Болдино. Карантин. Хроника самоизоляции 1830 года». На ее обложке Пушкин в маске, исчирканной, как черновик, а внутри множество графических приемов, которые позволяют осовременить опыт изоляции Пушкина, приблизить его к нам. Визель рассказывает о заточении поэта во время эпидемии холеры в Москве, когда Пушкин так рвался решить хозяйственные дела, вернуться к своей невесте и вообще как-то продолжить эту жизнь. Он рвался к будущему. Книга, помимо того, что ценна своими комментариями к письмам и историческими справками, читается как реплика к современности. Она о том, как мы рвемся в будущее, а на самом деле счастливы в настоящем. Пушкин, застигнутый изоляцией, выступает как очень современный, счастливый здесь и сейчас человек, который, однако, мыслями не может ухватить свое счастье, а все время рвется за черту настоящего.

Вторым в моем списке будет сборник Романа Сенчина «Петля». Книга с очень неожиданными рассказами. Неожиданными потому, что за многие годы мы привыкли к Сенчину как к мастеру, пишущему о беспросветности, которого читают , чтобы погрузиться на дно безнадежности, рассмотреть скудость жизни обычного человека. И вдруг в сборнике брезжит свет! Герои Сенчина внезапно не то чтобы взялись за ум, но стали осознаннее. Они начали что-то делать со своей жизнью, захотели ее поменять. Удивительно, как в книге сочетаются автофикшн и художественный вымысел. Сюжет рассказов строится вокруг личной истории автора, личной травмы перемен, и книга ставит вопрос о том, имеет  ли человек право радикально менять свою жизнь. Не бред ли это — всю жизнь оставаться на одном месте? Не преступление ли — отказываться от того, что уже так хорошо налажено и схвачено? В книге нет правильного ответа, и это лучшее из художественных решений. 

Также я назову роман Ксении Букши «Чуров и Чурбанов», который меня совершенно потряс. Эта книга, в которой, как мне кажется, легкий налет фантастики стал лишним, потому что сама реальность у Букши фантастична, организована по сверхчеловеческим законам. Люди здесь, как звезды со своим танцем, яркие, но послушные вселенской гармонии существа. Ксения Букша описывает удивительный космос жизни, создавая фантастическую атмосферу, в которой, как судьбоносной находкой, можно любоваться даже ободранным двором. 

Хочу рассказать и о романе поэта Инги Кузнецовой «Изнанка». Это ее вторая прозаическая вещь и, как мне кажется, самый удачный художественный выстрел по теме коронавируса. Кузнецова сделала необходимый шаг: отступилась от человекоцентричности, написала роман от лица самого вируса. Звучит это как прикол или попытка проехаться на волне массовой истерии, страхов и предубеждений, но на самом деле это способ не попасть в тон Фейсбуку и новостям. В романе вирус предстает как нечто полуживое, которое пытается осознать, почему оно хотя бы «полу», да живет, как устроена жизнь и что заставляет по-настоящему живых существ, людей входить в определенные отношения друг с другом, в том числе в отношения поедающего и поедаемого. Любовь в этом романе тоже иногда похожа на взаимное пожирание. 

И последнее, о чем я хочу сказать, это книги молодых авторов: роман писательницы из Казахстана Малики Атей «Я никогда не», финалистки премии «Лицей» прошлого года, и роман драматурга Керен Климоски «Время говорить». Это две молодежные, очень современные книги про новое поколение подростков, которое пытается сладить с травмами семьи и сопротивляется попыткам предопределить их будущее. Но бунт героев созидательный: он в том, что они пытаются создать свое новое — новый тип отношений, или новый стиль жизни, или добиться новой открытости и справедливости. 

Наталья Ломыкина, литературный критик

Я ориентировалась на читателей «Пашни», которые являются еще и слушателями CWS, и, думаю,  книги, которые назову, интересны и с писательской точки зрения тоже.

«Сад» Марины Степновой — настоящий большой роман, созданный на выверенном историческом материале. Текст при этом написан современным языком. Перед читателем любопытный эксперимент, в котором автор сознательно нарушил ряд канонов и поместил в XIX век с его жесткими правилами абсолютно современную героиню. Марина Степнова пытается показать, насколько изменился подход к воспитанию: главная героиня — Туся (княжна Наталья Владимировна Борятинская) — воспитывается не так, как должна была бы воспитываться в княжеском доме в середине позапрошлого века, а в той абсолютной любви и вседозволенности, в которой растят современных детей. Однако Туся живет в тисках различных ограничений, которые накладывает на нее время, и от этого не самая приятная с точки зрения характера героиня вызывает у читателя все больше сочувствия. Она бьется о свое время. Как мне кажется, этот роман крайне важен сегодня, и очень утешает, что «Сад» всего лишь первая часть дилогии. 

«Hello world» доктора математических наук Ханны Фрай — еще одна своевременная книга, посвященная нейронным сетям, искусственному интеллекту и всему тому, что сегодня составляет изнанку нашей повседневной жизни. Фрай рассказывает, почему не стоит верить шуткам о подслушивающих спецслужбах, когда вам выпадает реклама того самого товара, о котором вы вчера говорили с подругой. Все гораздо сложнее и вместе с тем математически проще —  алгоритмы просчитывают нашу жизнь во всех сферах. В книге есть яркий пример, который меня захватил: это история о том, как одна крупная торговая сеть на основе анализа покупок женщин стала предлагать им товары для беременных. Описана реальная ситуация, когда разгневанный отец несовершеннолетней девушки потребовал от магазина извинений за то, что его дочь забросали рекламой подобных товаров, а через некоторое время пришел с извинениями. Анализ потребительской корзины предугадал беременность раньше самой девушки и ее родителей. 

Ханна Фрай пишет об очень серьезных вещах, но владеет редким навыком настоящего просветителя рассказывать просто о сложном. 

«Разговоры с друзьями» — дебютная книга Салли Руни, которая принесла писательнице популярность. Это роман, из которого позже выросли нашумевшие «Нормальные люди». И если второй роман кажется мне искусственным (я назвала «Нормальных людей» анатомическим театром, потому что писательница препарирует персонажей, как патологоанатом на столе), то «Разговоры с друзьями» невероятно хороши. Это очень живой, честный, обаятельный, подкупающий своей естественностью роман. Салли Руни сокращает границу между героями и читателями, и все ее фирменные приемы, позже доведенные до пика и потому искусственные в Нормальных людях», в «Разговорах с друзьями» кажутся естественными.  Две молодые студентки знакомятся с парой, которая на десять с лишним лет старше, чем они, ведут разговоры совершенно обо всем, а позже у одной из девушек случается роман с мужем старшей героини. Это роман о том, как молодые женщины становятся взрослыми и принимают собственное «я». Один из важных посылов книги в том, что неумение принимать себя, критичное, снисходительное отношение к собственной персоне, вредит не только самому человеку, но и другим. 

  «Непобедимое солнце» Виктора Пелевина вопреки обыкновению не сверхсовременный роман, а вневременной текст автора, что противоречит всему, что мы от него обычно ждем — литературного подведения итогов прожитого года. И в этот странный 2020-й Пелевин вновь опередил всех, написав совершенно иную историю. В моем восприятии «Непобедимое солнце» — оммаж Булгакову, в нем можно увидеть перекличку с «Мастером и Маргаритой». Это роман в романе, где историческая часть невероятно хороша. В «Непобедимом солнце» меньше злободневности, но больше глубины, что для меня очень ценно. 

  «Ведьмин вяз» — психологический роман, в котором королева ирландского детектива Тана Френч выходит в большую литературу. Думаю, молодым авторам важно увидеть, как маститый писатель из жанрового текста делает большое произведение. Главному герою Тони 28 лет, он успешен и беспечен, но в один странный вечер в его квартиру вламываются грабители и он получает тяжелую травму головы. В состоянии выздоровления мы его и застаем в начале романа. Для того, чтобы восстановить силы, Тони отправляется в родовое гнездо — «Дом с плющом», где до сих пор по выходным собирается вся семья. Дети неожиданно находят в дупле старого вяза скелет. После этого главный герой еще больше теряет почву под ногами. Это роман о взрослении, о взаимоотношениях с близкими и с собой, о подростковой слепоте и взрослых иллюзиях, и вместе с тем это блестящий психологический детектив. 

Святки, Рождество, гадание и вера в чудо — это нам всем хорошо знакомо, но как литературный жанр «святочный» («рождественский») рассказ кажется чем-то морально устаревшим. Конечно, не совсем нафталиновая литература, но все же что-то добропорядочно-классическое, сослужившее свою добрую службу пару веков назад и мало что могущее сказать о нашей с вами современности. Почему же тогда Рождество (что католическое, что православное, что обратившееся светским Новым годом) никуда не исчезает даже в пост-постмодернистской литературе? Зачем нынешним писателям прибегать к таким старым приемам? Или все же в страшноватое время 2020-года это еще важнее — обратиться к мощному ресурсу чуда и «подзаправить» им современную прозу? Давайте бегло вспомним лучшие образцы этого жанра в славном прошлом и посмотрим, что можно делать с рождественским чудом в XXI столетии.

Христианское чудо в театральном зеркале

Как подсказывает само название жанра, первоначально он был теснейшим образом связан с религиозными практиками и составлял часть календарного ритуала. Глухие средние века на самом деле были не такими уж глухими: уже с V века богослужения начали сопровождаться специальными театрализованными представлениями, «экранизирующими» сцены из Священного Писания, — мистериями. Несмотря на то, что периодически Церковь сомневалась в допустимости таких «языческих» сценок, мистерии приобретали все большую и большую популярность и стали прародителями новоевропейского театра. Одной из главных групп представлений стали как раз рождественские мистерии, приуроченные к 25 декабря. Естественно, главным сюжетным механизмом в них было чудо, которое затем успешно перекочевало во все рождественские сюжеты.

В России подобные представления появились, с учетом запоздалого принятия христианства, попозже, но очень скоро также составили важнейшую часть календарной культуры. Православная Церковь быстро переняла методы католической: врага надо убивать его же оружием, так что многие элементы языческих обрядов, с которыми упорно воевали поборники христианства, были «перекодированы» на новый религиозный язык. Так и древние славянские святки были приурочены к рождественскому циклу (в России из-за тогдашней разницы календарей смещенному на январь), а христианское учение вполне органично сочеталось с языческими гаданиями. Ну а после того, как революционный Петр ввел начало года с 1 января, чудо приобрело более светский характер, став частью новогодних историй. Сходные трансформации будут ждать святочный рассказ и после 1917 года.

Истоки жанра: святочные истории, рождественские чудеса и, конечно, Диккенс

Русская литература многим обязана Василию Жуковскому, в том числе и одним из первых описаний святочных гаданий в изящной словесности. Конечно, уже в петровскую эпоху, в начале XVIII века, появилось немало светских вариантов святочных историй (чего стоит только плутовская «Повесть о Фроле Скобееве», герой которой переодевается женщиной, чтобы соблазнить дочь стольника на святочном празднике!), но все же его «Светлана» (1813) не только распространила моду на это имя, но и дала начало богатой традиции святочных сюжетов в «высокой» литературе. После того, как «раз в крещенский вечерок / девушки гадали», Светлане является призрак возлюбленного, который пытается увести ее в гроб. В отличие от главного источника Жуковского, страшной баллады Готфрида Бюргера «Ленора», и его же предыдущего опыта «перевода» этой баллады («Людмила»), в «Светлане» все завершается хорошо: благочестивая вера позволяет девушке справиться со всей нечистью, хтонические чудовища оказываются просто кошмарным сном, а возлюбленный не только жив, но и готов вести ее под венец. Русское чудо исправно работает — а как иначе, когда работу над балладой Жуковский заканчивал непосредственно в Отечественную войну 1812 года?

Сходным образом оказывается всего лишь кошмаром другой знаменитый святочный сон — пушкинской Татьяны в седьмой главе «Евгения Онегина». Тут тоже появился возлюбленный, только в образе инфернального властелина, заправляющего всякой нечистью — тут и жуткий медведь, и «рак верхом на пауке», и «череп на гусиной шее». К счастью, все это только сон, приснившийся в канун Рождества, но вот чуда не случается: все мы знаем, чем закончились отношения Татьяны и Евгения.

А вот в «Ночи перед Рождеством» (1832) Николая Гоголя — которая во многом заложила основы русского рождественского рассказа — все складывается более чем удачно: бравый кузнец Вакула без особого труда одолевает Черта и даже использует его в качестве транспортного средства, чтобы выполнить просьбу своей возлюбленной. В дальнейшем фантастика Гоголя приобретет гораздо более страшный характер, однако в «Вечерах на хуторе близ Диканьки» все еще хорошо. Кстати, рождественское чудо здесь имеет свое благочестивое обоснование: Вакула не только кузнец, но и иконописец.

Но, хотя Николай Полевой еще в 1826 году публиковал в своем «Московском Телеграфе» «Святочные рассказы» (стилизующиеся под фольклорные былички), канонический образец этого жанра был создан в Туманном Альбионе — «Рождественская песнь в прозе: святочный рассказ с привидениями» (1843) Чарльза Диккенса. Ее обязаны про- и перечитать все скряги этого мира: история дядюшки Скруджа, который в своей страсти к деньгам никак не может понять, почему людям нужно это бесполезное Рождество, наглядно поучает — рождественское чудо важнее всего прочего. И оно действительно происходит: к Скруджу являются духи Рождества, которые показывают ему прошлое, настоящее и угрюмое будущее, так что после «пробуждения» он немедленно начинает любить людей и весь мир. И, конечно, счастливо празднует Рождество в семейном кругу.

Двойная парадигма рождественского рассказа — надежда на волшебное чудо и трагическое осознание его невозможности

Куда более трагическую версию неудавшегося чуда предлагает нам знаменитый «детский» сказочник — Ханс Кристиан Андерсен. В «Девочке со спичками», опубликованной через два года после «Рождественской песни», юная продавщица из страха перед жестоким отцом решает в Сочельник не возвращаться домой и пытается согреться в морозную ночь, зажигая перед собой спички. В их неверном огне ей видятся чудесные рождественские видения, но увы, в реальности все куда более грустно: наутро прохожие обнаруживают замерзшее тело девочки.

Рассказы Диккенса и Андерсена заложили двойную парадигму рождественского рассказа — с надеждой на волшебное чудо и трагическим осознанием его невозможности в повседневной реальности.

Ирония судьбы, или Советское чудо

Рождественское чудо в советское время может являться не только в формате перепутанного города после традиционной бани 31-го декабря. Однако и по этой классической кинокомедии очевидно, как давнишний указ Петра перенести начало года на 1-е января приобрел особое символическое значение после масштабной атаки на религиозный календарь в раннесоветскую эпоху. 

Место «отмененного» Рождества (которое, естественно, продолжало праздноваться неофициально) занял более светский Новый год — однако неизбывная вера в чудо продолжала жить и в текстах. В особо радикальных случаях это чудо напрямую атрибутировалось вождю пролетариата: так, в 1930 году известный революционный деятель и секретарь Ленина Владимир Бонч-Бруевич опубликовал очерк «Три покушения на В.И. Ленина», в который вошла и «Ёлка в Сокольниках», описывающая, как Ленин-Дед Мороз радует раннесоветских детишек на сокольниковской елке 1919 г.

Куда более искусно новую революционную энергию чуда описал в 1939 году Аркадий Гайдар: в его знаменитом рассказе «Чук и Гек» два мальчика, оказавшись одни среди дикой природы, героически справляются со всеми трудностями и дожидаются своего новогоднего подарка — прибытия отца и обильного празднования. Как этого требует художественный мир Гайдара, чудо здесь не дается одними только законами календаря: дети сами «завоевывают» его своей революционной энергией и справляются с этим гораздо лучше, чем взрослые.

Однако и «традиционное», христианское чудо Рождества, естественно, продолжало быть предметом размышлений даже в советскую эпоху. Достаточно вспомнить двух главных певцов Рождества — Бориса Пастернака, у которого в романе «Доктор Живаго» (1955) христианское время просвечивает сквозь перипетии Гражданской войны и позволяет победить смерть, и Иосифа Бродского, на протяжении множества лет продолжавшего с упорством писать свой рождественский цикл и искать новый поэтический язык, которым можно было бы описать эту двухтысячелетнюю тему мирового искусства. 

Чудо в XXI веке

Вот та парадигма хрестоматийных текстов — а точнее, лишь верхушка этого айсберга, — с которой в той или иной степени приходится работать современным авторам, осмеливающимся тягаться с классиками на поле чудесного. Казалось бы, все уже сказано, заданы все вопросы и даны все возможные ответы, вот только время склонно к движению, и найденные некогда ответы все в меньшей степени отвечают нашему сегодняшнему запросу на чудо.

Уже по советскому бытованию «рождественского» рассказа видно, какие серьезные трансформации претерпел этот жанр в XX веке, новейшее же время требует еще более революционных решений. Давайте попробуем посмотреть, как с этой задачей в разные эпохи справлялись современные писатели: все это только подступы к большой миссии по реанимации чуда.

Для начала стоит сделать одному из самых светлых и по-хорошему наивных жанров литературы прививку постмодернистской иронии. Для этого замечательно подойдет, к примеру, пьеса Владимира Сорокина «С Новым годом!» (1998). Написанная на самом исходе столетия, она представляет собой своеобразное прощание с XX веком и его массово-культурным наследием: единственным героем на протяжении большей части текста является Рогов, обычный русский мужик «в синих тренировочных брюках, белой поношенной футболке и шлепанцах на босу ногу», который комментирует новогодний выпуск программы «Время». Все это напоминает один из скетчей «Нашей Раши», однако сорокинский Рогов фигура куда более значительная, чем новый российский обыватель в исполнении Сергея Светлакова, — не только потому, что пьет он кубинский ром, а не дешевое пиво, но и поскольку в его обсценном зеркале травестируется весь советский и постсоветский язык официальных медиа с его пустым воспроизведением одних и тех же формул, которые уже по инерции воспроизводят миф об «особом русском пути». Вот и новогоднее чудо, которое уже почти-почти мерцает в этом страшном монологическом пространстве — Рогов уже вроде как готов примерить на себя роль дядюшки Скруджа, перестать сидеть бирюком в праздничный вечер и выйти «к людям», — оборачивается в этом суррогатном мире своим страшным двойником. Не Рогов выходит к людям, а к нему приходят: письмена Валтасара на стене («РР»), как и положено, оказываются знамением. В духе финальной части поэмы «Москва—Петушки», где, как мы помним, Веничку распинают четверо неизвестных, к Рогову приходят пятеро, среди которых особенно показательно присутствие милиционера, солдата и дружинника. Все вместе власть предержащие линчуют незадачливого критического субъекта, чей новогодний диалог с телевизионным «Временем» оборачивается диалогом с XX-вечным временем — увы, трагическим и безнадежным.

Куда больше надежды оставляет нам не менее «постмодернистский» по духу рассказ Дмитрия Быкова* «Девочка со спичками дает прикурить» (2006) — впрочем, сам Быков* более чем скептически относится к термину «постмодернизм» и самому факту его существования. В своих выступлениях он не устает напоминать, что сегодня гораздо важнее (и труднее) искать позитивные ресурсы вместо уже порядком всем поднадоевшей тотальной критики и безнадеги. И действительно, его собственный иронический опыт «рождественского рассказа», несмотря на мастерское обыгрывание классических текстов (включая, естественно, Андерсена) и злободневных политических сюжетов, оставляет читателя с надеждой на свет даже в хмурой и не верящей в чудо России: наделенная волшебной силой девочка, может, и посылает всех «на фиг» и исчезает, но все же автор обещает нам, что «девочка со спичками встретится вам еще неоднократно. Надо только уметь смотреть по сторонам».

С начала 2000-х годов сразу несколько издательств опубликовали целые сборники современных святочных рассказов — достаточно упомянуть «Покажи мне звезду» (2005), «0 января» (2009) или «Святочные рассказы. XXI век» (2010). Большинство текстов в этих сборниках — более или менее удачная стилизация под классические образцы и вариация их тем в декорациях новейшей России; эти опыты стоит учитывать, но навряд ли именно в этой стилизации можно сегодня найти новые ресурсы чудесного. Пожалуй, можно согласиться с Быковым*, который в рецензии на последний сборник честно писал, что по большей части он состоит из плохих текстов, однако в самом неугасающем интересе к жанру — как у авторов, так и у читателей, — стоит видеть позитивную тенденцию. Но именно чудесное, ядро святочного рассказа, у большинства писателей никак не вытанцовывается: «Гораздо печальней, однако, иное: рождественский рассказ немыслим без ощущения чуда, а чудо хоть и рождается подчас из банальностей, — и даже заметней на их фоне, — но не сводится к ним, не может ими ограничиться. Недостаточно прокламировать умиление — нужно добиться скрещения, стыка, особенно в наши трезвые времена».

В новейшее время жанр рождественского рассказа требует еще более революционных решений

Где сегодня искать это новое основание чуда? Источники современных мастеров оказываются самыми разными: кому что ближе, сподручнее и органичнее. Так, Денис Драгунский и Майя Кучерская в написанных для спецпроекта «Ленты.ру» (декабрь 2015) рождественских рассказах «Пускай она не плачет» и «Тренировки по плаванию» «психологизируют» новогоднее чудо, обрамляют его сложными любовными отношениями: сама календарная «регулярность» чуда позволяет вернуть связь времен, восстановить зияющие в прошлом прорехи и тем самым вправить вывихнутое плечо настоящего времени. В новогоднем рассказе Людмилы Петрушевской «Мальчик Новый год» (2007) старинный образ мальчика-спутника Деда Мороза обретает новую жизнь в истории разрешения внутрисемейной трагедии и разобщенной коммуникации, когда энергия новогоднего чуда получает человеческое лицо: именно живая людская цепочка позволяет спасти мальчика и его умирающую мать.

Любопытную трансформацию жанровых конвенций можно увидеть в «Пяти историях про елочку» (2014) Линор Горалик**, которые соединены не только нарративным зачином «Вот, скажем…» (так позднее будет назван ее одноименный сборник 2015-го года), но и искусным совмещением бытового, повседневного — и странного и остраненного. Как и следует ожидать от такого мастера сверхкраткой прозы, как Горалик**, здесь в нескольких предложениях разворачивается сложный психологический сюжет с широким эмоциональным диапазоном от смешного до трагического. Новогоднее чудо на этом мини-пространстве тоже дается отдельными штрихами, иногда несколькими словами — но, возможно, это самый адекватный способ говорить о чудесном, только намекая на него и не пытаясь описать его во всей трехмерной полноте. Так, к примеру, в последней из пяти историй читатель сам может достроить восстановление распавшихся было отношений, когда оставленная вместо прощального письма пятиметровая елка — детская мечта капризной героини, которая устроила скандал парню за отказ ее исполнять, — вдруг обнаруживается внутри квартиры в горизонтальном положении. Простой ход — поменять привычную вертикаль на горизонталь — позволяет эффективно освежить наш взгляд на новогоднее чудо; и саму елку можно описать ритмичным коллажем отдельных кадров, чтобы передать атмосферу этого необычного времени-места: «синяя крона, малиновый ствол, звяканье шишек зеленых». Никто не запрещал писать о простых человеческих ценностях, но чтобы показать их особый смысл, подсвеченный особым же новогодним временем, нужно найти новую перспективу, новый язык и новые сочленения привычных образов — как в финале второй «истории» Горалик**: «И шепотом, в темноте, как маленькие пугливые тараканчики, эта дальняя семья праздновала с хорошим мальчиком Д. и тремя его соседями по палате Новый год, чтобы все было по-человечески; и всем запретным, что принесли, мазали пациентов немножко по губам — и шпротами, и икрой, и сыром, и шампанским, — чтобы все по-человечески же было».

Иногда уже сам язык может давать необходимую энергию чудесного. Яркий пример из новейшей российской литературы — роман Алексея Сальникова «Петровы в гриппе и вокруг него» (2016), любая рецензия на который, начиная с пионерской заметки Галины Юзефович в «Медузе», отмечает его непривычный язык (по словам самой Юзефович, «как в первый день творения»). Кому-то он пришелся не по вкусу, кто-то, напротив, с восторгом отнесся к сопряжению провинциальной бытовухи и хтонического ужаса — но трудно поспорить с тем, что «Петровы в гриппе» реанимируют гоголевскую традицию «странного» обращения с русским словом. Кульминационная схема романа приходится на рождественский период — череда удивительных совпадений и таинственных связей героев объясняется в далеком детском воспоминании на новогодней елке. Здесь начинается чудесное, но затем они пронизывает все дальнейшие события. Сальников в одном из интервью говорил, что для него «чудо размазано по планете» наподобие крема на пироге, то есть это измерение всегда присутствует в повседневности. Совместить таким образом быт и бытие, понятное и банальное с вывернутым, фантастическим, гротескным и/или сказочным — вот один из ресурсов, который современная проза может использовать, перенимая на свой лад опыт латиноамериканского «магического реализма».

Итак, с чем же сегодня есть святочный рассказ? С иронией, дистанцией, обыгрыванием архетипических образов — но и с новонайденными источниками доброй энергии, тепла и веры в рождественское чудо. И как снова не вспомнить слова Дмитрия Быкова*: «Рождественский, святочный, пасхальный рассказ — жанр сильной литературы, признак ее расцвета». Но, как справедливо напоминает Быков*, голые жанровые конвенции еще не дают право вносить чудо в жизнь механически, на правах традиции. Найти новое обоснование чуда — вот главная задача современных авторов, которые хотят работать в этом жанре. Может, на исходе 2020-го мы и не должны пытаться возрождать Золотой (Серебряный, Бронзовый, какой угодно) век, но рождественский рассказ обладает столь сильной внутренней энергией, что при искусном использовании его ресурсов можно продолжать подпитывать в людях веру в чудесное, каким бы сложном образом оно ни соотносилось с нашей страшноватой повседневностью. И сегодня это, пожалуй, особенно нужно.

Иллюстрация: Борис Кустодиев. Елочный торг. Краснодарский музей им. Ф.А. Коваленко

*Признан иноагентом на территории РФ

**Признана иноагентом на территории РФ

Мы с мамой лежим под теплым пуховым одеялом. Квартира натоплена, печная заслонка закрыта, можно спать. За окном — зима, заиндевевшие окна закрыли глаза, а ветер снаружи продолжает сердито толкаться, стремясь войти.

Наряженная елка мерно мерцает, и я вижу то голубую сосульку, то серую белку, то огромный шар, в котором отражается наша комната.

Мама держит книжку, переводит с французского приключения Тин-Тина. Там полно ярких рисунков, мне нравится этот персонаж и его песик. Я прижимаюсь к маме и прошу, чтобы она читала сперва по-французски и уже потом — по-русски. Слушаю незнакомые слова и шагаю с Тин-Тином по улицам Брюсселя.

Мама — умная. Она окончила институт иностранных языков и знает три языка — французский, немецкий и японский. Для меня это нормально. Я привыкла, что дома постоянно находятся книги на непонятных мне языках. Хотя папу это раздражает. Я иногда — да нет, часто, — слышу, как он кричит на нее. Тогда я зажимаю уши руками и ухожу в свою комнату. Хорошо, что он сейчас в командировке.

Однажды мама настояла на том, чтобы папа купил нам проигрыватель. Я стала слушать сказки. Много сказок. Шуршащая плоская поверхность оборачивалась такой объемной реальностью, что становилось страшно.

Помимо сказок, у меня есть другая пластинка — заветная. Она — голубого цвета, мягкая, — была вложена в журнал. С песней на французском, которая не дает мне покоя. Мама мне перевела ее.

«Падает снег —

Этим вечером ты не придешь.

Падает снег —

И сердце мое окутал траур…»

Неторопливый, размеренный ритм мелодии, грассирующее «р» с мягким «ль», нежные упругие дифтонги — все это вводило в некий транс, я погружалась в сон, видела мохнатые хлопья снега, чувствовала вой, идущий изнутри. Боль рвала на куски, но было в ней что-то приятное, щемящее, слезное и настоящее…

Мама, слегка стесняясь, со смешком рассказала мне, что когда она училась на пятом курсе, к ним на стажировку приехал француз. И все девочки в него влюбились, конечно. И устроили вечеринку. А он выбрал мою маму. Почему? Это смешно. Потому что она меньше всех ела. Мама — маленькая, всего-то сто сорок девять ростом. Всегда смеялась, что ей не хватает сантиметра до полутора метров. И весила сорок. И ела, как птичка. Зернышки клевала. А для французов так важно, чтобы все было красиво: чтобы не жрать, а есть, не ржать, а смеяться. В общем, они договорились о свидании.

Тогда тоже был Новый год. Мне странно и непонятно, что он был всегда, даже когда меня не было. Что проделав круг, перемолов весну, лето и осень, он неизбежно наступал. И снова наряжали елки, загадывали желания, дарили подарки. Эта мысль тревожит, смутно царапает изнутри. Я вдруг понимаю, что Новый год будет всегда. Даже когда меня не будет.

Мама прибежала в парк, встала напротив фонтана, укутанного на зиму, под теплым светом фонаря. А по радиоприемнику звучала вот эта песня.

Тю нё вьяндра па сё суар,

Мё крие мон дезеспуар,

Мэ томбэ ля нэжё

Ампосиблё манежё…

Так я это слышу и вижу тоненькую маму в черном пальто, закутанную в платок, в холодных тряпичных сапогах, стоящую в желтом круге, постукивая ножкой об ножку. А песня все льется…

Он не пришел. Я все пытаюсь догадаться, что же случилось — разлюбил, передумал, заболел… Странно, но я не осуждаю. Мне кажется, что произошло нечто помимо его воли.

Я почему-то уверена, что мама любила именно его. И то, что он не пришел, то, что я его не вижу — делает его еще более загадочным и притягательным.

Если бы они жили вместе, мама была бы счастлива. Я знаю это точно. Смеялась бы чаще, читала много, как она любит, шампанское в обед открывали бы. Это — так по-французски. Я знаю, я читала.

А сейчас мама встает в шесть утра, топит печку, штопает мои колготки, разогревает вчерашние котлеты; когда папа уезжает в очередную экспедицию — колет дрова, носит воду с колонки. Иногда посреди дня ложится на диван, прикрывает глаза и проваливается в сон от усталости.

Мне так хочется видеть ее счастливой. Мама мне кажется маленькой девочкой. Я глажу ее по голове, осторожно целую в макушку.

Я ставлю эту пластинку, когда никого нет, и все думаю, а если бы он пришел тогда. И все бы у них получилось. Наверное, и я была бы другая. И жили бы мы где-нибудь в четвертом округе Парижа, ели бы по утрам воздушные круассаны, катались бы на велосипедах по набережной.

Я незаметно уплываю в сон, слышу мамин французский голос, вижу теплый желтый свет от фонаря. Мама стоит, пытаясь скрыть отчаяние и обиду.

Мне ее так жалко, и я запускаю в кадр Его. Он приближается к ней справа, преодолевая пространство (визуально справа налево движение всегда воспринимается тяжелее). Он одет по-французски: в классическом пиджаке, в берете, на ногах — начищенные туфли. Мама оборачивается, он берет ее холодные руки в свои, целует нежно. И обнимает маму крепко-крепко.

Я смотрю на них, и мне так хорошо. Я довольна. Я дарю маме другую жизнь.

Похоже, Новый год был безнадежно испорчен.

После разговора с бабушкой мама плакала два дня не переставая.

Елку не купили, ели бесконечные макароны с сосисками, которые готовил Ник. Мама пила тонны кофе.

Даша сидела на подоконнике и рисовала красками с натуры большую картину: двор, сиреневый снег, радужный ореол вокруг фонаря, любимые качели, кот на тропинке под соснами. Это был лучший способ ни о чем не думать.

На третий день Ник усадил заплаканную маму и растерянную Дашу за стол, выдал каждой по банке колы и самодельному бургеру и сказал:

— Мам. Самые дешевые билеты — на 31 декабря. Вы девочки, и вас впустят без проблем. Пусть бабушка пришлет скан паспорта и скан медицинского заключения. Если что, покажете на границе. Я не поеду — въезд мужчин на Украину ограничен, к тому же у меня сессия. Полетите через Минск.

— 31 декабря завтра, — шепотом сказала мама.

— Давай-ка свою карту и ваши с Дашкой заграны. А ты, Даш, иди найди маленький чемодан, с которым я в Лондон летал. У вас пересадка, вам лучше без багажа. 

Через час мама уже бегала от шкафа к стиралке, от сушилки к утюгу, от утюга к чемодану.

Даше Ник поручил распечатать билеты и документы. «И следи за ними сама, потому что мама на нервах, она свой собственный зад потеряет».

Даша впервые увидела бабушкино заключение, но ничего не поняла.

— Даш, у бабушки рак. И это трындец. Я погуглил. Маме только не говори.

Никогда еще поездка к бабушке не была такой странной. Обычно билеты покупали заранее, вещи собирали за неделю, выбирали бабушке, дедушке и Найде подарки. Мама была веселой. Ник был рядом и развлекал Дашу, которая делала вид, что боится летать.

А на этот раз было и правда страшно и грустно.

Лететь предстояло без Ника. Бабушку решили не предупреждать, чтобы она не волновалась. Значит, дед не встретит в Борисполе, бабушка не сварит вареники с вишнями. Все не так.

Снегопад был такой, как будто Снежная королева прилетела за Каем. Еле откопали машину. Застряли на МКАДе. Буксовали на въезде на стоянку аэропорта.

Видеть, как Ник уезжает в метель, оставляя Дашу с мамой в аэропорту, было невыносимо.

Ко всему прочему рейс задержали на час.

Мама разрешила Даше купить кофе и пирожное, и даже цветной шарфик в подарок бабушке. Даша пила кофе, смотрела в окно на летное поле, где самолеты еле виднелись сквозь вьюгу, как огромные белые медведи. «Паспорта во внутреннем кармане, посадочные талоны во внешнем кармане, распечатки в папке в основном отделении… Паспорта во внутреннем кармане…»

Объявили посадку. Какой-то немолодой мужчина помог Даше и маме водрузить чемодан на багажную полку и отдал на хранение стюардессам старательно упакованную Дашину картину.

Еще час самолет стоял под душем из антиобледенителя. Даша смотрела, как мутные струйки стекают снаружи по иллюминатору, и уснула. Она проспала взлет и проснулась, только когда самолет начало болтать и трясти. Мама даже вышла из ступора, дала Даше леденцов и принялась, как маленькой, рассказывать, что такое турбулентность и что до Минска осталось минут десять.

Но ни через десять, ни через тридцать минут Минск не приблизился. Хуже того, командир корабля объявил, что из-за погодных условий самолет приземлится в Вильнюсе.

У мамы случился приступ нервного смеха.

Она хохотала и хохотала — и пожилой мужчина, который помог им с чемоданом при посадке, обернулся и с улыбкой спросил: «Вы, наверное, тоже в Киев летите?»

Мама ржала, давясь, высмаркиваясь и вытирая слезы.

— Да, в Киев, — ответила за нее Даша, — хотели бабушке сюрприз сделать.

— Отлично! Раз бабушка не знает, что вы прилетаете, она не будет волноваться, что вы опаздываете!

С этим дяденькой стало как-то спокойнее. Он, видимо, много летал и знал все секреты пересадок, задержек и ночевок в аэропорту. У него нашлись батончики с орехами, небольшой флисовый пледик, надувная подушечка под голову и даже успокоительное для мамы. Они вместе перекусили, вместе нашли кресла неподалеку от табло, и он, как и Даша, достал небольшой блокнот в твердой обложке и карандаш и принялся делать наброски: стюардесса поправляет прическу, уставший малыш выворачивается из коляски, Дашина мама грустно обнимает надувную подушку, Снежная королева играет с пассажирскими самолетами.

— Вы художник? — спросила Даша.

— Нет, я хирург.

И он протянул Даше визитку: Олександр Петровiч Маляр.

Даша хихикнула:

— А я Даша. А мама Оксана. Можно я вам свои рисунки покажу?

— Обожаю рисунки! Давай! Картина тоже твоя?

Даша кивнула и полезла в рюкзак. Тут зазвонили одновременно и мамин, и Дашин телефоны. Они обе подскочили, вещи разлетелись во все стороны, из Дашиного рюкзака посыпались распечатки, из маминой сумки — таблетки, помада, перчатки, какие-то бумажки.

— Ник, мы тебе звонили, мы застря…

— Даша, тс-с-с-с, это бабушка! Да, мама, мы гуляем по Москве, зашли в Мак за кофе.

Александр Петрович Маляр принялся ловить Дашины папки и мамины мелочи. Сложил все на сиденье и застыл с листом А4 в руках.

— Да, мама, и тебя с наступающим! Я не уверена, что смогу прямо в полночь позвонить, будем в гостях у Светы, ты же знаешь, что там никогда ничего не ловит. Но я обязательно еще позвоню. Здоровья, да! Тоже очень соскучилась! Привет от Дашеньки и Никиты. Нет, Никита пойдет к друзьям!

Когда мама положила трубку, ее заметно потряхивало. Александр Петрович подошел к ней:

— Оксана, извините, пожалуйста, у вашей дочери выпало из рюкзака… Я случайно зацепился взглядом, а потом позволил себе вчитаться. Это ваша мама? Я сразу обратил внимание, что вы сама не своя… Извините, ради бога… Это довольно бестактно с моей стороны… Но дело в том, что опухоли печени — это моя специализация… Да, я хирург-онколог…

Мама выглядела, как старый ноутбук, пытающийся загрузить Windows 10.

— Даша, и ты тоже послушай, — сказал Александр Петрович.

И Даша честно пыталась слушать, но это уже было слишком «для такого маленького зверька». Сознание включилось только на фразе «Я записываю Анну Семеновну на операцию на 3 января». Даша даже не сразу сообразила, что Анна Семеновна — это бабушка Аня.

— Да, конечно, в Украине это обычный рабочий день. Теперь главное долететь.

Мама засмеялась совсем нормальным смехом.

У кого-то в планшете внезапно заорала реклама: «Праздник к нам приходит, праздник к нам приходит!»

Прямо к ним бодро шел представитель авиакомпании — всех, кто летел в Киев, приглашали на посадку лично. Минск по-прежнему не принимал самолеты — но появились места на рейс Вильнюс — Киев.

Мама, Даша, Александр Петрович забегали, сталкиваясь и роняя вещи, как в комедийном сериале. Александр Петрович пересчитывал всё и всех: «Диван, чемодан, саквояж, картина, корзина, картонка…»

— И маленькая собачонка! — подыгрывала Даша.

Так хорошо было снова стать маленькой, ни за что не отвечать, не плакать, не нервничать, просто лететь к бабушке встречать Новый год.

Они бежали на регистрацию, бежали на посадку, бежали к самолету сквозь снегопад.

Дашу усадили к окну, рядом маму, рядом Александра Петровича. Он подробно рассказывал маме, когда и куда приехать, что делать, диктовал телефоны.

Даша смотрела в окно, совершенно расслабленная. Город внизу напоминал горсть цветных леденцов. 

На борту всех угощали пирожными, а взрослых еще и шампанским.

Все говорили друг другу «С наступающим!», чокались…

В Киеве снег падал медленными пушистыми сказочными хлопьями. Таксист вез маму и Дашу через волшебно прекрасный центр и приговаривал:

— Новогодний бонус — ночная экскурсия по городу.

К бабушке они ворвались под бой часов с криком «Сюрпри-и-и-из».

Найда повалила Дашу и облизала с ног до головы. Бабушка пела, дед плясал, вареники варились, торт пекся.

Дашина картина стояла у окна, за которым светились сиреневые сугробы, вокруг фонаря переливался ореол, черный кот деловито и независимо шел через двор. А Даша рассматривала рисунок Александра Петровича в своем блокноте: он сам в виде смеющегося Деда Мороза дарит подарок маленьким девочкам — Даше и Оксане.

Сима смотрела вперед, на серую дорогу. Над ней болтался гипсовый ангел. Сзади напирали люди, но мама, выставив локти, удерживала их.

— Уступите место ребенку! — проворчал водитель.

Сима повернула голову — интересно где там ребенок? Но увидела только мамину сумку и свой розовый со звездочками рюкзак. Маршрутка притормозила. Сима едва не стукнулась лбом о стекло.

— Держись крепче! — сказала мама.

Толпа выплюнула худенького человечка и распушила, расправила во все стороны капюшоны, воротники и рукава.

— Что за люди! — выругался водитель.

— Что же вы, дорогая, ребенка в такую погоду да в забитую маршрутку! — строго сказали из-под маминого локтя.

Сквозь открытую дверь в салон залетели первые в этом году снежинки. У Симы тут же замерзли колени.

— Проходим назад! — зло рявкнул водитель, но толпа будто вросла каблуками в пол и не двинулась. Снежные маленькие пассажиры продолжали совершать посадку и таять.

Маршрутка ждала. И тут Сима увидела, как на ступеньку взгромоздился заляпанный грязью сапог, а потом в лицо двинулся мохнатый белый берет, и тут же подушечно-мягкий пуховик уверенно оттеснил её вместе с толпой назад. Все исчезло. Не пошевелиться. Не вздохнуть.

— Куда она лезет? Мест нет!

Толпа едва не выпихнула пуховик обратно, но тот, как тесто в кастрюлю, умялся внутрь и заполнил собой все вокруг.

Маршрутка тронулась и помчалась быстрее прежнего. Вверх-вниз, вверх-вниз, вверх! Наверное, водителя дома ждал праздничный ужин с оливье и красным вином, гирлянды со снежинками и красивая женщина — очень уж сильно он торопился. Даже не замедлил ход, когда из-за поворота вырулила маленькая невзрачная машинка, не догадаться, что в ней сидит тот, кто одинок и несчастен и поэтому никуда не спешит. А машинка внезапно встала посреди дороги и увязла в слякоти.

— Ах! — затаили дыхание пассажиры возле окон.

Водитель маршрутки от страха выругался, крутанул руль и резко дал по тормозам. Локти, спины, головы и сумки обрушились на Симу. Они раздавили бы ее, но девочка вовремя нырнула в подушечно-мягкий пуховик. Сверху плотно сомкнулись пальто и куртки, заглушая визг колес, крики, и ругань. Маршрутка остановилась — успела. Коленки Симы снова обдало холодом, и перепуганные люди стали выскальзывать в открытую дверь как рыбы: шлисс-шлисс-шлисс… Пуховик тоже заворочался и выполз наружу, превратившись в огромную толстую бабу. Сима снова увидела дорогу. Теперь она была белая от снега.

Маршрутка тронулась. Им с мамой уступили место — у окна. Сима прильнула к нему и увидела, как толстая баба в пуховике бредет вдоль дороги. Она качала головой, обхватив руками мохнатый белый берет, а за ней из порванного подола летел пух.

— Смотрите, той бабке, что впереди стояла, кажется, плохо.

— Еще бы! Ее хорошенько к стеклу припечатало!

— Может, скорую вызвать? Стойте!

— А ребенок-то цел?

— Цел, — ответила мама и крепко обняла Симу.

— Мамаша, повезло вам! Если б не эта бабка… У ребенка сильный ангел-хранитель.

— Да! — поспешно согласилась мама и сжала Симу еще сильнее, и Сима вдруг поняла, что «ребенок» это она.

Дальше маршрутка поехала медленно и осторожно. На полу валялось маленькое белое перо.

— Мама, — спросила Сима. — А бывают толстые и старые ангелы?

1

Город с утра засыпало снегом. По тропке на окраине города красно-рыжей цепью шли единороги.

В последний вечер года на закате единороги выходили из леса и спускались в дворцовые сады, чтобы продолжить ход времени еще на год вперед. Из века в век, по одной и той же тропе, мимо домика на опушке, где сейчас все домочадцы буквально прилипли к окнам:

— Единороги! Идут!

— Семь, восемь. Вик, ты сколько насчитал?

— А нашего узнал — с рыжим пятном у хвоста?

— Мальчики, — вмешалась мама. — Не с рыжим пятном, а с золотистым. Это же не корова!

— Золотистым. Но издали оно как рыжее, — выкрутился Дик, старший.

— Ага. — Младший, Вик, подпрыгнул, тюкнувшись лбом о стекло. — Смотрите, это сорока?

Черно-белая птица — точно, сорока! — подлетела к первому, самому крупному единорогу и схватила что-то блестящее с его спины. Но налетел вихрь и так закружил птицу, что та не удержалась, выпустила добычу и сама рухнула на тропу.

Единороги остановились. Первый, самый крупный, осторожно подышал на сороку, чтобы оживить, хотя на ней и царапины не было. Сорока затрепыхалась, метнулась в лес и больше никогда в своей жизни ничего не таскала у чужих.

Единороги двинулись вперед. Но мальчики из домика на опушке:

— А вон, блестящее!

— Упало, надо поднять!

— Догнать!

Набросили телогрейки и, распахнув настежь домик, понеслись по сугробам к тропе. И нашли, и подняли потерю, только единороги были уже далеко. Вернулись домой, а в руках сверток из серебряной фольги — наверняка непростой.

2

  — Может, нельзя открывать?

— А вдруг там важное?

Родители подошли. Отец развернул фольгу, а там…

— Веретено! Не может быть!

— Подождите, а Новый год?

— Как же…

А Новый год ровно в полночь единороги запускали с помощью волшебного веретена. Никто никогда не видел, как они его крутят, но все в городе знали, что Новый год начинается именно с этого. И если не будет веретена, то…

Собрались всей семьей, уложили в корзинки пирожки и фляжки с горячим отваром шиповника, а веретено у главы семьи под курткой у сердца. Пошли по бездорожью во дворец. Все занесло снегом, никто уж не ездил и не ходил, и дома по низу окон завалило — так часто в самую последнюю ночь. Так и должно быть, ведь как иначе предвкушать, немного бояться и очень сильно надеяться, что все утром снова станет хорошо и светло? А добрые наши знакомцы все идут и идут во дворец.

Во дворце их впускают, замерзших, только маленький Вик торопит: быстрей, одиннадцать уже пробило на башне. Отец достает сверток и вдруг… К ним бегут люди, хватают под руки, уводят!

Конечно же, отогреть. Конечно же, передать единорогам веретено. Но только Вик, решив от усталости, что веретено хотят похитить, хватает сверток и давай в боковую дверь! А дальше в куст бузинный и по черному вязу через какой-то забор и… Бух!

В снег. И становится совсем темно и тихо.

Не таков Вик, чтобы отчаяться. Он вцепился в сверток, что не отберешь, переступает по сугробам, перекатывается по снегу колбаской и кричит, зовет:

— Эй! Вы где? Я к вам! Иду-у! Несу-у!

Над дворцом вспыхивают фейерверки и освещают Вику путь. Догоняют? Надо прятаться! И Вик бежит под деревья. Но нет, отважный Вик, это во дворце, нарушив вековые традиции, освещают ему дорогу к единорогам, не жалеют праздничный фейерверк. Ведь если пожалеть, то и праздника может не случиться.

— Эй! Я иду-у! Несу-у!

Но Вик летит вниз и падает на что-то мягкое — это ветки.

Все. Устал. Ничего не выйдет, не успеет.

Но минуту спустя пушистая лапка гладит его по лицу, щекочет. Вик не видит ничего, но смеется — кто ты?

— Лисичка. Как и ты, провалилась в яму.

3

Вик обнимает, поднимает на руках лисичку, ставит себе на голову и выталкивает на поверхность.

— Беги быстрей к единорогам! Знаешь, где они?

— Найду-у! Жди-и! — затихает в лесу.

И Вик терпеливо ждет и дремлет в скрытой от метели яме. Теперь он уверен, что лисичка вот-вот найдет единорогов и они успеют прискакать и закрутить веретено. Ведь если не успеть закрутить веретено, Новый год никогда не настанет, а Вик навечно останется в яме.

И Вик просыпается, он слышит топот — то мчатся единороги. Вот только начинают бить полночь дворцовые часы.

Вик на ощупь разворачивает свёрток, достает веретено и неуверенно раскручивает между ладоней. С веретена слетает несколько искр. Вику кажется, что все вокруг на миг замирает.

Вик упирает веретено в колено и крутит его сильнее. Искр сыплется больше, но и они затихают. Мир вокруг замирает снова, ещё раз и третий.

Топот сверху громче, снег сыплется Вику за шиворот, затрубили где-то единороги:

— На землю! На землю его поставь!

Вик раскидывает одной рукой ветки и касается острым веретеном земли.

— На зем-мм…

Мир застывает. Фраза повисает без концовки.

Вик проворачивает веретено с усилием — сноп искр, белый свет. Мир, звук, искры — все начинает двигаться. Вик крутит изо всех сил, обжигая руки.

В яму падает единорог, закидывает на спину Вика, перебрасывает веретено старшему, самому крупному единорогу. Вика выносят на поверхность и он — единственный во все прошлые и будущие века — видит, как Старший Единорог мощным копытом запускает Новый год.

Вот и все. Так и было. Поэтому у Вика на всю жизнь и остались красные руки. И именно поэтому вашего дедушку Вика каждый последний вечер года приветствуют единороги, когда спускаются по тропе мимо его дома. Пойдемте смотреть — уже скоро они пойдут.

В сентябре умер Лорд, старый рыжий колли, и сын Гришка заболел.

Сначала провалялся неделю в постели с температурой, хотя никаких других симптомов не было, и молодая врач из районной поликлиники даже не знала, какой поставить диагноз. Потом вроде встал, оклемался, но словно потух. С другими детьми не играл, разговаривал мало, не задавал больше бесконечных вопросов про океан, и космос, и Древний Рим, не улыбался. А главное — никому ничего не давал, ни с кем ничем не делился: в садике, во дворе, в песочнице от него нельзя было добиться ни совочка, ни лопатки, ни половинки печенья. Все сгребал себе, охранял, а если кто-то забирал — вырывал из рук. Даже Жене как-то пожалел дольку апельсина.

— Мам, это мое. Не дам! — Гриша сжал руки в кулачки, съежился и посмотрел на нее так сурово, что Жене стало не по себе. Ее мальчик, такой нежный и ласковый, превратился в озлобленного зверька. Как же так?

Она уже и не помнила, кто подсказал ей эту идею про волшебное дерево, может, услышала где-то на работе, а может, прочитала. Мужу эта затея показалось странной, хватит ему Деда Мороза и Снегурочки на Новый год, но Женя уж очень хотела порадовать сына.

Теперь по пятницам она забирала Гришку из садика, и они шли не прямо, как обычно, домой, а сворачивали налево, к пруду, около которого росло что-то вроде небольшой рощицы. Гришка сразу вырывался из рук и бежал к самому дальнему дереву, большому, развесистому клену. На самом деле это были даже два дерева, два ствола, сросшиеся у корня, и поэтому подходили для Жениного замысла.

— Мама, мама, давай быстрей! — кричал он. — Я уже тут.

Женя прибавляла шагу, становилась рядом с сыном, брала его нетерпеливую руку в свою и слушала, как мальчик торжественно, будто со сцены, произносил волшебные слова.

— Дорогое волшебное дерево! Я обещаю, что буду слушаться маму, папу и бабушку! Подари мне, пожалуйста, какой-то подарок.

  Он снова вырывался из Жениной руки и начинал шарить под деревом, искать.  С первого раза он ничего не находил, страшно расстраивался, и тогда Женя советовала ему посмотреть, например, вон там, чуть поодаль, в траве, или, может, за камнем, вон, смотри, а вдруг там что-то лежит? Гриша сразу же бежал по подсказке, и у Жени образовывалась пара секунд, чтобы присесть и, заведя руки за спину, аккуратно подложить под дерево какой-то подарочек: шоколадку, набор воздушных шаров, а если уж очень везло и она успевала заскочить во время обеденного перерыва в гастроном, то пачку апельсиновой жвачки. У них в «ящике» с опозданиями было строго.

Гриша возвращался под дерево несолоно хлебавши, уже готовый расплакаться, а потом «Ой, мам, смотри!» и находил на самом видном месте сюрприз. Он начинал прыгать, хлопать в ладоши, смеяться, и Женя каждый раз ловила себя на мысли, что хотела бы водить его сюда каждый день, но потом одергивала себя: каждый день он не будет так радоваться, да и не накупишь столько гостинцев. Ладно, пусть будет хоть так, пусть хоть раз в неделю будет у ребенка счастливый день. 

Как-то перед Новым годом Женя вышла с работы и увидела возле гастронома длинную очередь, которая тянулась аж до конца здания. Давали бананы. Бананы — для Гришки!

Она встала в хвост очереди, ей сразу же всучили ручку и велели записать на руке свой номер. Чернила, конечно, от холода замерзли, ничего не выходило, очередь ругалась, пока наконец высокий мужчина в черном пальто, вставший за ней, не вынул из своего потертого дипломата фиолетовый фломастер и не одолжил его Жене. Ледяными от холода руками Женя написала на тыльной стороне ладони число 62.

Почти час простояла она на морозе, вся заледенела. Когда наконец подошла Женина очередь, выяснилось, что бананов осталось всего три связки, и Женя постыдилась взять больше, чем одну, пожалела мужчину с фломастером.

Дома она положила бананы в кастрюлю, в самый дальний угол шкафа, чтобы они там дозрели. Мужа предупредила, чтобы бананы не ел и ни в коем случае Гришке не показывал.

Первой мыслью, конечно, было приберечь их до Нового года, но за десять дней они бы точно перезрели, испортились, так что Женя решила, что бананы Грише подарит волшебное дерево. 

В тот день она забрала его пораньше, Гришу нужно было отвезти в поликлинику. Перед тем как зайти в сад, она свернула к пруду, и, убедившись, что вокруг никого нет, положила связку спелых уже бананов в сугроб под ничего не ведающий о своих волшебных свойствах клен, припорошила сверху снегом, чтобы не было видно, и со всех ног побежала в садик — боялась, что найдут и украдут.

— Как он сегодня, Татьяна Сергеевна? — Женя задала воспитательнице уже ставший дежурным вопрос.

— Да все так же: играет в своем углу, ни с кем дружить не хочет, ни с кем ничем не делится. Мы сегодня рисовали елку, а он даже Ирочке зеленый карандаш не дал, я уж отнимать не стала.

Женя только вздохнула в ответ. 

— Ничего, ничего. — Татьяна Сергеевна опустила руку в карман белого халата, из которого торчала золотая ветка мишуры. Видимо, как раз сегодня наряжали елку. — Сердечко болит у него. Как отболит, все наладится.  

Как всегда, Женя запарилась в раздевалке, пока ждала Гришу. Он долго не шел к ней, что-то строил из кубиков в группе, потом одевался, не мог найти шарф, никак не мог попасть ногой в валенок. А Женя все подгоняла его, боялась, как бы не украли бананы.

Когда они дошли до пруда, уже стемнело. Клен стоял по колено в сугробе, и снег под ним блестел в тусклом свете фонаря. 

Гриша быстро обнаружил то место, где сугроб лежал неровно, подошел, аккуратно раздвинул варежками снег и застыл. Несколько секунд он стоял как вкопанный, не двигался и, как показалось Жене, даже не дышал. Наконец он нагнулся и выудил из-под снега связку бананов.

— Мама смотри — бананы! — запрыгал Гришка. — Зимой!

— Вот это да! Вот это чудеса!

— Настоящие бананы!

Женя смотрела, как радовался мальчик, и не могла нарадоваться сама, только надеялась, что он не съест все бананы сразу, а растянет удовольствие. В связке было семь штук, если есть по банану в день, то хватит на целую неделю, как раз до Нового года. А там уже елка, Дед Мороз, праздники.

Гриша, словно угадав эти ее мысли, прижал бананы к своей коричневой шубке, которая была ему уже маловата, но достать побольше Женя не смогла, и сказал серьезным тоном:

— Я потом съем.

Они молча шли до трамвайной остановки, и мальчик все бормотал себе под нос. 

— Бананы. Зимой. Зимой. Бананы.

Он даже не вспоминал о том, что в поликлинику они ехали не по какому-то хорошему поводу, а чтобы сделать прививку, и что утром из-за этого были скандал и рев.

Трамвай приехал полупустой, и это было удивительно, потому что был самый час пик. Жене удалось сесть — на одно из трех сидений, стоящих в самом конце вагона, около таблички с цифрой «26», примерзшей к заиндевевшему стеклу. «Как в очереди за бананами, только наоборот», — подумала Женя.

Гриша встал рядом. Он стянул с рук варежки, те сразу повисли на резинках, как игрушки на елке, и принялся счищать с банана кожуру. Потом сделал глубокий вдох, зажмурился зачем-то и откусил.

— Так вкусно, мам, — сказал он, открывая глаза. — Какое доброе волшебное дерево. Как оно только нашло бананы зимой.

Женя улыбнулась. Волшебное дерево очень долго стояло в очереди, ответила она про себя, с номером на руке, чуть ноги не отморозило, а потом еще час отогревало их дома у батареи. Но теперь волшебное дерево ужасно радуется.

Гриша тем временем торжественно отдал Жене кожуру и оторвал от связки еще один банан. Ну хорошо, еще один, решила Женя, пусть съест еще один. Останется пять — на пять дней.

— Мам, — вдруг сказал Гриша.

Женя вопросительно посмотрела на сына.

 Мальчик замялся, а потом медленно, несмело протянул матери банан.

— Это мне? — Женя не поверила своим глазам.

Гриша молча кивнул, и Жене показалось, что по его лицу пробежало что-то знакомое, ласковое, из той, веселой жизни, до болезни.

Женя хотела воскликнуть, обнять его, расцеловать, но приказала себе ничего этого не делать — чтобы не спугнуть. А банан ей очень хотелось, она их очень любила. К тому же сегодня на работе была комиссия, Женя не успела пообедать и была очень голодна.

— Ешь сам, родной. Это тебе дерево подарило.

— Повезло тебе, мальчик. — В разговор вдруг встряла женщина в сером пальто и вязаной розовой шапке, которая сидела справа от Жени. — Бананы ешь!

Гриша посмотрел на нее, пожал плечами, а потом протянул ей тот банан, от которого только что отказалась Женя. 

— Ой, спасибо, — заулыбалась женщина и сверкнула золотыми зубами. Она проворно взяла из Гришиных рук банан и сунула его себе в сумку. — Я своему внуку отдам, он рад будет.

— Хорошо, — кивнул Гриша. 

«Ничего хорошего, — мысленно возразила Женя. — Я для тебя в очереди стояла, а не для какого-то незнакомого ребенка. Пусть вот эта бабушка сама попробует бананы достать в декабре!»

Но Гриша ни о чем таком не догадывался. Он взял поредевшую связку и, даже не посмотрев на маму, двинулся вперед по салону трамвая, слегка шатаясь от движения и хватаясь свободной рукой за поручни.

— А вы хотите банан? – спросил он у смурного бородатого мужчины в пыжиковой шапке. 

Тот ухмыльнулся.

— Ну, давай.

«Гриша, пожалуйста, не надо, — взмолилась у себя в голове Женя. — Ну, внуку еще куда ни шло, но этому-то зачем? Себе оставь, Гриша, себе!» 

Гриша сделал еще несколько шагов.

— А вы? — Он остановился около мамы с девочкой примерно его возраста. — Угощайтесь.

— Ой! — крякнула девочка, не поверив своему счастью.

— Берите, берите. — Гриша всучил каждой из них по банану и пошел дальше.

— А я тоже хочу! — крикнула девочка в серой шапке с пушистыми помпонами, которая сидела через проход.

— Наташа, это неприлично, — одернул ее папа.

— Ничего, ничего, бери! — Гриша оторвал еще один банан. — Этот, правда, еще немного зеленый.

«Последний банан, — изнывала Женина душа. — Гришенька, оставь его себе, пожалуйста!»

Гриша оглянулся и, видимо, не нашел никого достойного последнего банана. У Жени отлегло от сердца.

В этот момент торжественный голос диктора объявил по громкоговорителю: «Черемушкинский рынок. Следующая остановка Улица Вавилова».

Двери трамвая с шипением разъехались. Пыхтя и бубня себе что-то под нос, в салон поднялся старый-престарый дедушка с палочкой. У него был такой замерзший и несчастный вид, что ему сразу же уступили место.

Женя вздохнула. Судьба последнего банана была решена.

— Вот, возьмите, — сказал Гриша старику, положил банан ему на колени, развернулся и направился к маме. 

Он шел к ней бодрыми шагами, ее сын, худой мальчик в куцей шубейке, у которого не осталось ни одного банана. Но он улыбался, и Женя улыбалась ему в ответ.

Летом я переехала в Берлин, к своему Ремишке. Ремишка — это ласково, а вообще его Реми зовут. Тем же летом женились и уезжали к морю. Женились один раз, к морю уезжали дважды. И все было хорошо, пока в моей голове не прозвучал странный вопрос.

«Кто я?»

Я рассмеялась. Как бестолково! Что значит, кто я? Я — человек. Я — женщина. Я хорошая. Я люблю музыку, Шопена, природу, людей, животных, японские суши и хэппи энды перед словом «конец». Я — физик по образованию. Я хорошая, честное слово.

Я… я… я…

Самым глупым в этой ситуации был даже не сам вопрос, а то, что все, приходившие на ум ответы казались еще глупее, недостаточными и беспомощными. Не спасал даже свойственный мне собачий оптимизм, все повторявший фразу из советского фильма: «И тебя тоже вылечат».

Пришла осень. А я все: «Кто я? Кто я?» Осень нудила. И я вместе с ней. Осень затягивалась. И я, прикурив, тоже. Перед зимой она стала оголяться. Не стыдясь, по одной тянула из себя золотые нити, распускала шикарный кардиган в пол, вздыхала и тихо плакала. И я вздыхала, и плакала, и даже навзрыд, просыпалась к полудню, не хотелось зимы и не хотелось жить.

«Кто я?» — шептали темные углы. «Кто я?» — скрипела дверь в подъезде. «Кто я?» — окурком на стене выводил старый панк. «Кто ты?» — спросил человек в метро. Я взглянула на него и, не сказав ни слова, пожала ему руку, ведь мы оба душевнобольные.

Однажды утром я проснулась, но не встала. Лежала мертвым моржом, смотрела в недосягаемый белый потолок, находила в нем всякие вкрапления. В то утро пришла зима.

Реми покормил меня из ложки, как папа, натянул гамаши, и мы пошли гулять к Бранденбургским воротам. Под заснеженными бронзовыми лошадками и огоньками приближающегося Рождества ели шоколад с миндалем, слушали уличный оркестр и отчего-то решили записаться в библиотеку.

Районная библиотека носила имя Пабло Неруда. В фойе стояла его большая чугунная, тяжелая во всех смыслах голова, а рядом — кучка студентов и наряженная в разноцветную чешую елка. Мы заполняли формы. Я впервые за последнее время гордилась собой, потому что с легкостью отвечала на все вопросы: имя, фамилия, адрес, пол. Потом нам выдали яркие красно-зеленые карточки с номерами.

— Добро пожаловать, мои дорогие читатели! — с улыбкой Вилли Вонки торжественно произнесла фрау библиотекарша и будто подмигнула. Я не поняла, что это значит. Может, это знак какой-то, тайное посвящение?

— У нее не все дома, — шепчет Реми.

На втором этаже стоял большой стол с подборкой рождественской литературы. Из ярких обложек мерцали гранатами угольки, пахло дымом, хвоей, медовыми пряниками и звонко радовались дети. На подставке рядом красовалась большая коробка в фольге с прорезью и надписью: «Задай вопрос Вайнахтсману* и получи книгу в подарок».

— Это акция такая, — объяснила выросшая перед нами, фрау. Она снова загадочно улыбнулась и протянула мне билетик. — Вот, сюда впишите вопрос и не забудьте указать номер читательского. Вообще-то, мы придумали это для детей, но потом решили, что взрослым ведь тоже хочется получать ответы и подарки на Рождество.

При слове «Рождество» она снова зачем-то подмигнула. Я сказала: «Данке!» и сунула билетик в карман.

— Точно, не все дома, — шепчет снова Реми.

А я ему, чуть погодя:

— Ну надо же, Вайнахтсман и на вопросы отвечает, и подарки дарит.

Он ничего не сказал, поглядел по сторонам и побежал в соседнюю комнату, в отсек сайфай. Я же побрела в другую, в иностранную литературу. Отыскала там русскую полку, обрадовалась. Пушкин, Гоголь, Толстой, Донцова — гладила я зрачками знакомые корешки, а сама все про коробку алюминиевую думала: «Ишь какой, и на вопросы, значит, отвечает, и подарки дарит. Хорошо!»

— Ну что, выбрала что-нибудь? — спрашивает Реми, когда мы снова собираемся у рождественского стола.

— Не-а, — мычу в ответ я, а меж делом на коробку посматриваю.

— Ну ладно, пошли тогда домой.

По дороге Реми все время хвастался космическими комиксами из сайфай, как ребенок, ей-Богу. А я, словно мама, вела его за руку. Становилось темно, холодно и празднично. С украшенных витрин на нас смотрели шоколадные медведи, зайцы и олени, завидовали нашей человеческой свободе. А я все думаю: «Ответит, значит, на вопрос, да еще и подарок вручит», жму билетик в кармане.

— Слушай, ты иди сам домой, я забыла кое-что в библиотеке! — вдруг, неожиданно для самой себя, выпаливаю я Реми.

Он хмурится, бурчит, но идет. А я бегу обратно, как ненормальная, бегу к коробке — через дорогу, по двору, сквозь фойе, мимо нерудовской головы. До закрытия минуты, свет приглушен, залы пусты. Мчусь на второй этаж, судорожно вписываю в билетик свое дурацкое: «Кто я?», скидываю его в прорезь и, оглядываясь по сторонам, как преступник, ухожу.

Наступило Рождество. Ответа не было. Я знаю, кто я. Я — тот, кто задает вопросы, надеется отыскать их в ужасно нелепых местах и забывает вписать номер читательского!

Вот кто я!

В начале января из библиотеки прислали книгу в подарок. И как они узнали мой адрес?

«Вот это гадание специально для тебя. Называется Рождественское гадание по кольцу, — сказала Маша. — Взять обыкновенный стакан с гладкими стенками (без рисунка и шлифовки), налить в него воду на 3/4 объема и осторожно опустить на середину дна обручальное кольцо, предварительно почищенное. Пристально вглядываясь в самый центр кольца, можно увидеть суженого». Рита опустила кольцо в воду.

Сложно назвать более страшный день в жизни Маргариты, чем тот, когда родители узнали о её первом парне. Безработный актёр занимал в их рейтинге второе место с конца: сразу после уголовника. Ей было восемнадцать, и она готовилась сдавать сессию в Финансовой Академии. В «шарагу» на сценариста она пробоваться не стала. «Как с гимнастикой будет, лучше не поступать вообще», — говорила она Маше. «Тебе ведь не шесть уже», — возражала Маша. «Да им хоть двадцать шесть», — отвечала Рита. Вместо гимнастики, на которую разрешили сходить два раза, всё детство Рита занималась теннисом. Теннис считался обязательным элементом в наборе идеальной жены. Именно на корте Рита должна была встретить классного богатого иностранного мужика, который возьмёт её замуж. Гимнастика считалась вульгарным развлечением, таким же бесполезным, как факультатив по литературе и театральная продлёнка.

«Начнём с четырёх валетов», — объявила Маша, выкладывая на стол карты. «Маш, ну глупо это, я завтра замуж выхожу», — улыбнулась Рита. «Да ну и что. Как будто не на кого погадать». «Четырёх не наберём». «На двух тогда хотя бы, для конкуренции. А остальные пусть будут известные актёры. Загадывай, и поехали! С этим любви так себе, детей двое, ссор много, богатство. Этого смело выкидывай, тут пятеро детей, зачем тебе столько. Этот любит, но изменяет. С этим всего понемногу и любовь огромная».

Они разошлись, как приличные почти двадцатилетние люди, на квартире у общего друга, куря сигареты в форточку и распивая бутылку красного вина за двести четыре рубля. На память о тех нескольких месяцах, что они встречались, о том, как Рита зависала на даче «у Маши», о том, как они ездили в плацкарте в Петербург и покупали там один кофе на двоих, о том, как он подарил ей на день рождения стихи и «маргаритки для Маргаритки», — она решила что-нибудь себе оставить. «Спички где?» — с печалью сказал он, когда всё было сказано. «Закончились», — ответила Рита, спрыгнула с подоконника, придержав рукой карман, чтобы коробок не зашуршал, и ушла, не оборачиваясь.

«Теперь — гадание по тени». Маша выключила свет и дала Рите бумагу. Бумагу нужно было смять, положить на тарелку, поджечь и посмотреть, на что похожа тень, когда бумага догорит. «У меня цветок, сто процентов! А у тебя?» «Не знаю, ни на что не похоже, Маш». «А мне кажется, птица как будто. Утка или лебедь».

Рита изменилась за восемь лет: она больше не ездила в плацкарте, не спорила с родителями и не влюблялась. Мир изменился тоже: люди стали потреблять осознанно, настроилось феминистически и постиронично, заинтересовалось политикой. Кроме того, было изобретено приложение, в котором Рита познакомилась со своим женихом. “Just moved to Moscow. Any tips?”, — было написано в его анкете, а на одной из фотографий профиля британский экспат в белом поло играл в теннис. Девичник выпадал на 6 января.

Сказав родителям и жениху, что они с подругами идут в ресторан, Рита взяла такси и поехала к Маше.

«Чуть не забыла. Нужно проверить, сбудется или нет. Ты принесла спички?» Коробок зашуршал, и Рита вспомнила, что тогда тоже был Сочельник. Накануне она пришла домой в его куртке, забыв спрятать её в рюкзак. Когда истерика закончилась, ей разрешили одну последнюю встречу — объясниться по-человечески и куртку вернуть. Прошло несколько лет, и актёр перестал быть безработным. Рита ходила в кино на фильмы с его участием, смотрела трансляции Кинотавра, заставила Машу подписаться на его инстаграм. «Держи вот так», — сказала Маша. Рита ничего не поняла и ничего не сделала. Наверняка это Маша расставила спички в разные стороны сама. «Домовой здесь, значит, гадания сбудутся» — заключила Маша.

Запах спичечной гари, воска, мандариновой кожуры и несколько бокалов шампанского убаюкали Риту, и она вскоре сказала, что будет ложиться спать. Маша выставила на порог блюдце с молоком и воском (ужин для домового) и ушла в другую комнату. Рита долго вглядывалась в стакан с кольцом, и, засыпая, кажется, увидела знакомое лицо.

«Рита. — Маша мягко тормошила её плечо. — Рита, не пугайся только. И не злись на меня, ладно? Подойди к двери, пожалуйста». Рита послушалась, в полусне подошла к двери и услышала запах цветов. «На маргаритки похоже», — сказала она, и сон как рукой сняло.

Село, куда занёс Айгуль казахский суховей, похоже на родной Солнечный: широкие дворы, козы, смородина у изгородей. Под Новый год на снегу мандариновая кожура и хвоя.

Айгуль шесть, у неё коза Чечка, вышитая блузка и вязаный половик у кровати. Ни лошади, ни собаки её не трогают, козий сыр она продает соседям, а на Новый год устраивает избу так: топит печку, намывает пол и ставит еловые ветки.

Есть у Айгуль нарядная скатерть: стелет её на стол, вытаскивает из чулана вазу с обколотым горлом. В вазу суёт еловые веточки. Сверху веток кладёт зелёный шар с петелькой, на боку — шершавые блёстки. Потрешь шар пальцем — блестки останутся. Круглый год в загашнике у Айгулевой бабки хозяйственные свечи: на случай, если электричество отключат, и ещё на хороший праздник. Есть плохие праздники, на них свечей не тратят. Новый год — хороший.

Айгуль обматывает свечку куском мишуры.

***

В последний день года по всей школе темно. Айгуль со сворой мальчишек забегает на пустые лестницы, бежит, замирая, до самого тупика коридора. Там, в дальнем крыле, кабинет химии с запахом стекла и тайн. Пятиклашки заглядывают туда независимо-бесстрашно, прохаживаясь на переменах. Попасть туда по праву предстоит через два года, а что такое два года, когда ты пятиклассник? Восемь четвертей, два лета, два столбика годовых оценок — если ты городской. И два сенокоса, две морозных зимы, две осени в галошах — если из деревни.

А пока на столе карамельки, печенье, чай и напиток особый, местный: смесь «Дюшеса» и «Колокольчика». Айгуль укутывают в мишуру, деревянный пол в обертках, липкий от газировки, и конфетами уже объелись, а их на столе все еще видимо-невидимо… 

После школы, визжа, долго катаются с горки в свете зеленоватого фонаря. Потом по домам, объедаться салатами и мясом из печки, украдкой соваться под ёлку, хихикать, когда родители шугают, ждать курантов. 

Хороший праздник. Не жаль свечей.

***

Недавно читала: на каждого детдомовца в России после Нового года приходится от семнадцати до тридцати шести килограммов конфет. Когда дойдёт-то до вас? Не нужны нам сладкие подарки. Гаджеты тоже не нужны: старшие отбирают и продают или выменивают на сиги и анашу.

Весь декабрь приезжают шефы. Толковые привозят мешки с обувью или кладут деньги на телефон. Другие везут игрушки, концерты: большие и мелкие смотрят одно и то же, кому-то точно скучно. В конце — фотографии. Фотки обязательно подписывают: «Волонтёры Майрс Групп и первая группа коррекционного центра 3071», «Алевтина Петровна и Даша Веткина», «Маша с Айгуль и Яриком». Я слышала, компаниям полагаются какие-то налоговые вычеты за эти поездки, так что на неделе по пять дедморозов приходит. И хоть бы один подарил чайник. Мне через полгода выпускаться, ехать в общагу. А даже чайника своего нет.

Один плюс Нового года: на каникулах посвободнее. Кого-то родня забирает на гостевой, кого-то увозят волонтёры. Меня раньше тоже бабка забирала, а с прошлого года некому.

Тридцать первого воспетки нарезают салаты, проводят конкурсы, потом уходят по домам. Остаются дежурные, нянечки, оливье, телевизор. К концу каникул подтягиваются «домашние». Многие после побывок начинают бухать, скандалят. Один пацан с третьего этажа проткнул себе щеку иголкой, сделал селфи и отослал волонтерам, которые его брали на праздники. Мол, не могу тут, забирайте. 

Соцработники называют это разморозкой: в гостях детдомовцы размораживаются, а потом, в детдоме, рефлексируют. Поэтому в разморозку попасть трудно: подерешься, например, перед праздниками, и всё, не пустят. Ко всему придираются. Некоторые, кому не светит, нарочно подначивают остальных, чтобы не так обидно было сидеть в детдоме в новогоднюю ночь. 

Плохой праздник. Свечек зажигать не буду.

***

На подростковой зоне разные касты: отрицалы, активисты, середнячки. Есть особые — из нашего центра реабилитации. Это те, кому осталось меньше полугода, кто положительно себя проявляет. В ребцентре учат вольным профессиям: грузить овощи, ходить за свиньями.

Вместо бараков комнаты по четыре койки, вместо умывалки — отдельный душ. Даже ходить можно не строем. Раз в месяц возят в музей, в театр. Ребцентр — для не совсем пропащих, для освобождающихся. Чтобы проще потом адаптироваться на свободе.

Своя кухня, тумбочки, цветы. Всё как дома.

С середины декабря родня начинает слать подарки. Комната передач работает допоздна: дачки шмонают. В вареньях и конфетах ищут таблетки, в зубной пасте — анашу.

А новогодним утром у нас главная забота — торт: коржи, крем, бисквит.

Охлаждаться ставим в снег. Под вечер девчонки собираются в телевизионке, чай и конфеты из общака. Едим торт.

Позже, в каптёрке, накрываем табуреты: оливье, сельдь под шубой. Потом звонки родственникам, поздравления. После праздников каждый раз ждём: может, амнистия?..

— Айгуль! Пошли свечки на ёлке зажигать, — орут со двора девчонки.

Электрических гирлянд нет: не полагается по технике безопасности. А свечки вот можно.

— Айгу-уль!

Достаю из тумбочки белые свечи, иду во двор. Бом-бидибом-бидибом — начинают куранты. Хороший праздник.

— Леночка, родная, я достал! — крикнул с порога Николай, неуклюже сбивая снег с ботинок. — Вот. Потерпи ещё немного.

Он споткнулся о разбросанную на полу кучу одежды, и пузырьки выскользнули у него из рук.

— Вода! — почти беззвучно охнул мужчина.

Да, да, вода, именно вода, и живая, и мертвая, выплеснулась на тёмно-синее платье в мелкий цикламеновый цветочек.

Внезапно выросли недостающие пуговицы на воротничке, мятая ткань разгладилась, тусклая пряжка на поясе заблестела как новая. Платье постепенно наполнилось объёмом, будто его надело на себя какое-то невидимое тело.

Оно медленно и с трудом оторвалось от пола и село. Длинный рукав слегка дернулся и взметнулся вверх, к воображаемой голове. Точь-в-точь таким жестом Лена поправляла волосы, когда нервничала.

Комната закружилась чертовым колесом, и Николай рухнул рядом с мертвой женой.

На похоронах он не проронил ни слезинки — всё выплакал в предыдущие ночи, когда платье, слегка приобняв его рукавом, лежало рядом на кровати. На третий день оно заговорило. Конечно же, голосом Лены.

— Так тебе и надо, — бубнил себе под нос Николай, — потому что вода эта от дьявола. Ишь, чего удумал, с того света душу вернуть! Вот теперь и расхлебывай.

Хотя обещали же, говорили — верь в чудо, время сейчас такое особое, Святки, как-никак.

Всё возможно. Абсолютно всё. И он, дурак, поверил.

— Тебе её не хватает? — спрашивали ничего не ведающие подруги Лены, когда случайно сталкивались с ним у входа в метро или в магазин.

Николай вжимал голову в плечи, и глаза его предательски бегали из стороны в сторону.

Хватает, хватает.

У платья остались все привычки Лены. Её вкус, замашки, даже когда-то казавшиеся милыми дурацкие шуточки. Только выходили они какими-то механическими, без задоринки, без души.

— Ой, это ведь молодой Меладзе, сделай погромче! — привычно кричало оно с кухни, а Николай всё равно каждый раз вздрагивал и вжимался в кресло. И внутри у него всё холодело.

— Коля, сколько уже можно горевать? Ведь уже почти год минул, — недоумевали барышни с работы. — А ты всё один да один.

И смотрели на него многозначительно. Ну же, Коля!

А он после работы на ватных ногах шел сперва в магазин за хлебом и молоком, а потом всегда домой.

— Раз, два, три, — считал он выхваченные фонарями круги снега. И мечтал, чтобы темнота поглотила и его. Раз, два, три.

Невыносимо видеть, как платье опять пытается несуществующими пальцами подобрать пароль от телефона, а потом трясётся в рыданиях.

— Ты что, больше меня не любишь?

Убить? Уничтожить? Нет, конечно, Николаю никогда не приходила в голову эта мысль. И так уже грехов — не отмолишь. Да и как уничтожить, если оно всё равно срастётся. Затянутся дурацкие цикламеновые розочки, пуговки встанут ровным рядом. Складки юбки привычно зашелестят по кухне.

Самое главное, что это платье никогда не нравилось Лене. Она даже собиралась продать его на «Авито», да хоть за триста рублей, лишь бы только кто-то взял. Но не успела.

— Масс маркет же, бездушная Zara! Полгорода в таких ходит, — сетовала она, — и чем я тогда думала?

«А чем думал я?» — в который раз размышлял Николай, пока платье нарезало солёные огурцы для оливье.

— Ой, по первому каналу «Чародеев» опять показывают! — встрепенулось оно и на секунду застыло с ножом в рукаве.

И Новый год, что вот-вот настанет,

Исполнит вмиг мечту твою.

Если снежинка не растает,

В твоей ладони не растает,

Пока часы двенадцать бьют…

Маленькая Нина была полна детского оптимизма. Верила в новогодние чудеса. И Николаю вдруг страшно захотелось тоже поверить. Пусть всего на одну ночь. А вдруг?

Именно сегодня да и отпустится ему страшный грех того желания.

— Отче Наш, — зашевелил он губами. — Иже еси на небеси.

Платье устало обмякло на стуле и повернуло воротничок к мужу.

— Да будет воля твоя! — продолжал шептать Николай.

Я кряхчу, натягивая ботинки возле входной двери. 

Мама выглядывает из кухни. Руки и щека у нее в муке — печет шарлотку. Обычно мама готовит ее осенью, когда дедушка привозит в огромном кожаном чемодане яблоки из своего сада. Он везет их на поезде почти сутки. Часть из них доезжает до нас с подбитыми, гниющими боками. Мама вздыхает, что яблоки жалко. Папа ругается, что чемодан тяжелый — зачем дед его тащит, спина же больная. А я просто прячусь в этом пропахшем яблоками кожаном «гиганте».

Сейчас зима. Дедушкин сад укрыт снегом. Папа — в командировке. Боевой — но это не говорят вслух. Она длится уже несколько месяцев и неизвестно, когда закончится. Папа звонит нам раз в две недели. Связь часто прерывается. Еще он шлет письма. Они всегда опаздывают — и я вновь и вновь перечитываю то, что папа и так рассказал по телефону. Ответные пишет мама, не знаю о чем. Я только в конце корябаю: «Папа, я тебя люблю». Почерк у меня никудышный, чтобы писать отдельные письма. 

— Ты куда? — строго спрашивает мама, смотря на часы. — Обед скоро.

— Я к Катьке, у нее поем, — говорю. Открываю дверь.

— Что за привычка есть в чужих домах! Поешь дома! — Мама не любит, когда я обедаю в гостях. Говорит, что я их объедаю. Хотя у Катьки много еды. Даже вазы с конфетами всегда полные.

— Ну мам, — канючу. — Опаздываю. Не буду у них, потом поем, хорошо? 

И выскакиваю за дверь. 

— Шапку надень, ухо продует! — кричит мама вдогонку. Я киваю, хоть она меня и не видит. Но шапку держу в руке — кто в десять лет их носит? Тем более, на мне они все сидят криво, будто мое лицо — вытянутый гриб. Вот шляпа, наверно, красиво бы смотрелась… Я видела такие в журналах. Но кто мне ее купит?

Я скачу по ступенькам, чередую ноги, словно прыгая в классики. На первом этаже замираю — выйти через основной вход или через «черный»… К Катьке ближе через основной, но его видно из нашего окна. Мама точно будет смотреть — надела ли я шапку. Лучше обойти через «черный», там не заметит. 

Катька встречает меня возле своего подъезда. Ее шапка, как и моя, засунута в карман. Только у нее — в карман красивой дубленки с муфточкой, а у меня — в дутую куртку болотного цвета, еще и на размер больше. «На вырост» — всегда напоминает мама на рынке.

— Чего так долго? Час уже жду… — Катька, как всегда, преувеличивает, но я ей этого не говорю. Она такая упрямая, все равно не переспорю. — Мама на почту просила зайти, письмо отправить.

На почту так на почту. Она близко — минут пять и на месте. Мне нравится там открытки рассматривать. Сейчас в витринах новогодние, красивые. Может, для папы выберу.

Пока Катька бросает письмо в ящик, я торчу у витрины. Открыток мало — видимо, раскупили. Но возле телеграфистки лежит стопка газет с программкой. Ищу по карманам монетки — две по пять. 

— Дайте программку, пожалуйста! — протягиваю их в окошко. Мне отдают газету.

— Зачем ты ее взяла? Намокнет от снега. — Катька щурится. Ей прописали очки, но она их не носит. Катька красивая, зачем ей очки?

— Под куртку спрячу. — Папа всегда покупал программку, а потом мы обводили — он красной ручкой, а я зеленой, — что хотим посмотреть. Иногда кружки совпадали, и мы смотрели фильм всей семьей.

— Помнешь. Пошли, занесем к тебе. Горе луковое! — Катька старше меня всего на полгода, а ведет себя — будто на год. Вечно так, покровительственно. Но я не обижаюсь — она же не со зла, просто вредная. Да и дружим мы с ней уже три года, с самого первого класса!

— Ой, я ключ забыла! — вспоминаю возле дома. 

Звоню в домофон. 

— Это я! — кричу, услышав, как мама подняла трубку. Она молча щелкает кнопкой, и дверь открывается. 

Мы с Катькой соревнуемся, кто быстрее добежит до моего четвертого этажа. Я выигрываю — в куртке легче бежать, чем в дубленке. Изо всех сил колочу в дверь, разгоряченная бегом.

Дверь открывает папа. Я замираю. Смотрю на него, в старых джинсах, в его военном свитере. Его не должно быть здесь. Он звонил в прошлое воскресенье и говорил, что на Новый год их не отпустят. Я вышла из дома меньше получаса назад. Так откуда же он здесь улыбается. 

— Папа! — Висну на нем, вцепившись, как обезьяна. Проверяя, что мне это не снится. — Папа.

Свитер колет мне щеку. Надо слезть. Я — большая и тяжелая. Но я только крепче прижимаюсь к нему. 

Где-то позади ахает Катька. Смеется мама. Мне плевать на них. 

— Папа… — выдыхаю и начинаю реветь. 

— Ой-ей, что за сырость. Ты же говорила, что больше не рева! — Папа так и заносит меня в дом, опускается вместе со мной на банкетку и вытирает слезы.

— Тебя. Нет. — Реву дальше.

— Как нет? Вот он я! — Папа хохочет. — Это тебя нет! Прихожу, спрашиваю — где моя козявка. А тебя нет.

— Вы с ним разминулись, — добавляет мама. — Он буквально через минуту после тебя зашел. И как вы на лестнице не встретились? Ты, наверно, через «черный» вышла. Кате позвонили, а Нина говорит — вы на почту ушли. Ладно, давайте уже за стол. Катя, раздевайся.

Садимся за стол. Мама с Катькой обсуждают школу. Папа шутит и ест шарлотку. Я молчу и думаю, что теперь можно не загадывать: «Пусть папа вернется». Лучше — пусть больше не уезжает.

Мы начали ругаться, даже не сняв лыжи. Припомнили друг другу все: и кто когда обиделся, но смолчал, или не смолчал, а мог бы. Мы продолжили в машине, взяв в дорогу кофе: кто когда не перехватил детей, хотя мог, кто когда не помог с ужином, а ушёл в гараж, кто когда просто сел на велосипед и уехал, вместо того чтобы мыть собаку.

Скандал казался бесконечным: мы орали друг на друга так, словно наконец перестали себя сдерживать. В районе 52 километра она докричалась до того, что я остановил машину. Она вышла прямо на бетонку, хлопнула дверью и пошла в обратном направлении. Видимо, хотела показать, что больше нет ничего общего, и даже дороги наши теперь — в разные стороны. Тогда я с удовольствием закурил прямо в машине и подумал, что давно мечтал именно об этом. И нажал на газ.

Ехал и думал, что свободен наконец, что могу жить так, как всегда хотел. А как хотел?  Полететь в Прагу на Рождество? Нет, стоп, у них-то Рождество уже кончилось, там же раньше. Ну и ладно, и плевать. Лучше уж в баню с парнями, давно же хотели. Как же там, должно быть, хорошо… 

Я точно его не видел, но каким-то шестым чувством понял — на дороге кто-то есть. И начал тормозить. ABS сработала чётко, дорога, несмотря на зиму, была сухая, и я успел.

Ну, или он успел отойти. Хотя, кажется, отходить он не собирался. И вообще, был довольно странный. В свете фар машины он показался мне монахом, который теперь облокотился на капот, чтобы отдышаться. Я опустил окно и сказал: «Что же вы, батюшка, под колеса-то кидаетесь? Да без светоотражателей, а дорога тут не освещается — собьют ведь! Садитесь, вас подвезти?»

Он сел в машину, и в неярком свете салонного освещения я смог его разглядеть. Это и правда был обычный священник из таких, что иногда показывают в репортажах по телевизору. Только какой-то ободранный: поверх рясы он надел мешковатую замусоленную куртку, молния рюкзака была сломана и в двух местах сколота булавками.

— Мне не нужно никуда ехать, — сказал он и посмотрел прямо мне в лицо. Глаза у него были совсем темные. У меня по спине побежали мурашки. — Крайняя нужда толкнула меня на дорогу. Я это, служу на приходе в деревне Вялки, это если тропинками через лес — минут пятьдесят. Там это, деревня домов на сорок, одни бабки, в основном, понимаете? Мы живем в крайней нужде, у меня четверо детей, младшему еще нет и двух, в школу это… вожу их в соседнюю деревню. Да ещё и матушка, жена, то есть, моя, как бы это, заболела.

Ставят рассеянный склероз, что за болезнь такая… Всё лежит, говорит, руки болят, сил нет. Я это, подрабатываю таксистом, когда есть время, это не разрешено священнику, но меня благословили — надо же как-то это, выживать. А сейчас, под Рождество — будто навалилось всё: машина сломалась, за лекарства пришлось отдать, завтра праздник великий, а детям даже угощения нет, одна гречка да мука. Матушка, душа моя, это, она бы что-то придумала — справлялись же мы как-то раньше. Небогато живем, конечно, но она тут свечки зажжет, тут пирожок испечет, детей понаряднее оденет — глядишь, и Сочельник на пороге, слава Богу за все. А теперь… Я это, я молиться не могу, не то что служить. Все на глазах разваливается. Вот и пошёл на дорогу, чтобы это. Милостыню просить. Деревня-то наша глухая — бабки сами на одной картошке с огородов живут…

Он что-то ещё говорил, а я почувствовал, как все внутри заболело. Так ярко мне представился этот бедный дом с холодным полом, потому что они экономят дрова, с лампадой у темных икон, с маленькими детьми, с больной женщиной, которая все освещала, а теперь слегла. Я вспомнил свою бабушку, жившую в таком доме и подливавшую масла в лампаду накануне праздника, «потому что ей всю ночь гореть, милый, чтобы до утра не погасла». Вспомнил свою маму, которая крестила меня перед сном, когда я боялся засыпать на втором этаже кровати: «Ничего не бойся! Храни тебя Господь!» И наконец, я вспомнил свою жену, которая всегда ходит в церковь в ночь на 7 января, приезжает под утро, счастливая, пахнущая ладаном, обнимает меня, горячего со сна, прохладными руками, и как будто делится какой-то неведомой радостью. В этот момент я тоже счастлив, потому что моя жена — чудесная женщина. И десять минут назад я высадил её на тёмной бетонке и уехал. 

Я быстро полез в карман куртки, нашел в кошельке две бумажки по 5 тысяч и закончившийся ски-пасс. Теперь я точно знал, что надо делать. Сунул ему бумажки: 

— Прости, батюшка, все что есть. А теперь вылезай — мне надо ехать. 

— Храни тебя Господь, — медленно сказал он. — И ничего не бойся. 

Я видел, как он крестил воздух перед собой, глядя, как я разворачиваюсь через двойную сплошную. Или это меня?

«Информация для водителей, движущихся на север по большому бетонному кольцу. В регионе зафиксированы случаи грабежей на трассе: злоумышленник представляется священнослужителем, голосующим на дороге, и грабит водителей, согласившихся его подвезти. Будьте осторожны, берегите себя и счастливой дороги!»

Она переключила волну и поймала Carol of the Bells. Тогда я улыбнулся и подумал: «Не он это, это был не он».

Дверь скрипнула и нерешительно приоткрылась.

— Антон Иванович, вызывали?

— Федя, что это за дела?! До Нового года всего ничего, а план ещё не готов! Ты ангел-хранитель или ангел-резину-тянутель? Рассказывай план — и смотри, чтоб не как в прошлый раз.

— Антон Иванович, ну я же тогда не со зла! Нам на курсах хранителей сто раз повторили, что знаки и намёки — вещь сложная и тонкая. И что подопечных желательно направлять деликатно, немножко исподволь…

— Федя! Чтобы напомнить человеку о таланте создавать красоту своими руками, не надо подкидывать ему в почтовый ящик листовку про курсы чечётки только на том основании, что они проходят в одном здании с занятиями на гончарном круге! Чего тогда просто было не кинуть хотя бы рекламку про гончарный круг? А с собакой ты что учудил? Федь, если ты хочешь напомнить ей о том, что она прирожденный учитель, то подослать милого спаниеля по имени Макар — это вообще неочевидный шаг!

— Да, но Макар — это почти как Макаренко. Собак дрессируют — это тоже воспитание…

— Федь, да хоть тигр по имени Монтессори. Их вот тоже дрессируют. Но человеку должно быть понятно, что ты пытаешься ему сказать. Соберись! Ты ж понимаешь, тридцать первое пропустил, окно действия и скачок веры в волшебство профукал — и жди теперь следующего через год. Ещё раз ты вот так опростоволосишься, и я тебя в подъездные духи разжалую, понял? И следи потом, чтобы мальчишки на стенах чего попало не писали. Всё! Шуруй, придумывай, как её понастойчивей подтолкнуть! Тоже мне, деликатный выискался.

***

В комнате было тепло и пахло хвоей. На подоконнике стояла небольшая ёлочка без украшений, рядом лежали неоткрытые коробки с гирляндами.

«Кабы не было зимы в городах и сёлах, — играло из динамика, — никогда б не знали мы этих дней весёлых!»

— Ага, очень весёлых. Прям обвеселилась вся…

— Чего? Надь, громче говори, я тебя не слышу, — прокричала телефонная трубка. — Сёма тут по дому носится и орёт, опять куда-то своего слона задевал.

— Да это я не тебе. Включила вот новогоднюю музыку, атмосферу создать пытаюсь. А то Новый год через пару дней, а дом еще не украшен, сил просто никаких нет. Запись перед праздниками полная, все успеть хотят к курантам красивыми быть. Опять сегодня эта фуфыра в шубе приходила. Опоздала на полчаса на дизайн ногтей — и на меня же наезжает! Сервис ей, видишь ли, ниже плинтуса!

— Слушай, ну а чего ты не уйдешь оттуда, наконец? Тоже мне, работа мечты, администратор в маникюрном салоне. Ты же её ненавидишь! Кому это надо всё?

— Марин, ну вот у тебя всё просто — не нравится, встала и ушла, да? Тут, конечно, радости мало, зато зарплата регулярная.

— Надь, а ты вообще себя на практике нашей помнишь? Какая бегала сияющая и стрекотала без умолку «Мы с детьми то, мы с детьми сё»… А сейчас что?

— Ну так это только практика была, у них же ставки на меня не нашлось.

— А ты потом много искала? А то я слышу регулярно, как тебя твоя работа достала, а вот действий что-то никаких не вижу. Кстати! Я тут слышала, что Ленка прошла повышение квалификации на менеджера в образовании и открыла что-то вроде детского центра творчества. Там всё, что хочешь, от очумелых ручек до драмкружка. Может, туда? Это же прям твоё! Придумывать всё красиво, руками делать, с детьми возиться. Давай, напиши Ленке, вдруг выгорит!

— Да неудобно. Мы с ней не виделись лет, наверное, пять. Я так не могу.

— А я про твоих фуфыр уже слушать не могу! Бросай ты это! Всё, я ускакала, а то в магазине уже начинаются гладиаторские бои за ингредиенты для оливье. На связи!

— Давай, обнимаю, удачи в битве за горошек!

***

Дверь кабинета распахнулась, и влетел сияющий Федя.

— Антон Иваныч! Всё придумал. Всё сделал. Всё в лучшем виде! Вот отчёт. — Он протянул папку с фотографиями.

Антон Иванович открыл папку, взглянул на снимки и схватился за голову.

— Федя! Едришки-шишки! Это что?!

— Так, а что? Вы же сами сказали, исподволь — плохо, должно быть понятно, что я хочу сказать. А тут всё сразу понятно…

***

Надя завязывала на ёлочке последний бант. Теперь ветки были густо украшены ярко-рыжими кружочками высушенных апельсинов и перетянутыми бечевкой палочками корицы. Рядом лежали ёжики мандаринов, фигурно утыканных головками гвоздики.

Тепло и пряно пахло глинтвейном из кружки. «Потолок ледяной, дверь скрипучая…» — залихватски гремело из колонки.

«Ну, вот теперь другое дело», — удовлетворенно подумала Надя, взяла кружку двумя руками и, побаюкав в ладонях её горячие керамические бока, сделала большой глоток. За окном бодро кружился в такт музыке снег, выбеливая улицу. Надя, посмеиваясь, понаблюдала за детьми, играющими под окном в снежки, а потом перевела взгляд выше — и замерла.

Поморгала.

Поставила кружку.

Сходила умыться холодной водой.

Вернулась. Посмотрела еще раз.

Потом вытащила из кармана телефон, сделала глубокий вдох и начала писать сообщение: «Лен, привет, давно не виделись…»

За окном через всю улицу был натянут рекламный баннер детской творческой студии «Пластилиновая ворона». А под ним висела гигантская красная растяжка с ослепительно белой надписью: «НАДЯ, НЕ БУДЬ ДУРОЙ! ЖИЗНЬ-ТО КОРОТКАЯ!»

«Нет, ну надо изымать… — сказала чиновница из опеки и повернулась к участковому надзирателю, который жался у входа в пещеру. — Будем составлять акт…».

Мария прижала младенца к себе и умоляюще посмотрела на мужа. Иосиф жестом успокоил жену, прокашлялся и подошёл к чиновнице: «Извините, а как ваше имя-отчество?». «Я уже представилась! Старший специалист органов опеки и попечительства по городу Вифлеему Кац Елена Павловна. — Отвечая, старший специалист одновременно копалась в своей папке, вынимая оттуда нужные бланки. — Мы изымаем ребёнка, и слушать я ничего не хочу. Здесь младенцу находиться нельзя. Первый век на дворе, а вы как в каменном живёте. Ему будет прекрасно в Доме ребёнка, а вы пока постарайтесь улучшить свои жилищные условия. Дитё спит мало того, что в пещере, так ещё и в кормушке! Я в шоке просто! Детский врач про вас не знает, в молочную кухню, конечно, вы не ходите, кормящая мать голодная, продуктов нет, вонь от животных, какие-то люди у входа толкутся, явно без определенного места жительства, явно злоупотребляющие… Всё, вы меня извините, в дерьме! И мама, она сама как ребёнок… Сколько вам лет, мамаша?»

Мария не ответила, а где-то в тёмном углу пещеры тревожно заблеяла овца, отчего новорождённый проснулся и открыл блестящие глазки. «Господи! — Тут младенец вопросительно посмотрел на Елену Павловну. — Овцы в одном помещении с новорождённым! Вы с ума сошли! Верочка!» В пещеру, надевая маску, вошла вторая чиновница, щурясь от темноты. «Верочка, сфотографируй всю эту грязь! И животных не забудь! Вы же пожилой человек, как вы не понимаете, что овцы могут заразить ребёночка энцефалитом, мелофагозом, да пустулёзным дерматитом, в конце концов!» — это Елена Павловна обращалась уже к Иосифу. «У нас есть вполне хорошее жилище в Назарете, а здесь мы временно, всего на сорок дней…» — тихо ответил тот. «Ребёнок и минуты не может находиться в таких условиях! А если бы нам не сообщили, что здесь новорождённый? Вы знаете, чем это могло окончиться? И я так и не поняла, сколько лет матери?» «Мне скоро пятнадцать…» — прошептала Мария. «Та-ак… Надзиратель! Что вы там мнетесь?» «Здесь пастухи пришли, хотят взглянуть на младенца…» — ответил участковый. «Им тут цирк, что ли? Зоопарк? Велите им расходиться и давайте заполнять документы! Верочка! Сфотографировала? Бери акт, пиши…».

Участковый надзиратель вышел из пещеры, а Верочка, достав ручку, приготовилась записывать. «Вы кем приходитесь новорождённому? Дедушкой? Нужны ваши возраст, место жительства, фамилия…» Иосиф, к кому были обращены эти вопросы, взял посох и вышел на середину пещеры: «Обручник, Иосиф Ильич, плотник, живу в Назарете. Восемьдесят четыре года. Я отец… Ну, как отец — скорее, приёмный отец…». «А кто у нас биологический отец? Он известен? Девочка, кто папа этого малыша? Он знает, что у него родился сын?» — Елена Павловна подошла к Марии, но та опустила лицо и молчала. «Ну что ж, ты только всё ухудшаешь… Приёмный отец в возрасте дожития, несовершеннолетняя мать, забеременевшая, стыдно сказать, не пойми от кого, сама наверняка без профессии и образования… Кого ты воспитаешь, девочка? Вора, бродягу и мошенника? Тебя саму ещё надо воспитывать! Ты же не хочешь, чтобы твой сыночек пошел на виселицу или на крест? А в Доме ребёнка ему будет хорошо, он будет там одет, обут, накормлен, учиться будет… А если у тебя всё наладится, ты сможешь его забрать, мы же не лишаем тебя родительских прав. Пока не лишаем…»

«Как зовут мальчика? — спросила Верочка. — И, Елена Павловна, что писать в “Обстоятельствах выявления несовершеннолетнего”?» «Иисус его зовут, — громко сказал Иосиф. — Царь Иудейский». И он стукнул посохом о каменный пол пещеры, а в пещеру заглянул участковый: «Не расходятся пастухи, — сказал он. — Говорят, не надо в Дом ребёнка. Через несколько месяцев какие-то волхвы приедут и семью обеспечат. И кроватка будет, и коляска, и смирна…» «Да тут дело не только в коляске… — вздохнула старший специалист Елена Павловна. — Тут приёмный папаша сына царём наречь хочет… Тут угроза для психического здоровья младенца… Так и запиши, Верочка. А пастухам скажите, что у нас есть жалоба гражданина Ирода, который сообщает, что данная семья самовольно заселилась в принадлежащую ему пещеру, мотивируя это отсутствием мест в гостиницах. Вот, читаю вам: “Считаю себя обязанным сообщить органам опеки, что в пещере, которую мои работники использовали как хлев, незаконно заселившаяся неизвестная мне малолетняя беременная гражданка разрешилась от бремени, родив младенца безо всякой врачебной помощи и закутав его после родов в грязные тряпки. Прошу органы опеки принять меры по изъятию младенца и выпровождению малолетней гражданки по месту ее постоянной регистрации”. А вы, я надеюсь, знаете, кто такой гражданин Ирод?» Участковый знал, пастухи тоже и, хоть и нехотя, разошлись по своим стадам.

И ребенок был изъят и направлен в Дом ребёнка, где вырос, выучился, получил от государства однокомнатную квартиру и стал простым и хорошим человеком. До самой смерти он работал в Иерусалиме ремесленником, заслужив уважение горожан.

Так, благодаря ювенальной юстиции и чутко реагирующим на жалобы органам опеки, всё в этом мире пошло по-другому.

Подготовка к проводам старого Нового года в станице была в самом разгаре. Бабы и девки варили вареники с картошкой, красовались в сшитых ими костюмах, мужики звонко пели казацкие песни, ребятня лепила аляповатых снежных баб с кривой улыбкой, обгрызенными морковными носами и глазами-пуговками, гонялась друг за другом со снежными комьями, старики сидели на скамейках, о чём-то размышляли и курили табак.

А дом Гришки веселье обошло стороной.

Гришка только что проснулся с сильным похмельем, слез с печи и побрел в комнату к Машке с Анькой. За столом стояла Машка, крепкая и ладная баба с чёрными волосами в платке, катала тесто и тихо плакала. Позади неё на деревянной кровати беспокойно спала Анька, укутавшись в шерстяные одеяла.

Они с Машкой жили уже вместе девять лет, и Анька была их единственным ребёнком. Чертами она больше походила на Машку, а вот непростым характером — на Гришку. После второго выкидыша повитуха сказала Машке, что та утратила свою женскую силу, и Гришке пришлось похоронить мечту о сыне.

Худая новость крепко ударила по Гришке. Бывало, напьется самогона и пускается в драку с другими казаками.

Машка обернулась:

— Гришка, Аннушке-то совсем плохо стало. Жар у нее. Езжай-ка ты за лекарем.

Гришка запрыгнул на коня и через час уже явился с лекарем. Тот бегло взглянул на Аньку, пощупал ей лоб и позвал Гришку с Машкой в другую комнату.

— Лекарства ей нужны, только нет их. Да и кто сейчас повезёт-то? Два-три дня и помрёт ваша девка, — рубанул лекарь.

Гришка с горя собирался было уже доставать шашку, но рыданья Машки погасили его злобу на лекаря.

Проводив лекаря, он ушёл подальше от станицы. Небо мрачно смотрело на Гришку, хлопья снега же тщетно пытались разбудить его, будто хотели, чтобы он рванулся за лекарствами для Аньки и не останавливался до тех, пока не найдет их. Но Гришка ушёл в себя. Он брёл по сугробам, которые норовили оттяпать его валенки, и размышлял, что будет, если Аннушка и правда умрет. Всего неделю назад она была здоровой и была полна жизни, как молодой источник. Но в источник тот попала Гришкина горечь о несбыточной мечте. В канун Рождества они с Аннушкой оставили Машку дома печь пироги, а сами отправились гулять по станице. Смех, песни и игры — всё это быстро надоело Гришке. И он сел пить с мужиками на улице. Аннушка заигралась и промокла. Она звала Гришку домой, чтобы согреться, а он только отмахивался от неё, как от ненужной заботы. Вдруг его тяжёлые мысли прервал громкий свист.

Перед Гришкой над сугробом парил сам рогатый чёрт.

— Слышь, Гришка! Я знаю, что твоей девке лекарства нужны. Это я их стащил и на Аньку твою болезнь навел, а ты мне помог, — улыбнулся чёрт.

Гришка рванулся было за чёртом, да тот уже отлетел от него.

— Прибью, нечисть! — заорал Гришка.

— Осади, казак. Я навел болезнь, я и отвести её могу. Мне от тебя одна вещица нужна.

— А ну, забирай свой болезнь, а не то всыплю тебе!

— Тебе меня не достать, Гришка. Слушай. У атамана твоего бывшего есть шашка. Больно нравится она мне. Много крови повидала. В общем, приносишь её мне, а я с девки твоей болезнь отвожу. Как найдёшь, крикни три раза меня по имени, я и приду.

Гришка прыгнул за чёртом, а поймал пустоту.

Смачно выругавшись, Гришка повернул к дому старого атамана. Началась вьюга, и холод пробирал Гришку до костей. Он упорно пробирался и наконец пришёл к дому старого атамана. Открыл ему старик с казачьей прической и усами, свисающими до груди. Волосы у старика были седые, однако взгляд и осанка сохранили свою решительность и величие.

Гришка тотчас же кинулся на него с кулаками и обнаружил себя обезвреженным на земле.

Сила не покинула старика. Гришка понял, что даже будь у него полно сил, победить старика ему бы не удалось.

— Гришка, ты чего удумал! Совсем мозги пропил! — разозлился старый атаман.

— Прости, батя. Анька наша захворала.

И он рассказал отцу, как чёрта встретил, как тот ему велел принести шашку, испившую немало крови.

— Дуралей ты, Гришка! Такая шашка чёрту только силы прибавит. Тебе надо его ослабить духом своим и твоей семьи. Нечисть эту мы хитростью возьмем. Кликнешь его в доме, я прыгну на него, он никуда и не улетит. А к себе в дом возьми щенка моего. Аннушка обрадуется, чёрт ослабнет, она и поправится.

— Спасибо, батя!

Гришка позвал три раза чёрта, старик прыгнул на него и начали отец с сыном нечисть лупить — под левый глаз, под правый, по носу, по зубам. Чёрт, что-то бормотавший сперва, уже посвистывал кривым носом и шепелявил. Вот они спустились до рёбер и, наконец, последний пинок под зад выпроводил чёрта из дома, приложив его напоследок мордой об дверь. Гришка с отцом посмеялись над чёртом, попрощались, и он побежал домой.

— Машка! Ставь самовар, будем Аньку чаем с тимьяном отпаивать. Анька! Гляди, какого охранника тебе твой дед подарил!

Глаза Аньки засияли при виде щенка, Машка засмеялась, и дом Гришки наполнился праздником.

Наутро Гришка проснулся под топот Анькиных ножек и тявканье её нового друга. Машка поцеловала Гришку.

— Гриша, чувствую, что понесла я.

Гришка широко улыбнулся:

— И дочери, и сыну рад буду, Маша.

И крепко поцеловал Машку.

Это всё Никита, это он договорился с детской больницей, он вообще у нас обаятельный и пробивной. Он сказал, что это благотворительное представление придаст нам уверенности, мы сможем обкатать новые номера на публике и так далее. А главное, сделаем запись, и нам будет что показать Виталь Витальичу, а уж он-то поможет пробиться в шоу.

Делать в рождественские каникулы всё равно нечего, и мы поехали в больницу. Пока детей из разных отделений собирали в холле второго этажа, парни успели загримироваться. А я приготовила камеру.

И вот звучит задорная музыка, Никита с Тёмой в ярких клоунских костюмах выбегают на импровизированную сцену, работают. Никита ловко жонглирует золотистыми булавами. Тёма ему как бы мешает, путается под ногами, подбрасывает жонглеру лишние предметы: то яблоко, то шляпу. Казалось бы, уже должны быть смех и аплодисменты. Но эти дети молчат. Они сидят и просто смотрят во все глаза. Думаю, они ждут чего-то большего. Некоторые на инвалидных колясках, кто-то с костылями, у нескольких медицинские маски на лицах.

Парни заканчивают жонглировать и работают номер с чёрным ящиком, волшебным образом доставая из него то букетик бумажных цветов, то гирлянду разноцветных платочков.

Дети не смеются и не аплодируют.

— Просто там зеркало, — говорит одна девочка.

Улыбки клоунов становятся напряженнее.

Мне тоже как-то не по себе.

— Я знаю, в чёрном ящике зеркало, — повторяет девочка, на этот раз громче.

Ей лет шесть, наверное. У неё перевязана рука. А на шее висят бусы из конфетной фольги.

И тогда Никита останавливается.

Он садится на корточки перед этой маленькой занудой и серьёзно так говорит:

— Ну хорошо, а что ещё ты знаешь?

— Я знаю, что меня завтра выпишут. И я поеду домой. У меня есть мама, папа, младший брат и собака, — оттарабанивает девочка.

— А у меня нет собаки, — говорит Никита.

— Это плохо. Но тебе, наверное, ещё не поздно её завести, — рассудительно говорит девочка.

— А разве может быть поздно завести собаку? — подключается Тёма, садясь на пол рядом с Никитой.

— Конечно, — отвечает всезнайка. — Если человек вдруг… уйдёт… ну, вы понимаете? То с кем останется его собака?

И возразить нечего.

Выступление перестаёт быть выступлением. Клоуны сидят на полу посреди детей, которые наперебой рассказывают о себе, о своих мечтах, о домашних животных, и о том, что всё будет хорошо.

А я снимаю на камеру. Хотя руки дрожат и перед глазами всё плывёт.

— Я обязательно поправлюсь. И совершу кругосветное путешествие, — говорит девочка в медицинской маске и в платочке. — А у вас тоже рак, да?

— Почему ты так думаешь? — Тёма ошарашен.

— Это же парик? — она трогает рыжие синтетические кудри на голове Тёмы. — Значит, волос нет? Это когда рак, я знаю. Мама мне обещала красивый парик. А я хочу вот такой, рыжий. Можно же девочке быть клоуном?

— Можно, наверное.

— И тогда все вокруг будут радоваться, да?

— Конечно.

— А вы мне поможете найти такой?

— Думаю, да. Хочешь, принесём тебе в следующий раз?

— Ура! Ура! — Девочка хлопает в ладоши.

— А научите меня из воздуха монетку доставать? — спрашивает серьёзный мальчик, у которого закрыт повязкой один глаз.

— Если будешь очень стараться, — улыбается Никита.

Оказывается, детский праздник бывает и таким: когда настоящие клоуны просто сидят и слушают. А дети наперебой рассказывают. И столько в их голосах надежды, радости, света…

Наконец врачи уводят детей на полдник, а нас просят приходить ещё. А куда мы денемся — наобещали всего тут.

Виталь Витальич посмотрел запись. Как ни странно, ему понравилось. Только одно «но». Если мы хотим попасть в шоу, первое выступление уже завтра: кто-то у них заболел, и нас берут на замену.

— Подожди, завтра же Рождество! — говорит Никита.

— Ну да, самые сборы.

— А мы мандаринов детям хотели отнести…

— А я парик купил, — добавляет Тёма.

— Нет, ну нельзя так, мы же обещали…

И мы идём в больницу. Ну и пусть денег опять не будет. В конце концов, это не главное.

По выходным квартиру рядом с церковью заполнял звон колоколов. Он был как длинная песня — вступление, куплеты, припевы и заключение. Как же Наталье было радостно от этих звуков раньше, хоть она и не была прихожанкой, а сейчас слушала их со щемящей горчинкой. То ли возраст сказывался, то ли это был бессловесный упрек за свободное от церкви воспитание дочери: не таскала она её в детстве на службу, не пекла свои куличи и не ходила освящать покупные. Яйца, правда, красила исправно.

Дочь ее собралась замуж за мусульманина и планировала уехать жить на его родину за границу. Почему-то это известие далось Наталье легче, чем её последующий разговор о смене веры. Он возник неожиданно, выскочил, как из-за поворота, из какой-то другой, совсем будничной темы. Мать наткнулась на неё, как на риф, будто плавающая внутри беспризорная лодка уперлась в непреодолимую конкретную стену. Лодка её веры, её отношений с церковью? Сквозь нарастающее оцепенение она говорила дочери, что всегда будет с ней, на её стороне, всегда поддержит её, и всё такое, но — «… только не меняй веру!».

Дочь тогда отстранилась с окаменевшим лицом, поставила незримый заслон, сквозь который проникнуть Наталье было невозможно. Холод пробежал по её телу. Она поняла, что туда, за стену, дочь её не впустит.

— Или ты уже это сделала?

Дочь не ответила. Сказала лишь:

— Я не буду с тобой это обсуждать, это — как говорить о своей интимной жизни, — и тема повисла в воздухе, оставив мать в непонимании.

«А чего я боюсь? — думала Наталья. — Наверное, что вдруг наступит у дочери на чужбине момент отчаянья, и помощи вдали от дома не будет. А вездесущий звон колокольный, глядишь, и помог бы… спасти душу. Мне же не требовалось, чтобы она была воцерковленной, а лишь чтобы “в минуту жизни трудную” с ней могло случиться чудо, чтобы был шанс на него, чтоб силы душевные пробудились от звука родного и вынесли в спасение…»

Все почему-то помнилась ей помощь такая Аркадию Долгорукому в «Подростке» Достоевского, когда тот задремал на морозе и наверняка замерз бы до смерти, но услышал звон колокольный и под него вспомнил, как под такой же осознал он когда-то свою любовь к матери, найдя однажды в ящике стола её синенький батистовый платочек: «Вдруг раздался в ушах моих густой, тяжелый колокольный звон, и я с наслаждением стал к нему прислушиваться», и — вытащил сам себя из верной гибели.

«Но как мою-то дочь спасёт колокольный звон, если в новой жизни она будет уже мусульманкой и настроена будет уже на другой мотив?.. А так, глядишь, звон сам нашел бы ее, сам добрался бы до нее звуками и мысленно привел бы её в духовное место — где русский дух, где “Русью пахнет”. Чтобы в далёком краю у неё колокольный звон был как часть родины, часть меня».

…Накануне Рождества ночью Наталье не спалось. Включила она телевизор, канал «Усадьба», там шла передача «Семейный обед», фоном звучала старинная татарская песня под гармошку. И разлилось у Натальи в душе теплое воспоминание: в детстве она ездила к бабушке в татарскую деревню, оттуда и помнила этот вальсирующий наигрыш.

Проснулась — удивилась: накануне Рождества и — мусульманская песня?.. Утром написала дочери — попросила найти для нее эту песню через программу поиска мелодий в телефоне — слова же они не могли разобрать… К вечеру дочь прислала матери эту песню. Оказалось, что пела её Флера Сулейманова, а называлась она «Маме». А по телефону дочь рассказала, что еще она нашла в Инстаграме и героиню той передачи:

— А знаешь, мама, какой у нее статус? «Дарья Джамаль: Православная жена при самом лучшем муже! А Он — #мусульманин! #многодетная мама малого количества детей… Как так? Да вот выросли детки-то!!!» — Голос дочери радостно звенел, как если бы она кричала «Эврика!», как будто она наконец решила для себя сложную задачу. И уже не было ни стены, ни рифа, ни каменного тона.

А Наталья подумала: сколько же сказано о жизни той женщины и той счастливой семьи — всего лишь в одном статусе. Представила, какой волшебный полет совершили звуки души через расстояния и годы: бессонная ночь, передача, воспоминание о бабушкиной деревне, татарская песня, программа — матрица звуковых характеристик, многодетная семья, любовно вместившая в себя и христианские, и мусульманские традиции, и — снова колокольный звон, остающийся с дочерью, где бы она ни была…

И Наталья поняла, что произошло чудо, которого она так желала.

Бывает, что несоединяемое, как вода, огонь и земля, соединяется: из глины, замешанной на воде, потом обожженной на огне, получается керамическая чашка. Может, потому и у колокольного звона такое волшебное воздействие, что звуки эти тоже — соединение несоединяемого: металла, воздуха на высоте птичьего полёта и усилий человеческих мускулов и души.

— Макс, ты так и будешь стоять? Вера сейчас вернётся.

Он не оборачивался.

— Ты собираешься нас сдать? — Дэн резко шагнул в его сторону.

Конечно, нет. Он просто не мог уйти. А что прикажете делать, когда конверт с запиской скользнул за фанеру перед батареей, и выйти из класса сейчас значит никогда его больше не увидеть?

С началом каникул школа закроется на ремонт. Когда рабочие оторвут эту обшарпанную фанеру, кому будет дело до его глупого конверта? Выбросят со всем хламом и даже не узнают, что это был лучший новогодний подарок всех времён (и, возможно, народов).

Записка от Лизы.

Нет, он не сдвинется с места, пока не достанет конверт.

— Если ты думаешь, что мы не вспомним о твоём предательстве после каникул — ты ошибаешься, — вернул Макса к реальности голос Марка.

— Я! Никому! Ничего! Не расскажу! — На последнем слоге его голос сорвался. — Мне плевать на ваши фокусы с глобусом. — Он мысленно улыбнулся случайной рифме. — Шнурок застрял в этой идиотской картонке! Идите скорее, если не хотите, чтобы Вера увидела вас рядом с этим… Э-э, — он пытался подобрать слово, — убожеством.

— Да ну! Если бы она не была такой скучной, ей бы точно понравилась эта эскалация! — Дэн осклабился и захохотал.

— Инсталляция, — поправил его Марк. — Если пытаешься не выглядеть идиотом, заглядывай иногда в интернет. Окей, — теперь он обращался к Максу. — Мы пошли, выкручивайся сам.

Макс выдавил улыбку и сделал вид, что наклоняется к ботинку.

Дверь со стуком закрылась, и он приступил к выполнению плана, который придумал, пока одноклассники раскурочивали школьное имущество: втиснуть руку между фанерой и батареей и молиться богам, чтобы она дотянулась до бледно-розового конверта в куче пыли и останков насекомых, о которых Макс старался не думать.

План провалился.

Рукав зацепился за какой-то гвоздь, и возможность уйти из класса до прихода Веры ускользнула вместе с бумажным конвертом на пыльном полу под батареей, до которого оставалось сантиметров двадцать.

— Надо было сразу убрать записку в карман, а не любоваться ею у подоконника! — прошептал Макс. От безысходности на глазах навернулись слёзы. Он устал стоять в этой позе застрявшего самонадеянного идиота. Почти смирился, что вернется домой без конверта. И уже представлял, как Вера не поверит его вранью о мародерстве.

— Чёрт. Или Бог. Да хоть Дед Мороз — кто-нибудь, помогите! — Макс произносил всё, что приходило ему в голову.

Сзади, куда он не мог посмотреть при всём желании, послышался звук колокольчиков. Как в кино, когда нужно показать чьё-то волшебное появление — без этого в магию не поверят.

— Привет. Помощь нужна? — спросил парень.

— Э-э… Спасибо, что подошёл ближе, так я тебя хоть вижу. — Макс не понял, откуда тот взялся, и немного испугался.

— Боишься? Правильно. — Парень заметил округлившиеся глаза напротив и улыбнулся: — То есть нет. Не надо бояться. Ты просил о помощи? Вот он я. Ну, не Сам, конечно. — Он многозначительно посмотрел на пыльную гардину. — Нагрузка большая, сам понимаешь. Отправили меня как лучшего ученика. Сандерс. — Парень протянул руку.

— Макс, — представился он, пытаясь извернуться, чтобы ответить на рукопожатие.

— Ты застрял? Давай отодвинем эту панель. И ты спокойно отправишься домой, а я… Тоже домой. — Сандерс снова посмотрел на гардину. Да что там такое? 

— Её просто так не снять. Я пытался. — Макс вспомнил, как одновременно с шумом в другом конце кабинета изо всех сил дергал фанеру. — Безуспешно.

Сандерс молчал.

— А ты не можешь наколдовать, — Макс посмотрел на гардину, — чтобы я отцепился от этого идиотского гвоздя?

— А, там гвоздь? Чего ты сразу не сказал. Закрой глаза.

Макс поколебался секунду, но послушал Сандерса. Интересное имя. Кажется, он где-то его уже слышал.

— Вот и всё, — обрадованно сказал посланник… Небес? Преисподней? Кого еще вспоминал Макс?..

— Ты помощник Деда Мороза? — выпалил он и понял, что рукав больше ничего не держит.

Сандерс улыбнулся. Это точно настоящее имя?

— Что-то ещё? — будничным тоном спросил он. Может, им нельзя сообщать свои имена, и он его выдумал? Кому это — «им»?

Максу очень не хотелось рассказывать первому встречному про записку от Лизы.

— Тот конверт тоже было бы неплохо достать, — сдался он.

— Розовый? В паучьих лапках и пыли? — уточнил парень.

— Да, — быстро ответил Макс.

— Я попрошу тебя снова закрыть глаза, окей?

— Конечно.

Послышался звон колокольчиков. Когда Макс открыл глаза, Сандерс исчез.

Конверт лежал на подоконнике. За дверью раздались звуки шагов, и в кабинет вошла Вера.

«Чёрт, — подумал Макс. — В смысле, Дед Мороз», — одумался он. Кто ему в конце концов помощников присылает?

Правая рука стала замерзать. Пашка еще раз обошел вокруг автобусной остановки, заглянул под скамейку и даже в урну. Перчатки нигде не было. Со злостью пнул ледышку.

Он потерял уже три перчатки за эту зиму, и мама обещала, что деньги на новые возьмет из его, Пашкиной, копилки.

Потерять перчатку сегодня было особенно обидно: он наконец-то накопил на новую игровую приставку. Основная сумма в копилке собралась, конечно, за летние месяцы — на них пришелся и Пашкин пятнадцатый день рождения, и удалось чуть-чуть подзаработать благодаря раздаче листовок. А недостающие пятьсот рублей сегодня утром подарила бабушка.

Вообще-то, они планировали встретить Рождество у нее в доме, все вместе: Пашка, мама, папа, семимесячная Оля и бабушка. Но папу внезапно вызвали на работу, у Оли начали резаться зубы и поднялась температура. Бабушка и сама приехала бы в гости, но у нее разболелись ноги. Добраться к ним из Подмосковья, пускай и ближнего, ей было непросто.

— Ничего, в следующий раз соберемся, — вздохнула она по телефону, и мама с самого утра решила снарядить к ней Красную Шапочку — Пашку.

Пашка еле доволок пакет с маминой едой до бабушкиного дома (в самом деле, что ли, там горшочки с маслом?) и накинулся на борщ, который весь день настаивался в печи.

Бабушка гладила его по голове и ласково приговаривала: «Ешь, ешь». После обеда она вынесла ему кулек с конфетами — подарок на Рождество. Пашка постарался не подать виду, что разочарован, но бабушка всё поняла. Она улыбнулась и сказала:

— Копилку тоже есть чем угостить.

— Да не надо было, ба, — неуверенно ответил Пашка, а взгляд уже выхватил в глубине разноцветного кулька фиолетовую купюру.

Бабушка уговаривала остаться ночевать, но Пашка наотрез отказался: ему срочно нужен был хороший интернет, чтобы выбрать, на каком сайте заказать приставку.

И вот теперь эта перчатка! Где он мог ее потерять? Эх, придется отдать маме деньги из копилки. Сам виноват.

Когда он ехал от бабушки на электричке, их точно было две, значит, выронил где-то здесь, у станции. За автобусной остановкой светились окна супермаркета, и Пашка решил сходить туда: вдруг кто-то нашел его перчатку и отнес охраннику? Шанс мизерный, но всё же.

— Мальчик, — окликнул его чей-то голосок, когда он вошел в двери магазина, — у тебя, случайно, мелочи нет?

Пашка посмотрел вниз и удивился. Девочка, которая его звала, совсем не выглядела попрошайкой: на ней была красивая сиреневая курточка и подходящая по цвету шапка с большим помпоном.

— Мелочи нет, — нахмурился Пашка, — а зачем тебе?

— Маме на лекарства, — ответила та, и губы её мелко задрожали.

— А что с твоей мамой?

Тут девочка расплакалась. Кое-как Пашка разобрал, что у мамы поднялась температура, а когда пришел доктор, папы дома не было. Тогда она сама решила помочь маме: пока та спала, взяла оставленный врачом рецепт, пятьсот рублей из маминого кошелька и побежала в аптеку. И где-то по дороге выронила деньги.

— И ты решила мелочью насобирать? — уточнил Пашка.

Та кивнула:

— Я у кассиров сначала просила, чтобы одолжили, но они не дали. А я ведь не обманываю, я у папы попрошу и занесу-у-у, — снова взяла она высокую ноту.

— Сколько насобирала-то? — быстро, чтобы отвлечь ее, спросил Пашка.

— Пять рублей, — ответила та и опустила глаза, — на полу нашла.

Пашка улыбнулся:

— Долго ж собирать придется. Зовут-то тебя как?

— Маша.

«Растеряша», — хотел было поддразнить Паша, но осекся. С его именем это слово тоже прекрасно рифмуется. Он немного помолчал. Эх, всё равно на приставку уже не хватает!

— Пошли, — хмуро сказал он. — Куплю я тебе лекарства. Рецепт-то не потеряла?

Маша шмыгнула носом и достала из кармана рецепт. Буквы на нем кое-где расплылись — то ли от Машиных слез, то ли от падающих снежинок, но в аптеке приняли.

Пашка проводил девочку до дома и собирался уже попрощаться, как вдруг из подъезда выскочил мужчина.

— Папа! — крикнула Маша.

— Маша! — Он прижал ее к себе. — Слава богу, жива, невредима. Мы с мамой места себе не находили! Это вы ее нашли? — обратился мужчина к Пашке.

— Папа, он мне помог, он лекарство для мамы в аптеке купил!

Машин папа долго благодарил, жал руку, а в конце достал из кошелька деньги и отдал их Пашке.

— Спасибо, — сказала Маша напоследок и вдруг вытащила из кармана помятую

шоколадную конфету, — а это тебе от меня.

Пашка хотел было отказаться, но потом увидел, что это любимые бабушкины конфеты — «Красная Шапочка». Задумчиво сжал её в кулаке и пошёл к остановке, чтобы ехать на автобусе домой, как вдруг прямо перед собой увидел перчатку. Кто-то повесил ее на ветку дерева, на уровне глаз, чтобы легко было найти. Удивительно, что Пашка не заметил раньше.

Пальцы у перчатки смешно оттопыривались, словно указывая Пашке, куда идти. Вдалеке загудела электричка, и он рванул на станцию.

Сидя в электричке, Пашка снова ехал к бабушке и растирал замерзший нос. Жаль, что на него не шьют одежды.

Плотное серое небо накрыло город. Погода была не в курсе, что сейчас канун Нового года, и Алиса была ей за это благодарна. Ведь если не выходить из дома, не выходить в сеть, залезть под одеяло с сериалом или книжкой, то можно сделать вид, что это обычный, ничем не примечательный день.

Новый год всегда был ее любимым праздником, семейным праздником, но это было раньше, до, в какой-то другой далекой жизни.

Потеряв сразу обоих родителей за прошедший год, Алиса размышляла, можно ли себя называть сиротой в двадцать пять лет? Или сироты это только дети? А уж если ты взрослый, то и родители тебе как бы не нужны…

Алиса помотала головой, как бы отгоняя от себя мрачные мысли, и решила, что нужно прогуляться до магазина, сделать хоть что-то, чтобы вытащить себя из этого бесконечного уныния.

Выйдя на улицу, Алиса в очередной раз поблагодарила погоду за дождь.

Можно сколько угодно плакать об ушедшем детстве, потерянных людях, неисполненных мечтах, и никто ничего не заметит… Алиса опустила взгляд и замерла, увидев призрак из прошлого, который смотрел ей прямо в глаза.

— Мандарин… — выдохнула девушка.

Мандарин — давно погибший кот из ее детства, кот, которому она буквально обязана своим появлением на свет, сидел у ее подъезда.

Она слышала эту историю сотни раз, и если закрыть глаза, то можно представить, что тебе пять лет, ты сидишь на кухне, Мандарин мурчит на коленях, и мама, нарезая салат, в очередной раз рассказывает историю объединения двух семей: «Весь декабрь стоял сильный мороз, сейчас таких уже и не бывает. И вот сразу после начала нового года, в полпервого ночи я слышу слабый писк. Котенок, думаю, точно котенок. В такой-то мороз и на улице, ночь точно не протянет. Не знаю, чем я думала, но в одних пижамных штанах, свитере и домашних тапочках я лезу из окна нашего первого этажа на спасение этого кота. Да-да, прямо в таком виде в мороз из окна.

Я никогда в жизни не принимала так быстро решение, как в ту ночь…

Но как только я спустилась в холодную ночь, котенок замолчал. Мое сердце буквально остановилось. От мороза ли, от страха, что все, я не успела.

Но тут слышу — кто-то крадется сквозь кусты. Да так громко, что я сначала подумала, что медведь или маньяк какой.

Слышу, а маньяк кота зовет: “Кис-кис-кис”, и из кустов выглядывает Лешка — мой одноклассник и сосед. Он совсем не удивился, увидев меня и тут же спрашивает: “Ну че, нашла?” Я даже не сразу поняла, что найти-то должна была. В итоге минут десять мы там ползали под кустами, замерзли до жути и в итоге, конечно, с простудой оба слегли, но кота нашли. Замерший, малюсенький такой черный комочек, дрожал и попискивал тихо-тихо. Сколько живу на свете, ни разу таких ярко-оранжевых глаз у котов не встречала, как два мандарина прям.

Нам тогда, конечно, от родителей досталось, но мы ответственные были, и заботу о Мандарине разделили, вот с тех пор и началась наша дружба, а потом уже и любовь…»

«Нет, невозможно», — подумала Алиса и даже зажмурила глаза, чтобы смахнуть наваждение. Но кот никуда не исчез. Правда, сейчас Алиса обратила внимание, что он раза в полтора меньше Мандарина, а в остальном — точная копия, черный с большими, оранжевыми, как два мандарина, глазами.

Алисе показалось, что кот специально ждал ее, так как тут же подошел к ней и стал тереться о ноги.

Поход в магазин был забыт, девушка взяла кота на руки, собираясь отнести его домой, когда заметила тонкий ремешок на его шее. Кожаный ошейник практически полностью сливался с черной шерстью. Выделялись только выбитые на ошейнике цифры, которые, без сомнения, составляли номер телефона владельца.

Охватившая Алису радость разом покинула ее.

Воровство кота — не то же самое, что спасение кота. Его, наверное, ищут, ждут. Но в то же время какой любящий хозяин отпустит своего питомца на улицу одного? — про себя рассуждала Алиса.

Решив, что в любом случае коту лучше дома, чем на улице, она направилась обратно в квартиру.

Пока кот изучал свой временный дом, обнюхивая мебель, Алиса подготовила гневную обвинительную речь для хозяина и набрала номер телефона.

На той стороне ответил уставший мужской голос:

— Я вас слушаю.

— Эм… Добрый день. Я тут, кажется, вашего кота нашла.

— Что?! — Голос мужчины мгновенно оживился. — Мандаринка? Она у вас?

Алиса замешкалась.

— Мандаринка?

— Да-да, я знаю, не совсем подходящее имя для полностью чёрной кошки. Но дело в том, что у нее…

— Глаза, — перебила Алиса.

— Что?

— Ярко-оранжевые глаза, прям как два мандарина… Вы знаете, у меня был в точности такой же кот, но только мальчик. И это было очень-очень давно.

— Это удивительно… Я уж думал, у моей Мандаринки какая-то очень редкая мутация, ни разу не встречал таких глаз, даже ветеринары удивлялись… Это прям новогоднее чудо какое-то! — воскликнул мужчина и звонко рассмеялся. — Меня Олег, кстати, зовут.

— Алиса.

— Алиса, вы буквально спасли мой Новый год… И подождите, подождите, дайте мне сразу объяснить, я был вынужден оставить Мандаринку знакомым. Срочная командировка. А тут вернулся, а они мне говорят, что убежала, представляете? Я места себе не находил. Как она?

— Она в порядке, не переживайте.

— Напишите же мне скорее адрес, я прямо сейчас к вам приеду. Понимаю, сегодня Новый год и вы наверняка заняты, но я много времени не займу.

— Нет, я сегодня совершенно свободна, — выпалила Алиса и тут же смутилась. Зачем она сказала это совершенно незнакомому человеку?

— Прекрасно! — с нескрываемой радостью воскликнул Олег. — Я имею в виду… Будет время рассказать мне историю своего кота. Когда еще рассказывать удивительные истории, как не под Новый год! Алиса, я жду адрес и выезжаю. До встречи.

— До встречи. — Алиса повесила трубку и села на диван рядом с уже сопящей Мандаринкой.

За окном пошел крупный пушистый снег.

И впервые за последние месяцы Алисе казалось, что все будет хорошо.

Ярко-оранжевый жигулëнок с утра колесил по улицам небольшого заснеженного города.

В жигулëнке мчали Женька с дедом. Женьке — восемь, каникулы, дома делать нечего. Дед — совсем молодой, еще два года до пенсии, темные очки, кудрявый, в усах, ну просто какой-то Марчелло Мастроянни.

И вместе они похожи на заговорщиков с таинственной миссией, будто в детективном фильме.

Они проводят в каждом магазине, у которого останавливаются, минуты три-четыре, потом немного разочарованно возвращаются обратно. Едут дальше, до следующего такого же магазина. История повторяется снова.

Дед с Женькой продают мандарины.

Мандарины лежат в коробках в багажнике жигуленка. Женька ела мандарины, только когда приезжала в гости к родителям в Москву. Бананы и мандарины. В их городке такой экзотики не водилось. Москва — город бананов. А их мандарины были еще и консервированными, вообще вещь сказочная.

Когда дед припёр эти мандарины, Женьке, конечно, сразу захотелось их попробовать. Но бабушка не разрешила, сказала, может продать получится. Так что Женька любовалась на них, как посетитель океанариума, приникнув к толстому стеклу банки.

Оранжевые дольки плавали, будто в замедленной съемке, окутанные какими-то мандариновыми тонкими нитями, в мутных глубинах сиропа. Это напоминало бездны океана, как в фильмах Ива Кусто. И казалось, что там скрывается какая-то необыкновенная, волшебная тайна.

Но оказалось, что консервированные мандарины с их тайнами никому не интересны. Может, потому что в их городе в тайнах ничего не понимали, а может, потому что не только деду в этот раз выдали зарплату чем попало.

Как говорится, неудачное время для бизнеса. Не до мандаринов. Крутись, как хошь.

Но дедушка не унывал, Женька тоже. Они были настоящей бандой. Дедушка любил произносить новое слово «бизнесмен». Втайне он был даже рад таким приключениям, в отличие от бабушки. Женщины вообще менее романтичны. И бабушка рискованные авантюры не одобряла. Потому что Новый год на носу, а денег нет, и как вообще жить дальше, и Женьку во что-то одевать надо, хорошо еще хоть дети помогают…

Тем временем мокрый снег пошел гуще и стало немножко больше похоже на новогодний вечер. Стемнело. Давно пора было домой.

Женька подумала, что это похоже на сказку, в которой старуха посылает старика на какое-то важное задание и приговаривает, чтобы без этого самого, (чего ей там нужно), не возвращался! Короче: чтоб без мандаринов не возвращался! Только здесь наоборот: «только чтоб с мандаринами не возвращался!»

Дело уже было к вечеру, но ни одной мандариновой коробки они еще не продали.

Они остановились у одного из новых магазинов. Последний шанс, что называется. Давай еще здесь попробуем, сказал дед, вылезая из машины. Женька вылезла, пошла следом.

Ноги сразу намокли. Сапоги пропускали воду, хотя дед уже два раза заклеивал подошву. В руках у Женьки был полиэтиленовый пакет с бутерами и термосом, которые приготовила бабушка. Дед не разрешал оставлять вещи в машине на сиденьях, боялся, что позарятся и залезут…

В магазине неприятно пахло. Толстая продавщица уныло листала журнал. Она вяло и недовольно оторвала голову от журнала, когда дед загремел с порога: «Здравствуйте!» Ну и дальше… Женьке всегда в этот момент было почему-то стыдно за деда. Он хоть и был Марчелло Мастроянни, но из какого-то совсем другого фильма. Хотелось спросить: «А чего это вы здесь делаете? Кино-то уже кончилось».

Продавщица тупо уставилась на посетителей, подняла свою внушительную грудь с прилавка, прокричала куда-то равнодушно: «Люся!» Вплыла Люся, такая же большая и такая же уставшая. Дед не успел раскрыть рта, чтоб озвучить свое предложение, как вдруг все задвигалось быстро, как в немом фильме: что-то громыхнуло, несколько мужчин в черных куртках ворвались в магазин, один из них сразу направился к прилавку. Женька увидела дуло пистолета, направленное на Люсю, увидела, как по ее щекам текут, смывая тушь, черные слезы. Откуда-то появились полиэтиленовые пакеты. Один из ворвавшихся кинул их в спортивную сумку.

После небольшой заминки черная стая направилась к выходу, и вдруг в дверях возникли новые силуэты, один в один похожие на прежних. В таких же черных куртках, похожих на мешки, только на этих еще были черные шапки-маски. Кто-то пальнул в воздух. В ответ раздались еще выстрелы. Беготня, крики, опять выстрелы. Со звоном полетели стекла. На полу тут же валялись какие-то обломки, осколки витрины, пакеты, обрывки одежды и продукты.

Что творилось потом, Женька, не помнила, черное месиво отодвинулось в глубину магазина. Дед уверенно взял Женьку за руку, потащил к выходу. У самых дверей она метнулась обратно: в суматохе она выпустила из рук свой пакет — бабушка убьет, если они потеряют термос. Успела добежать, подхватить с пола. Дед, внезапно откуда-то вынырнув, схватил Женю в охапку, доволок до машины.

Остановились они, только когда уже отьехали далеко, оказавшись на противоположном от дома конце города — дед на всякий случай путал следы.

Женька смотрела на его руки, отцепившись, наконец, от руля, они ходили ходуном.

Дед обернулся, посмотрел на Женьку, вздохнул. Тихо объяснил:

— Бизнес…

Они молчали. Женька продолжала сжимать в руках свой несчастный пакет. Дед вдруг очнулся. Вспомнил Женькин финт: «Женечка, ну как же можно, а?!»

Женька заморгала. Потом медленно открыла свой пакет. Внутри были перевязанные резинками пачки купюр…

В Новый год Женька ела консервированные мандарины. Коробки убрали в подвал и мандаринов хватило еще на полгода, с расчетом примерно по 3 банки в неделю.

Теперь Женька могла спокойно любоваться глубинами оранжевого сиропа, в котором по-прежнему плавали таинственные нити, космическая пыль и осколки далеких мандариновых планет.

Однажды на перемене в 4 «Б» случилась жаркая дискуссия, которая закончилась настоящей женской дракой. Понятное дело, из-за мужчины. Обсуждали предстоящий Новый год.

Слово за слово дошли до подарков и Деда Мороза. Катька сказала, что это все взрослые придумывают. А Алиса не поверила. Сперва спорили словами, а когда слова закончились — полезли драться.

Дома после школы Алиса устроила настоящий допрос родителям. А как Дед Мороз узнает, кто вел себя хорошо? Как он ко всем успевает? Где берет деньги на подарки? Почему часто дарит не то, что в письме просили? Что-то не сходилось. Похоже, родители врут. А если они столько лет врали об этом и сейчас не спешат признаваться, то, может, они и обо всем остальном врут?

Алиса позвонила подружке Ритке. Та давно догадывалась, что Деда Мороза нет, но особенно на эту тему не раздумывала. Девочки решили, что надо бы погуглить. Нашли неутешительное: «Не хочу разбивать ваши мечты и фантазии (если вы ребенок), но раз уж вы сами спросили, то отвечу честно — Деда Мороза не существует», — писал всезнающий интернет.

— Нельзя это так оставлять. — Алиса сердито вздохнула. — Надо как-то их проучить. Чтоб не врали.

— Давай скажем, что ты в лотерею выиграла. Пусть порадуются, а потом узнают, что это выдумка?

— Нееее. Тогда я как они буду. Лгуньей и предательницей. Надо что-то другое. Честное.

— Тогда давай все-все в доме замотаем в подарочную бумагу. И скотча побольше. Они будут ругаться, а ты скажешь, что это Дед Мороз приходил. Тут им и сознаться придется, что нет его.

— А что, это идея. Только где взять денег на столько бумаги?

— Знаю, знаю! Мы у Виталика попросим. Он работает, у него денег море. И поприкалываться он любит. Не зануда, хоть и взрослый.

Старший брат Риты и правда уже несколько лет работал юристом в какой-то большой конторе и жил отдельно. Изредка они вместе дурачились или вели серьезные философские беседы.

Через пару дней Алиса была у Риты в гостях, когда Виталик пришел к родителям. Он заглянул поздороваться к девочкам.

— Пссс, есть разговор, — прошептала Рита, втаскивая его в комнату за рукав.

Заинтригованный парень вошел, выкинул гору мягких игрушек из розового кресла с оборочками и уселся.

— Короче, мы теперь знаем, что про Деда Мороза родители все врут. И у нас есть план мести. Но нам нужны деньги, а у нас нет. Нужна твоя помощь. Мы за это на видео снимем реакцию Алискиных родителей на наш прикол. И тебе скинем. Смешно будет, зуб даю.

— Что значит, врут? Это вы с чего взяли такую ерунду? — Виталик поднимает густую черную бровь и внимательно смотрит на сестру и ее подружку.

Девочки переглянулись. Он же такой большой. Точно должен знать всю правду о Деде Морозе и новогодних сказках. Не может же он до сих пор верить.

— В интернете прочитали. И Алискина одноклассница так сказала, — неуверенно ответила сестра.

— Нашли чему верить. Так дела не делаются. В конце концов есть же презумпция невиновности.

— Какая такая презюмпиция невинности?

— Презумпция невиновности, балда! Это когда ты считаешь, что человек невиновен, пока не доказано обратное. Так вот. Давайте рассмотрим факты. Подарки вы на Новый год получаете?

— Да, но их же родители подкладывают!

— Погоди, не кипиши. Это мы еще разберемся. Значит, подарки есть. Хорошо. Кто-нибудь из вас видел Деда Мороза?

— Ну, на елке был. И домой к нам один раз приходил. И еще на улице несколько раз встречала. Но они всегда разные! Я думаю, это переодетые взрослые.

— Опять же, презумпция невиновности. Доказательства есть? Нет? Я так и думал. Вы адрес Деда Мороза знаете?

— Ну, да, в Великом Устюге у него дом. Я по телеку видела. — Алиса начинает улыбаться. Может, это все-таки Катька и интернет дураки, а родители не обманщики?

— То есть вы Деда Мороза видели, подарки от него получали, где он живет, знаете, но при этом в него не верите, да еще и месть какую-то задумали? Что за дети нынче пошли!

— Виталь, то есть ты веришь, что Дед Мороз существует? — Рита решилась наконец спросить напрямую.

— Я, девчат, вот что думаю: он персонаж волшебный. Весь год его никто не видит, а под Новый Год, как вы правильно заметили, их можно сразу несколько встретить. Значит, кто-то в него превращается. Мне кажется, в него может вообще любой человек превратиться. И папа, и дядь Женя, и даже мы с вами. Только как в него превратиться — это большой-большой секрет, я вам его не расскажу ни за что.

Две недели до Нового года каждый день после уроков девочки закрывались у Риты в комнате и чем-то тихо шуршали. Иногда кто-то выходил то за иголкой, то за клеем. Куда-то пропала вся оберточная бумага, которая была припрятана в шкафах на черный день.

Утром первого января Алиса нашла под елкой огромную красную коробку, перетянутую зеленой шелковой лентой. А в ней новые коньки, о которых давно мечтала. И родители Алисы нашли под елкой коробку. На ней было написано: «Елене и Александру от Деда Мороза из Великого Устюга». В коробке обнаружился расписной подсвечник, подозрительно похожий на банку из-под красной икры, фетровый кошелек с неровно вышитой снежинкой, бумажная елочка и брошь-цветок из разноцветных лент.

В этом году все было неправильно! Снег выпал сначала слишком рано. В октябре. Еще листья не облетели. А потом вдруг весь растаял. И в ноябре снега не было. В декабре точно будет, обещала мама. Маруся ждала. Снега не было. Декабрь уже заканчивался, а на санках так и не прокатились ни разу. 

А в последний день перед каникулами все вообще пошло наперекосяк. На первом уроке еще было ничего. Вместо математики пришла тетенька проводить новогодний мастер-класс. Делали елочные игрушки. Можно было сделать птичку или подарок. Маруся, конечно, выбрала птичку. На картонную заготовку наматывали красную шерсть, чтоб получился снегирь. Вот только наматывалось очень медленно, и снегирь получился какой-то кособокий и худой. Но все равно лучше, чем подарок. Брат Ваня бы сказал, что это очень тупо. Это ведь не настоящий подарок, а игрушка в виде подарка. А внутри он пустой. Кому такой нужен! 

На русском сосед Женька стащил у нее из пенала точилку-сову и рассыпал всё, что в ней было, а замечание сделали ей. А еще Маруся оставила кофту в раздевалке и ужасно мерзла, приходилось прятать руки в рукава, и неудобно было писать. А на завтрак вместо какао дали остывший компот. В нем противно плавал разбухший изюм. Маруся взяла кусок хлеба, но даже любимый белый хлеб был сегодня неправильный и царапал горло. 

И мама все никак не приходила. Почти всех уже забрали, сегодня даже продленки не было. Маруся сидела одна на диванчике у батареи. Здесь было тепло и видно школьное крыльцо. 

Мама прибежала с пакетами, на волосах капли дождя: 

— Ты что, еще не оделась?  

— А что ты так до-олго?!    

— Марусик, давай скорей, у меня еще тысяча дел!

У мамы в руках как-то вдруг оказались ее кофта и штаны.

— Какая ты горячая, дай-ка лоб. Не заболела?

— Это я от батареи горячая. 

***

— Тридцать восемь и три. — Мама качает головой. 

—  Это неправильный градусник! — кричит Маруся.

«Все сегодня неправильно!» — думает она. Правильно идти с папой и братьями за елкой. Они обычно берут Ванины санки, потому что они, в отличие от Марусиных, без спинки. А на Костин снегокат елку тоже не положишь. На переднем пути на санках везут Марусю, а на обратном там едет елка.  

Базар недалеко, рядом с метро. Пока папа выбирает елку, они катаются с ледяной горки на «ватрушках». Там очередь, но она идет быстро, можно раза три успеть скатиться — и паровозиком, и по одному. Папа выбирает елку долго и придирчиво, как арбузы. Щупает, нюхает, что-то спрашивает у продавца. 

         Дома елку достают из сетки. Она сразу растопыривается, как кот. Папа долго возится с подставкой. В этот момент его лучше ни о чем не спрашивать. А потом он достает со шкафа ящик с игрушками и уходит на кухню. «Без меня не наряжайте!» — кричит мама. 

***

         А сегодня все не так. Маруся лежит на своей кровати в одежде под одеялом, но ей все равно ужасно холодно. Зубы стучат. Вокруг темно. Слышно, как на кухне закипает чайник. Они там смеются. Стучат ложки. Ой, неужели она заснула. А как же елка? Уже купили? А почему она не чувствует запаха. Надо крикнуть, чтоб без нее не наряжали, что она не спит. Но крикнуть не получается, они все равно не услышат. Им там весело всем вместе. Ваня что-то рассказывает. Или папа? У них голоса теперь похожие. Надо встать и пойти к ним. Она встает. Нет, она хочет встать. Вот только минутку еще полежит.

Ой, мама сидит на кровати. Мама зажгла ночник. У нее такая огромная тень. Мама сует ей холодный скользкий градусник.

— Держи крепко, руку прижми! Есть хочешь? Чаю с лимоном, может? 

***

Эх, даже елку неправильную купили! Она совсем не пахнет. Даже так — не правильную не елку. Потому что это вообще сосна. И папа ее привез на самокате, снега-то нет.

И бабушка с тетей Таней не приедут, и Дина с Василисой, чтоб их не заразили. Мама говорит, что мы все вместе отметим Рождество, но это же совсем не то.

***

— Марусь, смотри, что нашла! — Мама протянула ей странную вещь, похожую на игрушечный бинокль. Только сквозь него ничего не видно. Задняя стенка непрозрачная.

— Погоди! — Мама засунула туда какую-то картонку. — Вот, теперь смотри.

Маруся заглянула внутрь. Там была картинка с мишками, только мишки были объемными, казалось, можно протянуть руку и потрогать их. Мишки играют в кубики. Двое строят дом. Третий тащит пирамидку. Четвертый поднял ногу, чтобы ударить по мячу. А пятый залез на шведскую стенку, у них такая же в зале, где физкультура. 

Мама подвинула карточку немного вниз, и появилась другая картинка. Те же мишки идут купаться в бассейне. На них шапочки и купальные костюмы. Кто-то уже плавает. А кто-то стоит под душем. Даже струйки воды видны. 

— Когда я была маленькой, — сказала мама, — я мечтала попасть туда, к этим мишкам. Часами их рассматривала.

На третьей картинке мишки куда-то собираются ехать на машине. Наверное, на пикник. У них корзинки с едой и ракетки. Машина у них старинная. Папа такое называет «антиквариат».

— Попробуй на лампу направь, вообще волшебно! 

Маруся посмотрела. На четвертой картинке уже наступает вечер. В темной аллее горят огоньки, а в глубине сада светятся окна дома. Какие красивые фонарики! Как в доме отдыха, где они прошлым летом были.

А дальше, на пятой, сквозь освещенное окно видно, что мишки наряжают елку. Один стоит на табуретке, а другой подает ему шарик. А третий на лесенке прилаживает звезду на верхушку. А еще один заворачивает подарок.

— У них тоже Новый год! — сказала Маруся. 

— Да! Крути дальше!

Маруся подвинула на последнюю картинку. Теперь она как будто прямо в комнате у мишек. Все сидят за праздничным столом. В глубине комнаты — лестница на второй этаж. Горят свечи, а на елке светятся лампочки. За темным окном чуть видны сугробы и фонарь. А один мишка в комбинезончике залез под елку и вытаскивает оттуда подарок в золотой бумаге, завязанный красной ленточкой.

— Как я мечтала в детстве о таком! — Мама вздохнула.

— А что у него там? 

— Не знаю, это последняя картинка. — Мама взяла у нее из рук «бинокль» и поднесла к глазам. — Но наверное, что-то волшебное. А еще мне всегда хотелось подняться по этой их лестнице на второй этаж и посмотреть, что там.  

***

Вот, наконец, и за стол сели. Проводить старый год. Стол раздвигать не стали, гостей нет. Утки тоже нет. Ее обычно привозит тетя Таня. А бабушка — тирамису собственного изготовления. А сегодня еды как-то мало, да и есть почти не хочется. Мама кладет ей бутерброд с икрой, даже мандарин чистит, как маленькой. Маруся съедает несколько долек.

— Полежу сейчас пять минут и доем! — Она устраивается тут же, на диване.  

— Я тоже хочу шампанское попробовать! — говорит Ваня. — Костя пил в прошлом году!

— Не пил, а пробовал! И не забывай, что ты на три года младше, — отвечает папа.

— Может, до Рождества оставим? — предлагает мама.

— Мам, ну какое шампанское на Рождество?! — хмыкает Костя.

Они долго еще спорят и что-то обсуждают. Мама приносит одеяло. Маруся  укрывается с головой. Теперь люстры не видно, а лампочки светят как-то издалека, как лесные фонарики у мишек. Глаза сами закрываются.

Маруся чувствует, что ее кто-то легонько трогает за руку. Как кот лапкой. Она открывает глаза и едва не вскрикивает от неожиданности. Перед ней стоит мишка в синих брючках и в матросской курточке. Даже на голове капитанская фуражка и тонкие очки в золотой оправе. Рядом с ним другой, поменьше, ростом с Марусю. Тот в смешном клетчатом комбинезончике и теплой курточке, в лапе старинный фонарь со свечкой.

— Пойдем! — Они открывают дверь и выходят из комнаты. Прямо за дверью начинается лес. Маруся его сразу узнаёт. Только сейчас здесь темно и фонарики не горят. Марусе зябко. Мишка накидывает ей на плечи свою куртку. Тот, что в матроске, подходит к фонарику и гладит его — фонарь зажигается. 

— Попробуй сама! — показывает он на следующий. Маруся осторожно прикасается к холодному белому шару. Вдруг внутри у него вспыхивает искорка, и шар наполняется светом. Так они бегают от фонаря к фонарю, пока по всей аллее не зажигаются маленькие ручные луны. Вот они уже около дома. Дом Маруся тоже узнаёт. Внутри огромная елка. Верхушка упирается почти в потолок. Чтоб надеть на нее звезду, нужно подняться по широкой лестнице на второй этаж. Стол уже накрыт. 

— Давай скорей! Уже начинается! — торопят ее мишки. Они вбегают на крыльцо и застревают в двери — все пытаются войти одновременно. Странно, Маруся их совсем не стесняется, с ними так весело, как с братьями, когда те не начинают важничать и не запираются в комнате. 

Мама-мишка зажигает на елке свечи. Папа-мишка готовится открыть шампанское. Бабушка достала коробку с печеньем. Малыши копошатся под елкой. Мишка-девочка в бархатном платье — спускается по лестнице с фотоаппаратом в лапе.   

— А это тебе! — Мишка в комбинезоне достает из-под елки коробку, обернутую золотой бумагой, и протягивает ей. Она перетянута красной ленточкой.

— Мне? Спасибо! 

«Сейчас я узнаю, что там у них и расскажу маме!» — думает Маруся, она дергает, лента никак не развязывается. Внезапно ее ослепляет яркая вспышка! 

«Фейерверк!» — догадывается Маруся и открывает глаза. Ой! Это не фейерверк, это утро!

***

«Неужели проспала Новый год?!» — Маруся села на кровати и вдруг поняла, что чувствует хвойный новогодний запах! 

Она тихонько встала. Братья спали в своей комнате. Родители тоже — даже через дверь слышен папин храп. Маруся побежала в большую комнату, к елке. На столе осталась посуда, на ее тарелке лежал подсохший недоеденный мандарин. А за окном шел настоящий снег! Он падал и падал. И весь двор был белый, и все деревья облеплены снегом, как сухопутные кораллы. И даже дворник еще не выходил. Она хотела разбудить поскорее маму и всех и крикнуть им, что снег идет. А потом вспомнила про мишек, улыбнулась, включила свет в своей комнате, что-то вырезала и клеила из золотой бумаги. Нашла красную ленточку, с третьей попытки завязала красивый бантик и побежала к родителям.

— Марусик? Рано еще! Поспи! Ложись к нам, — пробормотала мама. 

— Мама, мама, проснись! Мишки просили передать тебе подарок!

— Бабушка, а правда, что перед Рождеством раньше случались чудеса?

— Почему же — «раньше»? — ответила Маше бабушка. — И теперь чудеса случаются!

— Теперь? Что-то я ни одного чуда не видела! А ты, бабушка, видела?

Бабушка улыбнулась.

— Я много видела чудес.

— Тогда расскажи мне! Хоть про какое-нибудь!

— Ладно, — согласилась бабушка, — Я расскажу тебе про чудо, которое произошло однажды в Рождество. Только ты раздевайся и ложись в постель, а я сяду рядом и буду тебе рассказывать.

И минутки не прошло, как Маша оказалась в постели.

— Рассказывай, бабушка! Рассказывай!

— Ну, слушай. Было это лет двадцать назад. Тогда православные храмы только-только начали восстанавливаться. Оживала вера в людях после запретов… после гонений. И у нас в городе начали восстанавливать храм.

— Наш храм?

— Да, наш храм, в который мы с тобой ходим. Теперь-то он ухожен, расписан. Зимой в нём тепло. Прихожан много. А тогда… Росписи не было. Голые стены, да несколько икон. И отопления ещё не было. Мы обогреватели включали, да разве обогревателями спасешься! И вот на Рождество прихожу я на литургию…

— А я где была? — спросила Маша.

Бабушка улыбнулась и погладила Машу по голове.

— Тебя ещё на свете не было. Мы тогда помогали батюшке храм восстанавливать. Храм мыли, чистили. Иногда я у свечного ящика стояла, записочки принимала.

— А батюшка был наш?

— Наш. Так хотел скорее храм обустроить, украсить. Ну, слушай. Собрались мы под Рождество на службу, а певчих-то — нет! Было у нас трое певчих на клиросе. В храме холодно, вот и заболели все! Сначала одна позвонила, что у неё температура, потом другая. А третья, Надежда, пришла в храм, а слова сказать не может — хрипит, и всё! Тогда батюшка мне и говорит: «Вставай, Татьяна, на клирос. Благословляю тебя петь сегодня вместе с Надеждой. Она тебе всё показывать будет, чтобы ты не сбилась!»

— А ты?

— Я говорю: «Как же, батюшка! Я не умею, не знаю…» А он говорит: «Я слышал, как ты поёшь. Сумеешь!» Встала я на клирос, а у самой ноги трясутся. Надежда подбадривает меня, а я чуть не падаю от волнения. Началась служба, и я начала петь. Тихо, едва слышно…

Бабушка замолчала. Казалось, она снова начала петь про себя — как тогда, в храме.

— Бабушка! Рассказывай! — нетерпеливо тронула Маша бабушку за рукав.

— Да, — вздохнула бабушка. — Вдруг чувствую, как кто-то легонько толкает меня в бок, чтобы я подвинулась. Смотрю — рядом со мной незнакомая девочка лет восьми, а за ней — мальчик чуть постарше. Девочка замотана в тёплый платок, а мальчик держит в руках шапку. Положил мальчик шапку, снял пальто, а девочка размотала тёплый платок и осталась в тонком белом платочке. И вдруг…

— Что?

— Запела девочка, а за ней мальчик: «Блажени чисти сердцем, яко тии Бога узрят…» Да как они запели, Маша! У меня мурашки по спине бегут, даже когда я об этом вспоминаю! А тогда… У меня дыхание перехватило, я только мычать могла. Как чудно они пели! Как серебряные колокольчики звенели. А когда наступило время Херувимской песни, так мы с Надеждой вообще дар речи потеряли. Только внимали этой песне ангельской. Ничего подобного в жизни не слышала я ни до, ни после того.

Опять замолчала бабушка, а вместе с ней и Маша. Пыталась Маша представить, как пели дети.

— Что же дальше было? — через некоторое время спросила она.

— «Отче наш» пропели, и мы с Надеждой пошли к причастию. Какое-то время слышно было, как дети пели «Тело Христово примиите, источника бессмертного вкусите», а потом тихо стало, только кое-кто в храме подпевал. Людей было не очень много. Я причастилась и давай детей искать. Хотела спросить у них — кто такие, откуда пришли, почему без родителей, да где же они так божественно петь научились? Туда, сюда — нет детей! Нигде нет! И одежды их не видно!

— Может, они ушли? Надо было на улицу бежать! — подсказала бабушке Маша.

— Я выскочила на крыльцо. Поверишь ли, внучка, вдруг такая тишина в моём сердце разлилась.

Бабушка прикрыла глаза.

— На крыльце, и вокруг храма — белым-бело. Снег идёт — снежинки крупные, резные. Я смотрю вокруг — и ни одного следа не вижу. Ни одного следа. Так я и стояла до тех пор, пока народ не начал из храма выходить. Стою и холода не чувствую.

Тут и батюшка вышел с крестом, и встал рядом, на крыльце. Людей провожает, людям кланяется.

«Где дети? Что это за певчие у нас сегодня пели?» — спросил он меня. «Нету, батюшка, — отвечаю. — И в храме их нет, и следов около храма не видать». Перекрестился батюшка, дал мне крест поцеловать и сказал: «Чудны дела Твои, Господи!».

— А дальше что, бабушка?

— Что же дальше? Всё! Я тебе рассказала, а дальше ты сама думай. Сейчас я тебя на сон грядущий перекрещу и свет погашу, а ты — думай. Чудо — оно ведь не только произойти должно. Его ещё и увидеть надо.

Под серым некрашеным потолком тускло горела лампочка, вкрученная в строительный патрон. Тринадцать человек еле уместились за столом, наскоро сооруженным из кирпичей и старой двери, снятой с петель. До полуночи решили не ждать. Бригадир ловко подцепил щербатую эмалированную крышку, и голодные мужчины набросились на дымящуюся баранину.

Шукрат не успел разжевать мягкий сочный кусок, как у начальника заиграл телефон.

Звонили из диспетчерской. Кто-то под Новый год вынес крупногабаритный мусор и забил им все контейнеры для пищевых отходов.

Бригадир громко обозначил емким таджикским словом все, что он думает, и начал бормотать детскую считалку: Барон борад ба ебон, алаф шавад ба говон.¹ Его смуглый палец замер на футболке Шукрата, упершись в надпись «Gucci», заботливо выстроченную где-то на просторах Китайской народной республики. Шукрат быстро засунул босые ноги в первые попавшиеся валенки, накинул чей-то пуховик и вышел из небольшой пристройки во двор.

Вечер был звонким и морозным, редкие снежинки лениво приземлялись на невысокие сизые сугробы. Окна домов моргали гирляндами, где-то неподалеку грохотали фейерверки. Около уродливых железных контейнеров Шукрат увидел целую гору мусора: старую люстру с разбитыми плафонами, желтые от старости подушки, колченогий табурет, гору книг, советскую ручную мясорубку. Вот же люди дают! Мясорубка такая еще лет сто прослужит, только ножи заточить, табурет починить — дело пяти минут, подушки они с ребятами вычистят снегом и выдержат на морозе, как новые будут.

Красота! Шукрат не мог поверить своей удаче, а еще тому, что он, почти сорокалетний мужчина, стоит на помойке в чужом огромном городе и радуется какому-то хламу.

Прошло уже почти двадцать лет после того, как он окончил медицинский университет и не смог устроиться  офтальмологом ни в одну поликлинику Душанбе. У его семьи не оказалось ни денег, ни связей, пришлось перебиваться случайными заработками: то шоферил, то торговал. Но денег так и не было, зато были жена с детьми и старые родители. Пришлось лететь в Москву. Летом работал в Подмосковье на дачах, остальное время в  городе дворником. Почти все заработанное отсылал семье. Мать любила повторять: «Не говори, чему учился, а говори, что узнал». Узнал Шукрат за это время очень много: как мешать бетон, как копать глину, как скалывать лед, как сдувать листья, как красить бордюры, как быстро бегать от полиции. И ничему этому его не учили ни в школе, ни в университете.

Под горой старых книг Шукрат нашел небольшую картонную коробку с надписью «Сережа». Потряс. Загремело. Подошел под фонарь и осторожно открыл. Внутри лежали старые советские игрушки: пластиковые пятнашки, три жестяные машинки, детали конструктора «Механик», магнитные шашки. И она. Шукрат на секунду замер, и, задержав дыхание, выудил замерзшими пальцами небольшую серебряную коробочку с четырьмя круглыми кнопками и заветной красной надписью: «Ну, погоди!» Двадцать пять копеек за игру. Именно столько брал с одноклассников Андрюха Абдувалиев, когда отец-летчик привез ему такую из Киева. Шукрат сходил на разведку в местный ЦУМ, но услышал от отца, что денег таких нет и не будет. Шутка ли, целых двадцать три рубля за электронную игрушку. Тогда он перестал обедать в школе, и за неделю набегало целых семь игр. Целых семь раз волк бегал то влево, то вправо, чтобы собрать побольше целых куриных яиц.

Шукрат нажал на кнопки, но темный экран не откликнулся. Он бережно погладил серебряную коробочку, спрятал поглубже в карман чужой куртки и продолжил разбирать мусор.

Через полчаса управился. Ценную часть хлама отнес в пристройку, бесполезную — в контейнер для строительного мусора в дальнем углу двора. Дома первым делом спросил у Ибрагима, местного электрика, есть ли у него подходящие батарейки. У Ибрагима было все. И нужные две шайбочки Varta нашлись. Шукрат вставил их в гнездо на задней поверхности игры и замер. Экран помигал, и вдруг в левом верхнем углу возник заяц, потом он разглядел четырех несушек и, наконец, появился электронный волк. Игра ожила!

Шукрат пропустил все: и скучную речь чужого президента, и тосты под водку из «Пятерочки», и какой-то веселый концерт сразу после боя курантов. Он не мог оторваться от игры. Только когда пальцы, натруженные тяжелой работой, начали с непривычки болеть, он спрятал «Электронику» под свой матрас в углу комнаты и лег. Ребята затянули таджикские песни. Шукрат закрыл глаза и вдруг увидел, как они с отцом идут по главной улице Душанбе, усаженной тополями, в красивое белое здание главного универмага, и у папы в кошельке отложены ровно двадцать три рубля. Шукрат улыбнулся, не открывая глаз, засунул одну руку под матрас, нащупал серебряную коробочку, крепко ее сжал и сквозь навалившийся сон тихонько прошептал: «Ну, погоди!»

1. Дождь в пустыне лил сперва, от дождя росла трава — тадж.[↑]

Угол Малой Грузинской и Климашкина не спутаешь с другими московскими перекрестками. Настоящий большой вертеп, деревянный и посыпанный снегом, стоит в паре шагов от светофора. В самом углу территории большого костела, повернутый к прохожим. Собор и так заставляет замедлить шаг, вынырнуть из будничного туннеля, наконец-то поднять голову, а тут еще и волхвы, Дева Мария, младенец Иисус. Вечером подсветка, огоньки. Идет ли какой нарядный из «Марио» с новой знакомой в отель на час — он сразу за перекрестком. Или с электрички спешат замерзшие консерваторцы в теплое общежитие. А может, жители Дома Высоцкого из магазина или, наоборот, в аптеку.

Служащие Гидрометцентра тянутся в свой кооперативный дом. И каждый глянет, обернется, остановится. И станет чуть теплее.

Таня Вольски идет в Собор. День сегодня особенно хорош, с утра солнце, легкий декабрьский мороз. К вечеру небо ясное, а это, как и прогноз, обещает солнечную субботу. В Соборе Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии, как всегда в пятницу, орган, Бетховен, приглашены два известных музыканта. Таня обожает красавцев-оркестрантов, особенно хороши контрабасисты.

Перекресток здесь не самый оживленный. Но вечерами, особенно позднедекабрьскими, бывает и заносит кого. Праздничные пробки тоже случаются. Но есть такой короткий момент, когда из офисов уже все разошлись, семейные — по домам, а гуляющие и кутящие — греются кто где. Начало восьмого, Таня опаздывает, но с легкостью. На бегу вытягивает свой тонкий «Вог». Заслонив руками лицо от ветра и закурив, Таня налетает на мужчину так, что тот роняет airpods. Таня моментально нагибается поднять упавший к её ногам наушник и чиркает сигаретой о пальто жертвы своей легкости и стремительности.

Наконец-то оба выпрямляются, Таня все так же неловко пытается отряхнуть край пальто от пепла. Полсекунды и на его лице уже нет раздражения. Оба улыбаются, Давид не успевает сказать что-то подобающее, и Таня убегает дальше, рассматривать заезжих музыкантов. Давид так и остается у ограды Собора, смотрит ей вслед, закуривает и машинально открывает whatsapp на телефоне, как только девушка пропадает внутри.

Улыбка быстро уходит с его лица.

От Сони, жены, восемнадцать непрочитанных, семь от Марка и одно, смешное, от Саши: «Папа я севодьня я пойду на футбол». Малыш в первом классе, а айфон появился уже в ноябре на семилетие. Саша ждет от Деда Мороза «Косой переулок», Марк — Iphone 12, Соня — то развода, то «всё вернуть назад», а Давиду совсем не хочется домой.

Как же незаметно пришли те дни, когда можно не ждать индульгенций, не планировать на вечер совещаний, командировок, корпоративов. Не строить лиц, не снимать потертую десятирублевую маску. Воткнуть в уши новинки «Яндекс.музыки» и часами идти с работы домой уже совсем поздним вечером. До мокрых кроссовок, до дрожи в больной коленке, не проверять мессенджеры. Это был правда странный год.

Давид стряхнул указательным пальцем пепел с окурка и убрал его в пачку. Стремительно зашел в Собор. 600 рублей, и вот он уже рассматривает светлые растрепанные волосы той самой девушки и, шевеля подбородком, критически изучает слегка косолапую позу девушки и её какие-то уж очень широкие бедра. «Странно, как же всё поменялось за этот год, даже девушки, за которыми я таскаюсь», — вдруг подумалось ему.

Вдоволь насмотревшись на складки шерстяного платья, повороты и изгибы неидеальной, но такой соблазнительной её фигуры, Давид прислушался к органу. Несколько особо торжественных моментов в Лунной симфонии помогли подняться, напомнили о тех сырых утрах, когда они с Соней завтракали в отеле с видом на Берлинский собор, прогулки по ветреному Музейному острову, почти пустой Пергамон. Что же было тогда, пятнадцать лет назад, чего нет сейчас?

Перестав заглядывать внутрь себя, Давид посмотрел в гладкую мраморную стену напротив и нахмурился. Светлое пальто из COS, так радующее своей неправильной геометрией, явно было уже мало. Посмотрел на кроссовки и даже передернуло. Когда тебе почти сорок, ощущать себя на двадцать пять и одеваться так же — это так глупо. Как глупо пытаться увидеть в Соне ту девчонку, которая на той первой встрече наклонилась завязать шнурки на тех цветастых конверсах и одной этой позой завербовала его на срочный контракт.

«А Марк? Пятнадцать лет злиться на свою копию, хватит уже!» Звуки органа и красота неоготики не заменят личную терапию, Давид это понимал. Он вспомнил короткий разговор с коучем на выездной стратсессии: «это всё твое нежелание открываться новому опыту, боязнь ошибки, негативного опыта». Не стоит даже вспоминать сейчас продолжение общения с коуч-дамой в тот долгий пьяный вечер.

Давид не стал дожидаться выхода музыкантов на поклон и вышел на улицу, подставил лицо под крупные хлопья снега. Сегодня, конечно, особый вечер. Какая удача, один на крыльце Собора и несколько минут тишины и безлюдья вокруг. Звук пробуксовки колес в сугробе заставил очнуться, Давид пошел по Климашкина вниз, домой.

На ходу прочитал все сообщения от Сони, кажется, она тоже вечером включила Бетховена. Легкий и даже игривый тон последних сообщений возвращал веру в Рождество. А к нему будет очень кстати оливковая чиабатта из греческой лавки на Тишинской площади, бутылка Laphroaig, несколько пачек новых гирлянд. Давид уселся на заборик Георгиевского сквера, закурил, достал телефон и кардхолдер. Забронировал визит в собачий питомник и отправил Соне скриншот с двумя довольными корги. Марку ушла геолокация курьера, эти зумеры так любят следить за передвижением по Москве своих подарков. «Завтра», — и в мессенджер Саше ушел скриншот из Barca Academy — черт, какой дизайн, кажется, что Месси улыбается лично твоему сыну. Давид вспомнил о маме и как в конце декабря она всегда тратила последние деньги. Этот год без неё действительно был очень тяжелым. «Сегодня надо обязательно всем вместе поужинать, как раньше». — Давид перебирал несколько вариантов своей домашней улыбки, глядя в зеркало в лифте.

Фото с официального сайта Собора Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии

Новогодние приготовления, которые начинались в торговых центрах чуть ли не с середины осени, Лидия терпеть не могла: всё ей казалось максимально искусственным, вычурным. «У дедов морозов глупый вид, снегурки заискивающе улыбаются, снеговики вообще выглядят полными неадекватами, пряничные домики настолько рафинированные, что глазам больно», — бурчала она, разглядывая ёлочные игрушки. Впрочем, народ её мнения не разделял и раскупал нелепые пластиковые шары, ощетинившуюся мишуру, гирлянды, мигающие так, будто у них вот-вот начнётся эпилептический припадок, и прочие атрибуты предстоящего праздника.

Лидия же шла на барахолку. Там, в куче всевозможных вещей (предназначение большинства из них оставалось для неё тайной) иногда можно было найти стеклянные игрушки, украшавшие новогодние ёлки лет сорок-шестьдесят назад. Космонавты, солдатики, девочки и мальчики в костюмах народов бывших советских республик, Мальчиш-Кибальчиш, печальный Пьеро, хохочущий Буратино, серьёзный ненец (или чукча, а может, эскимос?), ракета с надписью «СССР»… Это была лишь часть коллекции Лидии. Не было в ней только Пастушка — игрушки из детства.

Лидия не помнила, как появился Пастушок. О его существовании она, пятилетняя, узнала ночью, когда услышала тихую мелодию — будто играли на дудочке. Проснувшись, девочка не сразу поняла, откуда доносится музыка, и долго крутила головой. Старшая сестра Вера спала — это было ясно по ее спокойному дыханию. Из залы (так в доме называли самую большую комнату) шел свет — светились ёлочные гирлянды, которые родители включали на ночь. Лида встала и пошла туда.

Мелодия была совсем рядом, и девочка стала обходить ель, внимательно разглядывая игрушки. Когда дудочка заиграла чуть ли не в самое ухо, Лида увидела фигурку мальчика, одетого в белую рубаху и серые брюки. На голове у него была шляпа, в руках — дудочка. Как он на ней играл! Мелодии, грустные и весёлые, сменяли друг друга, и Лиде хотелось то плакать, то смеяться. Она поставила стул под ёлку, забралась на него с ногами и принялась слушать.

Утром её, спящую, нашли родители. Когда Лида рассказала про музыку, восьмилетняя Вера подняла её на смех: тебе, мол, приснилось. Папа улыбался, слушая дочку, и только мама отнеслась к этому серьёзно.

— Не всем дано слышать мелодии, которые наигрывает на свирели Пастушок, — сказала она. — Тебе, доченька, повезло!

На следующий вечер Вера вместе с Лидой уселась под ёлку. Однако через несколько минут ей стало скучно. Девочка принялась стучать ногами и хлопать в ладоши, приговаривая: «Ну, Пастушок, играй!» Она подняла такой шум, что мама прогнала спать обеих. Ночью Лида вновь проснулась. Теперь слушать мелодии ей никто не мешал.

Пока ёлка стояла в доме, для Лиды пела свирель Пастушка. Так было до её пятнадцатилетия — тогда она впервые встречала Новый год в компании друзей. На какое-то время она позабыла о Пастушке, а когда вспомнила, оказалось, что он исчез.

— Разбился, наверное, — пожала плечами мама. — Один год папа ящик с игрушками с антресолей уронил, в другой раз ёлка упала. Столько игрушек побили…

— Не простил он твоего предательства! — хмыкала Вера. — Ты его бросила, играть стало не для кого, вот он жизнь самоубийством и покончил — кокнулся с самой верхоты.

Лидия знала, что сестра дразнит её, но в душе понимала: в чём-то она права.

Однако переживать было некогда: экзамены в школе, потом в институте, замужество, работа, дети. Жизнь, словом. И Пастушку в ней места не было. Вот только время от времени снились Лидии обрывки мелодий — грустных и весёлых, и во сне хотелось то плакать, то смеяться.

Незаметно выросли дети. Умерли родители. Сёстры отдалились друг от друга, перезваниваясь лишь по праздникам. Порой на Лидию накатывала тоска по прежним временам, по родным. Но печаль быстро проходила: с маленькой внучкой не заскучаешь.

Ради неё и старалась, собирая коллекцию и мечтая, чтобы новогодняя ёлка стала для малышки чем-то особенным.

В тот вечер дочь и зять оставили трёхлетнюю Сашеньку с бабушкой, а сами поехали на дачу к друзьям, обещая вернуться дня через два.

— Передумали, что ли? — заволновалась Лидия, услышав звонок в дверь. — Сашу не дам булгачить — только уложила!

Открыв дверь, ахнула:

— Вера?

— С праздниками наступившими и наступающими, — заулыбалась сестра, которой, казалось, было неловко. — Можно пройти? — и сунула в руки Лидии пакет с гостинцами.

Они пили чай и молчали.

— Кое-что принесла тебе, — наконец сказала Вера, доставая из сумочки небольшой свёрток. Развернула бумагу…

— Пастушок! — От неожиданности Лидия вскрикнула и сразу закрыла рот ладонью: не разбудить бы Сашеньку.

— Мне так завидно было, что ты его слышишь, а я — нет, — говорила Вера. — Ну и спрятала. Думала, что когда-нибудь заиграет. Увы… Прости!

— Ну что ты. — Лидия обняла сестру. — Оставайся у меня, утром вволю наговоримся.

Пастушок занял своё место на ёлке. Сёстры отправились спать.

Проснулась Лидия от того, что Вера трогает её за руку.

— Слышишь?

Из-за двери лилась тихая мелодия свирели. Стоя в своей кроватке, под неё танцевала Сашенька.

Часовая стрелка вплотную приблизилась к цифре «10», когда в избушку с хохотом ввалились три разрумянившиеся от рождественского мороза подружки. Влетевший вслед за ними снежный вихрь мгновенно запорошил пол в сенях.

— Это ж надо было так «удачно» попасть, — звонко рассмеялась Зоя, встряхнув огненно-рыжими кудрями. Валенок, оставшийся у нее единственным после их сегодняшнего гадания на суженого, был метко отправлен прямо в угол. Из-за закрытой входной двери в очередной раз донеслись возмущенные вопли соседки, которая, даже не повышая голоса, способна была переполошить всю округу.

— Повезло еще, что у нее только дочки, а то наворожили бы тебе такую свекровку… — Конец фразы потонул в очередном приступе звонкого хохота.

Но разве одна неудача может остановить беспечных девушек в сочельник? Обе подруги, словно сговорившись, стали подбивать Зою еще раз попробовать погадать на суженого — она ведь среди них была единственная, кто пока еще не встречался с парнем.

Как ни пыталась Зоя отнекиваться, в конце концов пришлось ей сдаться.

И вот два зеркала были поставлены друг напротив друга, как написано в найденном на чердаке «Собрании магических заклинаний и ворожбы». Огонек с трудом разгоревшихся свечей чуть колыхался в мутном от пыли отражении.

— Суженый-ряженый, лицом пригожий, сердцем добрый, — хором затянули подружки. — Приди, покажись рабе божьей Зое.

— Да не получится у нас ничего. — Зоя фыркнула, в очередной раз взглянув на часы.

Без трёх минут полночь. Даже вой метели за окном прекратился, и комната полностью погрузилась в тишину, словно ожидая чего-то. Затихли и девушки, прислушиваясь к малейшему шороху…

***

…В зазеркальном мире сегодня было неспокойно. Так происходило каждый год именно в этот день: обитающие здесь существа не могли упустить так редко выпадающей возможности поглядеть на жизнь по ту сторону. Всего лишь две недели, а тем для разговоров хватит до следующего раза.

Кимиляк нетерпеливо переступал лапами, цокая по обшарпанному деревянному полу. До сих пор ему ни разу не удалось что-нибудь увидеть в запыленном зеркале, но надежда на чудо не угасала. Вдруг именно сегодня волшебные огни сложатся в правильный узор, и в отражении покажется именно тот смертный, душой которого Кимиляку предстоит завладеть?

— Тсс! — недовольно прошипел голос за спиной. — А то отпугнешь человека раньше времени!

Конечно, соседу хорошо это говорить, он-то уже нашел свою душу и теперь время от времени возвращается сюда повидаться с друзьями, когда заскучает!

Наконец, когда ночная мгла вступила в свои владения, комнату окутал синеватый туман.

Кимиляк уселся на пол напротив зеркала, внимательно вглядываясь в еле заметные в нем огни…

***

— Вам тоже кажется, что стало слишком зябко? — И без того пугливая Катерина поежилась и огляделась по сторонам.

Зоя лишь пожала плечами, тихонько буркнув: «Просто дверь плохо закрыли».

Всматриваться в языки пламени, живые, словно танцующие при каждом легком дуновении, оказалось так завораживающе, что даже на мгновение не хотелось отвлекаться. Но еще больше влекла к себе неизвестность, скрывающаяся там, в темноте, за стеклом… и два сверкающих глаза, не мигая смотрящие на нее. Малахитово-зеленые глаза, в точности как у самой Зои. Она бы приняла их за собственное отражение, если бы не узкие вертикальные зрачки-полоски.

Тишину нарушил испуганный возглас Катерины, попятившейся к двери. Только теперь Зоя заметила облако синеватого тумана, расползающееся от зеркала по всей комнате. Однако гипнотизирующий взгляд не давал пошевелиться, да ей и самой не хотелось.

Страха не было.

Где-то на задворках сознания Зоя отметила звук хлопнувшей двери. Подружки сбежали, оставив ее одну в комнате.

Впрочем, нет, не одну. Когда туман чуть рассеялся, девушка поняла, что зеленые глаза смотрят на нее уже не с той стороны зеркала. Если бы не они, было бы почти невозможно заметить скрытый тенью черный пушистый комочек.

— Кто ты? — едва слышно спросила Зоя, присев на корточки.

Легкое дуновение, огонь свечи разгорелся сильнее, и теперь она смогла разглядеть маленькие торчащие ушки и длинный хвост, свернутый калачиком.

«Кимиляк», — хотело сказать создание из зазеркального мира, но здесь его голос звучал совсем по-другому.

— Мяу. — Тоненький писк был ответом на вопрос Зои. Зеленые глаза черного котенка не моргая смотрели на нее. Девушка не удержалась, протянула руку и погладила малыша.

— Буду звать тебя Угольком, — улыбнулась она. — Посиди тут, сейчас принесу тебе молочка.

Кимиляк довольно замурлыкал. Человек еще не подозревает, что с этого момента его жизнь изменится навсегда, а душа будет вечно принадлежать зеленоглазому черному коту.

Ей оставаться в безвестности три дня. И нужен знак. Любой, самый что ни на есть обыкновенный, и тогда сразу станет понятно, как поступить. В окно ветками стучит молодой каштан, по неопытности не сбросивший к зиме листву. Пери приподнимается на кровати и смотрит в вечернее небо. Сизый туман из отопительных труб плотной удушающей кошмой окутывает город. По дороге ползет автомобиль, скребясь шипами по голому асфальту.

«Разве это знаки? — с горечью думает она. — Вот бы приснился дедушка и подсказал, что делать, или выпал снег — белый, такой же как в детстве, скользучий и катучий».

Безжалостная бессонница не дает уснуть, да и прогноз погоды снега не обещает, хотя через три дня уже Новый год.

Распахивается дверь, и в палате появляется врач. Дина Булатовна с неприязнью глядит на располневшую Пери в розовой сорочке не первой свежести.

— Что решила? Нужно подписать отказную, — с ходу говорит она, протягивая лист бумаги. — Я моментально его заберу. Ты даже не увидишь…

— Это мальчик или девочка? — перебивает ее Пери, сложив руки на огромном животе.

— Тебе лучше не знать. Приемная семья — богатая. Мальчик ни в чем не будет нуждаться. Боже, ты сама ещё ребёнок. Семнадцать лет!

— Сыночек… — Пери на мгновение замирает, пытаясь почувствовать шевеление.

Врач в раздражении дергает фонендоскоп, безвольно повисший на шее.

— Что ты ему можешь дать? Ни работы, ни жилья, ни одежды на выписку. Завернешь в свою сорочку? Скажет ли он потом спасибо?  Смотри, решай скорее. Кстати, твои родители согласны.

Дрожащим голосом Пери произносит:

— Папа камчой меня побил в перерыве между намазами. А мама искала больницу, но в карантин на аборты не брали. Только дедушка помог бы. Если бы не умер от ковида. Разве он делал камчу, чтоб в живот ею тыкали?

Снова открывается дверь, и заезжает тележка с алюминиевыми ведрами, полными еды. 

Раздатчица наваливает в казенную миску мутной липкой перловки, ставит на тумбочку кружку с чаем грязного цвета и исчезает.

Почувствовав, как от запаха каши тошнота подступает к горлу, Дина Булатовна отворачивается. Что делать с пациенткой, она не знает.

— Ты тоже не без греха. — Дина Булатовна замолкает, призадумавшись, стоит ли вмешиваться, но затем продолжает. — Скажи отцу ребёнка.

Пери съеживается, ее голова уходит в плечи. После длинной паузы она протягивает телефон и едва слышно говорит:

— Сколько раз писала ему, звонила. Он не отвечал. Вот, позавчера прислал сообщение.

— Ты — жирная свинка Пеппа, отстань от меня, — читает Дина Булатовна. Тут же кладет лист бумаги на тумбочку и спешно покидает палату.

Пери прячется под одеяло. Долго ворочается и непонятно, то ли плачет она, то ли так заунывно скрипит кровать.

Посреди ночи просыпается из-за затвердевшего живота и неуклюже, переваливаясь из стороны в сторону, бредет в туалет. Выходит оттуда совершенно голая, с мокрой сорочкой в руках. Развесив ее на батарее, она подходит к тумбочке и расписывается на листе.

На рассвете, словно в забытье, вскрикивает:

— Не отдам его! Не отдам!

Спустя пару часов огромными хлопьями валит снег, но Пери даже не шевелится и равнодушно произносит в пустоту:

— Это всего лишь осадки.

Двор больницы сдается к обеду и утрачивает свою разноликость: красная беседка и зеленые скамейки становятся белыми, машины окрашиваются в цвет тополиного пуха, серый тротуар позволяет вымазать себя снежной известью. 

Наконец, Пери встает и подходит к окну. Снег захватил город. Только чугунные люки зияют чернотой, и на асфальте виднеются четыре огромные буквы: «П-Е-Р-И».

Она отшатывается и прячется за жалюзи. Потом внезапно распахивает окно, и звонкий, радостный голос разрывает тишину:

— Пери! Пери!

— Уходи! Ты опоздал! — кричит она.

— Не мог я раньше прийти! Ковидом болел! — слышится в ответ.

— Не ври! А как же сообщение?

— Да это сестренка написала! Из ревности!

Пери отступает вглубь комнаты и берет отказной лист…

Снежными хлопьями кружатся в воздухе клочки бумаги и мягко ложатся на выбеленный тротуар…

Дядюшка мой Паля был не дурак выпить. Служил он на местной пекарне возчиком воды и, поскольку о водопроводах в нашем крохотном городишке в ту пору и не мечтали даже, исправно ездил на своем Карюхе на реку с огромной деревянной бочкой в дровнях или на телеге, смотря какое время года стояло на дворе. Хлебопечение дело такое, тут без водицы хоть караул кричи.

Под Рождественский праздник в семье нашей запарка приключилась. У мамы суточное дежурство в детском санатории, а у папы какой-то аврал на работе. Как назло. Они ж со мной, годовалым наследником, по очереди тетешкались. Сунулись за подмогой к тете Мане, жене дяди Пали; она, случалось, выручала, да запропастилась опять-таки куда-то, к родне уехала.

Дома лишь дядя Паля, малость «поддавши», сенцом своего Карюху во дворе кормит.

— Какой разговор! — охотно согласился он, когда родители мои пообещали ему по окончании трудов премию в виде чекушки. — Малец спокойный, не намаесси!

На том и расстались…

Соседи потом рассказывали, что, понянчившись некоторое время, дядя Паля забродил обеспокоенно по двору, потом запряг в дровни Карюху, вынес сверток с младенцем.

— Это ты куда, Палон?! — окликнул кто-то из соседей.

— Раззадорили вот чекушкой-то… И праздник опять же, — скороговоркой ответил дядя Паля, залезая на передок дровней с младенцем на руках и в надвигающихся сумерках чинно трогаясь в путь.

Родители пришли за мной поздно вечером, и каков, вероятно, был их ужас, когда они увидели, как из дровней соседи за руки и за ноги выгружают бесчувственное, покрытое куржаком инея тело дяди Пали и влекут в дом.

— А где ребенок?

— Что за ребенок??

Карюха дорогу домой знает, дядю Палю сам привез: что человек тебе, только не говорит. А дядя Паля молчит, как партизан на допросе, только мычит невнятно да глаза бессмысленные таращит.

Эх, как все забегали, заметались!..

В это самое время, ближе к полуночи, на пекарне бабы готовили замес. Пошли в кладовку за мукой и вдруг услышали плач ребенка. Те, что постарше, суеверно закрестились: «Свят, свят, свят…», а помоложе, полюбопытнее прислушались и обнаружили младенца в ларе с мукой.

Тетешкали и долго недоумевали: откуда же чудо-то явилось — хорошенькое, розовенькое, пока не вспомнил кто-то про дядю Палю, видали, дескать, его в качестве няньки. А дальше бабье следствие двинулось полным ходом: с мужиками-грузчиками дядя Паля тут, возле кладовки, свой законный выходной и заодно праздник отмечал. Стал раскручиваться клубочек…

Родным находка такая в радость, рождественский подарок! Об истории этой до сих пор в городке вспоминают, узнают все — много ли я в жизни мучаюсь, маюсь, раз в муке нашли. Только об одном хроники умалчивают: как и чем был премирован мой бедный нянька дядя Паля, это осталось семейной тайной.

Он стоял в спальне в углу. Механические суставы тихонько трещали, когда он тянулся вперед всем телом, чтобы лучше разглядеть мир за окном, который был надежно спрятан за плотным саваном штор.

Слуховые сенсоры считывали голоса и музыку. В доме — праздник, как и год назад, когда Ирм только появился здесь. Его подарили Марине на прошлое Рождество как средство от одиночества.

«Наш долг — найти тебе нормального мужика», «Он — твой рождественский ангел», «Лучше кошки», «И уж точно лучше собаки», «Не нужно кормить и выгуливать». Ирм переводил взгляд с одного женского лица на другое, а они смеялись и громко говорили.

«Идеальный вариант для тебя», «Цени нас», «Какой подарок для вечно занятой женщины».

На тумбочке в спальне уже год валялся рекламный флаер, выпавший из коробки в тот день, когда подруги Марины торжественно вскрыли подарок и не очень аккуратно вытащили «идеальный вариант» наружу.

«Искушение в каждой микросхеме. Вечная любовь. Три года гарантии. Идеальный мужчина на идеальное Рождество! Компания “Роболэнд” представляет подарок, который по достоинству оценят женщины со всего мира. В нашем салоне вы можете провести тест-драйв с выставочным образцом».

С флаера смотрел и улыбался жгучий брюнет. На спортивном теле — расстёгнутый кафтан Санта-Клауса.

Ирм был тем самым выставочным образцом: каждый день, из года в год, до списания, ему суждено встречать новых хозяек своих собратьев. Но в жизни робота произошло, как он думал тогда, чудо. В канун праздника товар быстро раскупался, да и подруги Марины хотели сэкономить. А у Ирма был небольшой скол на переносице, что давало им большую скидку. После того как одна из женщин заявила, «что шрамы украшают мужчин», робота быстро поместили в коробку, и он оказался в квартире Марины.

Сначала женщины пытались с ним говорить, но им это быстро наскучило. Затем подруги решили посмотреть, стоит ли Ирм своих денег в постели. Настройка позволила указать только одного партнёра, и после имени «Марина» программа не дала ввести другие имена. Девушки расстроились.

Тогда Ирма оставили одного. Он сидел у разноцветной мигающей ёлки и благодарил судьбу за чудо. Ведь теперь он в настоящем доме, здесь светло от гирлянды, пахнет вкусной едой, а Марина обязательно вернётся.

Наутро хозяйка не вернулась. Ёлка продолжала тускло мигать. И тогда Ирм загадал стать не настолько идеальным. Чтобы больше никогда не проводить весь праздник брошенным под ёлкой вместе с пачкой новых колготок и книгой по психологии.

Прошёл год. Короткие встречи, разговоры. Чаще всего он выступал грушей для битья: ему высказывали в лицо то, что Марина боялась сказать начальству, родным, подругам.

Редкий секс, и снова привычный угол в спальне.

Ирм протянул руку, сжал кусок ткани и с силой дёрнул штору в сторону. Не сразу, но ткань поддалась, открывая небольшую полоску. Снежные мухи-глупышки настойчиво бились в окно. Таяли от удара и незамедлительно застывали хрупким льдом на стекле. В сверкающем вихре Ирм увидел девушку: желтый пуховик, вязаная шапка с помпоном.

Встроенный сенсор незамедлительно вывел:

Марина, 20 лет

Увлечения: сериалы от Нетфликс, литература и пряничные домики.

Вот бы его Марина была такой же. Робот приблизился к окну.

Девушка посмотрела наверх и увидела Ирма. Он улыбнулся ей. Она помахала рукой и сделала шаг, не заметив поребрика. Ее нога скользнула вперёд. Девушка взмахнула руками, пытаясь не упасть, но за первой ногой предательски соскользнула вторая. И жёлтый пуховичок вместе со своей владелицей растянулся на земле.

Проходившая мимо женщина с девочкой ускорили шаг. Двое мальчишек засмеялись, бросили петарду в ближайшую урну и убежали. Девушка попыталась встать, но не смогла опереться на ногу. Она окликнула проходившего рядом молодого человека. Тот шёл в больших наушниках и даже не посмотрел в её сторону.

От сильного порыва ветра распахнулась форточка. Морозный ветер и сотни белых мух ударили в лицо Ирму. Снежинка, попавшая на его губы, превратилась в капельку воды.

Соскользнула в рот, стекла ниже по механическим трубкам и проводам, достигла сердечной микросхемы. Небольшая искра. Вспышка, затем лампочка погасла. Снова зажглась. Погасла.

Ирм схватился рукой за левую сторону груди, внутри что-то нещадно кололо. В глазах потемнело. Когда он вновь посмотрел в окно, сенсор вывел:

Имя: Марина

Статус: Хозяйка

Действие: Нужна помощь

Ирм вышел из спальни. Ни Марина, ни её гости не обратили на него никакого внимания.

— Я так и думала, что меня спасёт Санта-Клаус!

Робот помог девушке подняться.

— Всегда такой молчаливый? Буду благодарна, если мы дождемся такси и ты поможешь мне сесть в машину.

— Хорошо.

— Ты просто рождественское чудо. Откуда такой взялся?

— Из коробки.

— Из этой пятиэтажки? Ну да, та ещё коробка.

Санта-Клаус осторожно усадил девушку на заднее сиденье такси. Сам сел вперёд. Белый автомобиль с чёрно-жёлтыми квадратами быстро скрылся в снежном танце, закружившем сегодня весь город.

Я стою посреди комнаты и смотрю на журнальный столик. Когда мы покупали его, я мечтала поставить в центре красивую вазу, наполнить ее лимонами, а рядом положить стопку журналов. Сейчас столик в йогурте и хлебных крошках, служит пристанищем игрушечных зверей и кажется мне генералом, который осматривает поле битвы.

Сегодня, например, смертью храбрых пала книжка. Красивая. С жар-птицей на обложке. Мама передала в подарок дочке к Новому году, а я не успела спрятать на верхнюю полку, оставила пакет в прихожей. Заварила чай, возвращаюсь в гостиную, а дочка уже проснулась после дневного сна, прошлепала босиком в коридор, распотрошила пакет и взяла в плен книжку. Я плохая мать, наверное. Сидела, смотрела, как она отрывает листок за листком, хохочет, подбрасывает вверх, выдает что-то среднее между «пи-и-иу» и «би-и-иу» и снова заливается смехом. Ровно три минуты и пятьдесят секунд я пила горячий чай и смотрела на сражение с книжкой. Победила дочка, а книжка так и лежит на полу, раскинув крылья, настоящая жар-птица, которой уже не взлететь. 

Я стою и смотрю на жар-птицу, будто загипнотизированная кобра на флейту, разве что не раскачиваюсь из стороны в сторону. Взгляд застывает на ярко-рыжем перышке, которое вдруг начинает плясать, как пламя. В уголках глаз собираются слезы, а я изо всех сил стараюсь не зареветь. Если мне придется умываться, а потом снова краситься, мы не успеем на ужин к друзьям. На полу, диване, кресле и журнальном столике раскиданы кубики, плюшевый заяц без одного уха, паровозик, детская посуда, половина яблока, хлебная корка, кожура от мандарина. А я вижу только растерзанную книжку.

Я подбираю жар-птицу, собираю все листочки, заглядываю под диван, тянусь рукой, чтобы поднять детали от лего, игрушечную панду и карандаши, тюбик помады. Вот куда ты запропастился!

Зачем я собираю листы? Даже если попытаться склеить скотчем, книга уже не будет новой. Но мне все равно хочется все исправить и разложить по местам. Так каждый вечер я собираю игрушки, раскладываю по полкам, ящикам, рассаживаю плюшевые игрушки на диване.

Я встаю, поясница напоминает о себе тянущей болью, а я поскуливаю, как бродячий пес. Привет тебе, коврик для йоги. Спрятался в углу и укоризненно смотрит, бедолага. Я принесла его в гостиную месяц назад, чтобы заниматься хотя бы полчаса в день, но как только выдается свободная минутка, я ныряю в соцсети или пересматриваю фотографии пятилетней давности. И то и другое вгоняет в жутчайшее чувство вины. Даже не перед собой, а перед своим телом. Кто там сказал, что самое сложное в йоге — это расстелить коврик? Ну уж нет, самое сложное — это помнить, как хорошо было ходить в йога-студию три раза в неделю, а забросила на три года — и получай опущенные плечи, сжатые челюсти и ноющую шею. Теперь и поясница напомнила о себе. 

Коржик, повиливая хвостом, подбегает ко мне, в зубах — кусок ткани, очень напоминающей мое любимое праздничное платье в пайетках. То самое, в котором я пять лет назад карабкалась по пожарной лестнице на крышу, чтобы отпраздновать годовщину знакомства с Костиком. Темно, холодно, еще и дождь заморосил тогда, но мы хохотали, как ненормальные, пили шампанское, а у наших ног был целый город. А теперь платья больше нет. И нет той меня. Да и на крышу уже не полезу — кого я обманываю.

— Ножницы! Маша! — Мне все равно, что стало с платьем, мысли скачут, как язычки пламени, только бы дочка не поранилась.

Я иду в комнату и вижу на кровати сердце, сложенное из лоскутов платья с золотыми пайетками. 

— Смотри, мама, это подарок тебе! 

Улыбается и размахивает ножницами из стороны в сторону. Я осторожно забираю их у Маши из рук. Где она их отыскала? Я же всегда прячу. Вспоминаю, как упаковывала подарки и оставила ножницы на столе. Ругаю себя и крепче прижимаю дочку. Все хорошо, спасибо, что взял платьем.

Вечером мы все вместе сидим дома у друзей. У них — камин, теплый салат с семгой и авокадо, глинтвейн. Я — в свитере, носках и теплых штанах, и в глубине души рада, что могу расслабиться, а не втягивать живот. Платье для плоского живота принесено в жертву, и давно пора. Мы провожаем старый год, дети собирают железную дорогу на ковре. Я смотрю на пляски огня в камине и вспоминаю о жар-птице. Набить, что ли, татуировку на ключице? Огненно-красного феникса? Смеюсь. Когда я была студенткой, хотела татуировку и даже пришла в салон, полистала заляпанный чем-то жирным каталог с розами, драконами и иероглифами, ничего не выбрала и ушла. Теперь я знаю, какая татуировка мне подойдет, но зачем? Чтобы помнить, как я сгораю каждый день до пепла и возрождаюсь вновь по утрам? Моему телу не нужны искусственные отметины, я уже никогда не забуду. Растяжки на животе и груди говорят лучше любой шпаргалки, что я мать, и теперь это со мной навсегда. Остается гореть. И каждый раз возрождаться, подобно фениксу.

— Вы сегодня особенно несносны, Ѐжи. Это в честь лунного затмения?

— В честь чего?

— Ах, боже мой… затмения, Ѐжи, затмения. С возрастом вы становитесь все туже на ухо.

— Я еще и глухой… старая пыльная курица.

— Что-что? Ѐжи, вы что-то сказали?

— Яблоко, говорю, будете, Летти?

— Яблоко? У нас есть яблоки?

— Не знаю, как там у вас, дорогая Летти, а я всегда делаю запасы на зиму. Помнится, я сложил их в углу у двери нашего чулана. Но кто-то переложил их в корзинку и поставил вон туда, на полку. Подозреваю, это была кухарка Иветта.

— И правда, яблоки… теперь я слышу их запах.

— Дорогая Летти, я могу вас попросить бросить мне одно? Сам я не дотянусь.

— Я попробую, Ѐжи… но они такие большие… Вот, кажется, получается. Ловите. Ой, я вас зашибла?

— Нет, дорогая, все в порядке. Теперь моя старая спина наслаждается яблочным соком. Возьмите и себе одно.

— Я воздержусь. Садово-огородные культуры никогда не были моей страстью.

— Ах да, я забыл, вы же предпочитаете восточную кухню. Благодаря вашему экзотическому вкусу в доме не осталось ни одного таракана.

— Ох-ох, вы тоже, как я помню, не прочь побаловаться экзотикой. Кто отловил маленькую пятнисто-желтую воровку, что заползла в наш чулан и покушалась на бидон с молоком?

— А, было дело. Поделом нахалке. Вкуса, правда, в ней ни на грош. То ли дело садовые лягушки — мммм…

— Да вы гурман, Ѐжи! Вы и французской кухней интересуетесь?

— Что есть, то есть. Жизнь коротка, надо все попробовать. Кажется, так сказал наш Радек, когда пытался перепрыгнуть ручей и свалился в грязь?

— Ах, наш милый мальчик. Как я скучаю! Ѐжи, а помните эту корону? Ой, кажется, она упала…

— Да, и прямо на меня, дорогая Летти. Спасибо. Я теперь коронованная особа. Что за буква на этой короне? Помнится, это была «Р»?

— Именно! Вы помните? Сколько было гостей на нашей маленькой даче, сколько детей! И наш маленький Радек — ему же лет пять тогда было?

— Пожалуй, да… Он был в костюме Бэтмена.

— Конечно, он тогда уже вырос из костюма Ежика.

— Да-а… Какая была кутерьма! Половина детишек еще читать не умела, а родители надели на них короны и пытались выстроить слово «Рождество»…

— …а дети никак не могли устоять на месте и без конца перепутывались! А Радек, бедняжка, — буква «Р» сползала ему на глаза.

— И вы, дорогая Летти, сели ему на голову и держали корону.

— Да-да-да! И кстати, если вы помните, костюм Радека тогда получил первый приз.

— Помню-помню, как же. Первый приз при вашем живейшем, так сказать, участии.

— Какие замечательные времена, Ѐжи, сколько радости… наш маленький Радек…

— Уже большой, да… вырос наш мальчик.

— Свидимся ли, ох…

— Душа моя, вы никак плакать затеяли?

— Кажется, так. Нескоро мы увидим нашего мальчика… Иветта говорила, что слышала, как матушка Радека…

— Ну? Не тяните, ей-богу, — у меня сейчас сердце разорвется.

— Летом Радек уедет в большой город — столииицууу! И на дачу больше не приедет, потому что он уже большооой… совсем большооой… и друзья его тоже все большииие, и все уедут в уни… в уни… ох, я не могууу…

— В университет. Все ясно. Да не ревите. Меня тут от ваших слез затопит, ей богу.

— Уууу-ху-хууу…

— Летти, полно, голубушка. Отключите ваш ультразвук, у меня лопнут перепонки. Давайте порадуемся за нашего мальчика — он поступит в университет. Я уверен, он станет врачом. Или ученым. Мы ведь не зря с вами столько лет занимались его воспитанием. Сколько вы сказок ему рассказали, сколько бабочек с ним поймали! А я — сколько ручьев мы облазали, каких только лягушек ни повидали, каких птиц… Летти, выше нос, где бы он у вас ни был…

— Ах, все верно вы говорите, дорогой Ѐжи. Будем помнить об этом. И может быть, когда-нибудь Радек привезет на старую дачу своих деток… и мы с вами еще внуков понянчим…

— Конечно, Летти, конечно, привезет! Ведь тут такой воздух…

— Снег пошел, Ѐжи.

— Большими хлопьями, я надеюсь, как полагается в Рождество?

— Да. Вам видно?

— Не очень. Но я переползу к коробке — оттуда должен быть виден кусочек окна… вот так… Да, замечательный снег, Летти. Настоящий рождественский снегопад. Самое время, не так ли…

— Для чего время, Ѐжи? Мы с вами оба должны спать, а мы болтаем целыми днями. Мы как будто чего-то ждем, да? Чего мы ждем, Ѐжи?

— Тсс… Летти, вы слышите? Слышите?

— Что?

— Ну! Напрягите ваши чуткие уши.

— Что? Что? Я не понимаю…

— Ну как же… этот голос…

— Наш Радек? Здесь, у нас, в Рождество? Боже мой… Ѐжи…

— Дорогая, только держите себя в руках. Никаких слез!

Дверь чулана распахнулась, впуская поток медово-желтого света и темный силуэт высокого молодого человека.

— Ѐжи, старина, ты здесь? Дорогая Летиция?

Фрр… на плечо ему спикировала легкая маленькая тень. Летучая мышь уцепилась коготками за свитер и аккуратно сложила бархатистые перепончатые крылья. К ногам в полосу света, пыхтя и ухая, выполз упитанный еж с яблоком на спине.

— Милые маленькие друзья! — прошептал молодой человек. — Дорогой Ѐжи, ты не против? — Он осторожно взял ежа на руки. — Пойдемте к камину, там теплее.

Догорающий камин слабо освещал маленькую гостиную, заставленную ветхой мебелью.

Мигали огоньки старенькой гирлянды, ровесницы молодого Радека. Сам Радек, утомленный длинным путешествием, крепко спал в потрепанном кресле. На коленях у него похрапывал старый еж, на груди вниз головой сладко спала пожилая летучая мышь, зацепившись коготками за ворот свитера. В Рождество лучше быть рядом с самыми дорогими и близкими. Кто знает, что будет завтра…

Я сидел на подоконнике и смотрел, как Катька варит спагетти — высокая, худая, в одной длинной майке, волосы белые с голубыми кончиками падают на лицо.

— Теперь ты меня бросишь? — я вздохнул. Катька выиграла какой-никакой, а конкурс красоты и стала Мисс общежитие-2018. — Зачем тебе студент геофака? — и мысленно добавил “без гроша в кармане”.

Она помешала макароны и коротко ответила:

— Дебил.

Но я всё-таки нервничал. Представлял широченных амбалов с огромными членами. В моем воображении амбалы втискивали свои могучие тела в чёрные машины и ехали в казино с такими, как Катька. Казино мне виделось посредине чукотской тундры, у входа всех встречал Роман Абрамович в меховой рубахе и чунях, с холёным оленем на поводке. Я даже поморгал, как ярко все привиделось. Катька, видимо, угадав ход моих мыслей, посмотрела ласково:

— Совсем дебил.

Потерять ее было бы жалко ужасно. Оставалось только радоваться, что сейчас она здесь, рядом, пахнет макаронами. В квартиру нас пустил пожить мамин брат – врач-травматолог, перебравшийся на  горнолыжный сезон работать в Сочи. 

Зима, несмотря на начало декабря, никак не начиналась. На кухне было жарко, из маленькой колонки играл джаз. Мы сели ужинать, и тут позвонил наш общий приятель Илья и сообщил, что у него есть для меня работа, которую он хочет обсудить немедленно. Илья учился в Щепке, все его идеи были безумны и обсуждать их полагалось только немедленно.

Слово «работа» меня не то что б обрадовало, но снова просить денег у матери не хотелось. С отцом мы не разговаривали несколько лет, с тех пор как он ушел. Сначала не было желания, а потом он уже не настаивал.

Илья влетел в квартиру и принялся рассказывать. Они с ребятами из Щепки  открывают контору детских новогодних праздников: родители заказывают ребенку деда мороза, а услуга-то, сам понимаешь, недешевая.
— То есть ты предлагаешь мне скакать перед детьми в красном пальто и с бородой?
— Для этого, брат, талант нужен, а у тебя его нет. Так что скакать, прости, буду я. Но ты дослушай. Родители хотят заказать деда, тут мы говорим, сколько это стоит, а им, допустим, дорого. Тогда мы, раз, и предлагаем за деньги почтовую связь. Детка пишет деду письмо, и получает персональный ответ. Вот ты как раз и будешь отвечать на письма. Работа не пыльная.
— А что отвечать-то?
— Дорогой Петя, хорошо учись, слушайся мамочку и папочку и будет у тебя когда-нибудь компьютер. Понял? Делов-то. Заработаешь!
Я поморщился. Выглянул в окно, чтобы напомнить себе, как вообще выглядят дети. Роль младшего в семье всегда отводилась мне, а новый ребенок отца к моей семьей не относился. Тут перед внутренним взором, словно олени, снова промчались амбалы, и я быстро согласился.
Для новогоднего предприятия Илья нашел через родственников комнату на месяц в каком-то подсобном помещении. В комнате пахло подгнившими овощами, но мы гордо именовали ее “офис”. Водрузили на единственный стол игрушечного, очень толстого, набитого чем-то хрустящим деда мороза и положили рядом маленькую блестящую свинью-копилку, для удачи.
— Письма можно и из дома писать, — попытался вставить я, но меня призвали к порядку – должна быть рабочая атмосфера.
Постепенно запахи хвои, шоколадных конфет, апельсинов заполнили подъезды, дворы и улицы, все блестело, сверкало и отражалось огнями в мокрых тротуарах – шел какой-то полуснег-полудождь, тоже сверкающий и блестящий. Илья притащил в офис реквизит, состоящий из костюмов и подарков, и ящик крымского вина. У нас появились клиенты и первые письма.
Хором потешаться над детскими каракулями сначала было весело. «Дргой дедушка Морос прости пожалста за граматические ошибки. Рузкий для меня самый сложный в школе. Эта правда что ты бог зимы?» Им что, грибы дают в первом классе?! Однако только мне приходилось дочитывать эту писанину до конца и отвечать на нее. А это оказалось совсем не смешно. Саша, Егор, Олеся и еще человек двадцать хотели, чтобы родители снова были вместе. Костя, Серёжа, Аня, Света — чтобы отец бросил пить. Многие просили сделать так, чтобы выздоровели бабушка или дед. “Я хотел попросить тебя вафельницу, чтобы печь вафли, но баба уже не выздоровеет. Мама сказала, что можно только одно желание. Тогда давай лучше, чтоб баба выздоровела». При всем своем здоровом юношеском цинизме отвечать «мальчик, учись хорошо, и твое желание исполнится» я не мог. «Хана бабке, смирись» не соответствовало нашим новогодним замыслам. Меня злили и раздражали дети и то дурацкое положение, в котором я оказался.
— Сорян, Илюха, чот я не могу.
— Где мы тебе сейчас замену найдем? Новый год на носу. Пиши!
Я взял бумагу и ручку. «Дорогой Петя! Боги, знаешь ли, не все могут, к сожалению. Ну, и Дед Мороз не Бог, если честно. Так, скорее, волшебник». Что писать дальше, я совершенно не знал, и неожиданно для себя продолжил: «Скажу тебе по секрету, у меня тоже болеет бабушка». С этого момента переписку с детьми вел дед мороз, у которого пил отец, развелись родители и умерла бабушка. Это был самый одинокий дед мороз, которого только можно представить. Никто не хотел купить ему игровой компьютер с красным светящимися кнопками, у него был самый позорный телефон из всех его друзей — четвертый айфон с памятью шестнадцать гигабайт, и самое главное — его совершенно не понимали родители.

Некоторые письма трогали меня, некоторые забавляли. В одном старший брат Денис исповедовался в грехах: “Я не достоин подарка, потому что обижал Марусю”. В другом Маруся, сестра-погодка, выступала настоящим ангелом: “Дорогой дедушка Мороз, если бы ты знал, как меня достал Денис, но можешь все-таки подарить ему форму футбольного клуба Реал Мадрид”. Для себя Маруся просила форму Барселоны и заканчивала письмо вопросом: “Признайся, ты правда есть?” Я ответил ей: “Главное, что есть ты”.

Я прочитал их не меньше сотни, нелепых, смешных, грустных, добрых, сердитых. Закончились праздники, а с ними — работа. В последний день мы сложили в большой полиэтиленовый пакет хрустящего толстяка, костюмы и пустые бутылки из-под крымского вина. Коробка с детскими письмами, на которые я отвечал в течение месяца, туда не поместилась, и мне пришлось прихватить ее с собой. Попрощавшись со всем, я вышел на улицу, забросил письма в ближайшую мусорку и зашагал к метро. С города облетала новогодняя мишура. Огромный воздушный шар в виде деда мороза сдулся и повис на проводах, как белье на веревке. Его теребил ветер, и казалось, что дед мороз болтает ногами в воздухе. Мимо меня проходили дети, и я думал – может, это тот самый Егор? Или Костя? Или Маруся? Ни с того ни с сего пришла мысль – интересно, где сейчас живет отец, как он вообще. Я достал телефон, позвонил Катьке и сказал, что скоро буду дома. 

Где-то далеко-далеко от нас с тобой, дружок, среди заснеженных просторов Арктики жил и работал маленький ледокол. Да-да, был он небольшой, дизель-электрический, но мощный: папа-инженер спроектировал его так хорошо, что он без труда ухитрялся лавировать между грозными льдинами и привозить на полярные станции дружелюбных геологов, тюки с провизией и упирающиеся в стенки трюмов, припасенные для этого случая силы, и можно врезаться в лед, словно в первый день после ремонта. Ни мороз, ни стужа не могли сломить веселый нрав ледокола, иногда он даже шумел в тон северному ветру, и вальяжные белые медведи да мудрые полярные совы замирали на время, вслушиваясь в эту странную, но такую понятную северному жителю музыку.

Верой и правдой служил ледокол людям целых семь лет, пока одной тихой морозной ночью не приключилось с ним вот что. Был канун Нового года, и надо было спешить, чтобы вовремя доставить людей и подарки на главную полярную станцию. Его тоже ждал подарок: старпом, как-то выходя на палубу, заметил, почесав в затылке, что неплохо было бы снова покрасить рулевую рубку Ледокола Палыча в зеленый цвет. Ледокол хмыкнул сиплым гудком, зная по опыту, что от хороших слов люди не всегда переходят к хорошим делам, и уважительные отчества, увы, здесь погоды не делают. Потускневшая обшивка кают и покосившийся флагшток были тому немыми свидетелями.

Но в этот раз старпому можно было и поверить по причине пяти банок легендарной краски «Инерта-160», припасенной последним в трюме под кают-компанией. О том, как же он будет выглядеть в изумрудной обновке и насколько подобает франтиться приличному ледоколу (ведь он не какая-нибудь речная пароходная шушера для туристов-горожан) — вот о чем думал ледокол, не замечая необыкновенного по красоте северного сияния. А надо сказать, дружок, что это природное электричество является предметом гордости каждого, живущего и работающего на Северном полюсе, ибо говорят они о нем так, как будто сами его включили, или так, словно оно включено только для них.

Именно в такой подсвеченный северным сиянием момент на верхней палубе и раздалось сначала одно, а затем другое сдавленное мужское всхлипывание. Ледокол недоверчиво проверил, все ли у него в порядке с локаторами, но ошибки быть не могло: все системы работали нормально и улавливали позывные большого человеческого горя. Это дал течь старпом, с трудом перечитывая сквозь слезы телеграмму: «Сильно заболела ваша сестра. Приезжайте как можно скорее! Она в очень тяжелом состоянии!» От неожиданности ледокол встал. Остановки он позволял себе в жизни лишь два раза: когда возвращался с ремонта и увидел, как в большом городе дают праздничный салют, ну и потом еще, чтобы привлечь внимание экипажа к тому, что за борт упал всеобщий любимец, младший матрос Шурка.

На сей раз неожиданная остановка и «нестроевые» стенания заставили почти всю команду в мгновение ока очутиться там, где намокал старпом. Его увели в каюту, а главный механик, лишний раз смазав маслом необходимые места дизельного двигателя, шепнул едва слышно: «Ну давай, Палыч, пора трогать, а то жена и дети не дождутся к Новому году». И ледокол помчался по водной глади, размышляя о том, что у механика есть две дочки и красавица жена, разбитная буфетчица Лиза, а у старпома только по-питерски сверхинтеллигентная сестра, и та в беде.

Старпом, как и ледокол, был родом из Выборга, а сестра его, Лилия, работала в Эрмитаже экскурсоводом и всегда посылала брату поздравительные открытки в старинном стиле. Они с пиететом хранились в жестяной коробке из-под цейлонского чая с орнаментом из лилий и колокольчиков, изредка доставались и рассматривались по вечерам, даря счастливому владельцу такое благодушное настроение, что все это еще сопровождалось мурлыканьем любимой старпомовской песни. Ледоколу песня очень нравилась, но он никак не мог разобрать всех слов, только часть припева: «Только… семьи моряка, тра-та-та-тата». На этом месте, как назло, в каюте старпома появлялся то боцман с разговорами за жизнь, то вызывающие к капитану за очередным поручением запыхавшиеся матросы. На службе бывает не до песен, дружок.

Тут ледокол вспомнил, что у него тоже есть сестра. Их делали на одном Выборгском судостроительном заводе, только звали ее по-другому — прогулочная яхта. На яхту шли дорогие отделочные материалы, и рабочие возились с ней дольше, но юный ледокол не ревновал, потому что папа-инженер, нередко наведывавшийся в сборочный цех, всегда приговаривал, какие они у него славные детища — стройная, красивая яхта и мощный, сильный ледокол. А еще он рассказывал ледоколу, что возить людей по рекам и теплым океанам может почти любое плавучее средство, даже консервная банка, а в Арктике могут работать только самые уважаемые, самые прочные корабли — ледоколы. По ночам ледокол и яхта часто судачили о своих будущих капитанах, и ледоколу казалось, что у сестры чересчур авантюрный нрав. Ей грезились то удивительные страны и веселые регаты, то тихие бухты на Карибских островах. Виной тому была, очевидно, заграничная материя, которой обивали каюты яхты. Ее долго везли из-за границы, и она успела много чего увидеть и услышать. После спуска на воду суда виделись только несколько раз, и то на ремонтных заводах. Яхту обычно привозили в весьма потрепанном состоянии. Видимо, помимо удивительных стран яхте попадались весьма удалые хозяева. Но об этом она умалчивала, только расспрашивала брата о северных красотах да просила помнить о том, как им повезло, что они морская семья.

Ледокол вдруг представил, что и его сестре сейчас плохо: наскочила на мель, или, что еще хуже, ее захватили пираты. Только вот ледокол был не из тех, кто предается переживаниям.

Крайний Север и шторма приучили его действовать быстро и решительно. Нужна была помощь.

Что-то папа-инженер говорил о том, что корабли, как люди, могут помочь друг другу в беде, если между ними есть дружеская или родственная связь. И тут он вспомнил, что яхта рассказывала ему об открытии одного новосибирского ученого, помогающего кораблям связаться даже тогда, когда нет ни координат, ни электричества. И вспомнив «как», он явственно услышал вопрос яхты: «Что я должна сделать?»

Все, что произошло потом, долго не укладывалось в сознании людей. А есть такие явления, дружок, которые и не уложишь в голове, как вещи в чемодан, ибо они пока неподвластны логике привычного порядка. Каким образом прогулочная яхта, везущая экскурсию врачей, вдруг резко изменила свой курс, причалив к Университетской набережной Васильевского острова напротив дома, где на первом этаже почти умирала от воспаления легких запутавшаяся в коконе одиночества Лилия? Как ее собака лаем заставила их следовать за ней и привела эту спасительную армию к хозяйке? Как одному симпатичному врачу-пульмонологу из этой группы удалось вытащить Лилию с того света? А затем, после месяца участившихся медицинских визитов, предложить ей вместе с приемом очередного лекарства еще руку и сердце собравшегося в отставку холостяка?

Об этом и о многом другом ледокол узнал намного позже, весной, отдыхая на причале рядом с украшенной лилиями и нежными колокольчиками яхтой, на которой играла свадьбу семья старпома. А в этот Новый год, вовремя придя на главную станцию и приняв телеграмму для старпома от еще неизвестного ему шурина-врача (что все в порядке и кризис миновал), ледокол мирно посапывал на заледенелом причале, не замечая всплески тюленей, подплывших поближе, чтобы разузнать новости о далеком экзотическом месте, которые люди с какой-то особенной теплотой называли «материк».

А уже пятого января на ледоколе кипела работа. Быстрая как белка, буфетчица Лиза и ее юркие дочки помогали корабельному коку заранее готовить медовые пряники в форме морских кораблей для грядущего рождественского ужина. Младшие матросы под предводительством вымахавшего уже под два метра Шурки покрывали стены рулевой рубки и внутреннюю часть верхней палубы удивительной зеленой краской, приговаривая, какой же их Ледокол Палыч будет красивый. Ледокол смущенно слушал, щурясь иллюминаторами от непривычно яркого света прожекторов причала. Он ждал. И вот наконец на мостик вышел старпом, закурил трубку, улыбнулся и тихонечко запел. Маленькие снежинки, кружась в такт песенке, порой попадали на окрашенные места, выступающие из-под навеса. Они не таяли, и старпому казалось что он видит зеленые луга своего детства, на которых только-только появились пушистые одуванчики, а где-то рядом играет маленькая, только начинающая говорить забавные слова Лиля. Ледокол всего этого не видел, но он чувствовал, что старпому очень хорошо. Ведь только когда человеку хорошо, он может одновременно петь, улыбаться и смахивать ненароком выступающие слезы. Как и я сейчас, дружок.

Только корабль да сестра,

Только корабль да сестра,

Ледокол Палыч и Лилия, да,

Простое счастье семьи моряка!

— Может, пригласим батюшку? — Лена взглянула на отца. Его серое, заострившееся из-за болезни лицо обрамляла, как нимб, белая подушка. Тонкие руки лежали на одеяле.

Пахло лекарствами. Взгляд больного, как казалось Лене, был уже нездешним. Отец тихо спросил:

— Зачем?

Он был прекрасно осведомлён, что доживает свои последние дни.

— Может, тебе станет легче, если ты побеседуешь с ним.

— Почему ты решила, что мне тяжело?

— Неужели ты хочешь сказать, что не боишься смерти?

— Нет. Зачем бояться того, что свершилось прямо в момент твоего рождения?

— Как это?

— Прямо в момент твоего рождения стало известно, что ты умер, пусть эта дата и стоит в календаре после сегодняшней. Но это неоспоримый факт, ибо на земле рано или поздно всё живое умирает.

— Опять ты каламбуришь. Как будущее может быть свершившимся фактом?

— Что такое время? Лишь одно из свойств материи. И если представить вечного Бога, в которого верят все авраамические религии, то бесспорно он единомоментно видит мир от сотворения до исчезновения как единую неизменяемую картину.

— Жуткие вещи ты говоришь, папа. А смысл тогда жить, любить и страдать, если картина уже написана? И где свобода выбора, если каждый из нас крошечный небрежный мазок, нанесенный неизвестным художником?

— Нет-нет-нет. Картина написана для внешнего наблюдателя. А мы, крошечные мазки, как ты остроумно заметила, всё-таки здесь и сейчас являемся соавторами этой картины. Художник нас занёс кистью в это место холста, решив, что оно нам более всего подходит. Но дальше! Дальше от наших собственных свойств зависит, заблестит этот мазок на общем фоне, или наоборот засохнет и потеряет цвет, как какая-нибудь дешёвая краска.

— Папа, краска краской, но всё-таки…

— Конечно, Лена, пригласи мне батюшку. Мне важно, чтобы ты была уверена, что у меня там всё хорошо.

Отец Дмитрий зашёл к умирающему мужчине. Это был отец подруги его духовной дочери. Человек, как ему сказали, не только не верующий, но и весьма колкого ума, не очень дружелюбно настроенный к религиям.

К таким людям приглашали часто. И всегда он не знал, о чём разговаривать с ними…

Да и вообще переход из наряженного к Рождеству храма в больничную палату хосписа подействовал на отца Дмитрия угнетающе. Но служение есть служение.

— Что-то вы мало похожи на святого отца. Ни бороды толком, ни пуза. — Слабый голос мужчины не был враждебным или насмешливым. — Садитесь, пожалуйста.

Отец Дмитрий сел на табурет рядом с больничной койкой.

— Вас, наверное, предупредили, что я не верую, — продолжил больной.

— Да, но тем не менее согласились встретиться со мною.

— Это ради Алёнушки. Ей важно думать, что я умер по всем правилам, и что там, в раю вашем, мне хорошо.

— Может, всё-таки исповедуете свои грехи? Будет легче.

— Ни в коем случае. Давайте просто поговорим. Вот вы никогда не думали о том, что все эти погребальные ритуалы категорически вредны?

— Как это?

— Очень просто. Мне было бы гораздо проще и приятнее, если бы я попрощался с родными и уехал сюда умирать. И после смерти специально обученные люди утилизировали бы моё тело, сожгли бы или растворили в кислоте. Неважно. Главное, чтоб никто, кроме них, не видел меня мёртвым. И для Алёны я просто будто бы уехал в командировку. Я хочу, чтоб она помнила живого отца, а не забальзамированный начавший разлагаться кусок мяса.

— Память смертная очень важна для человека. Для этого и существуют погребальные обряды.

— Нет, не соглашусь. Вот я ещё не умер, а мне уже стыдно перед Алёной, что я причиню ей эту боль. Ведь для неё моя смерть будет страшным ударом. А я не хочу, чтоб она страдала. И если мне, мертвецу, будут не нужны эти ритуалы, то зачем и за что ее мучить?

— Мне сказали, что вы не боитесь смерти.

— Кто? Я? Боюсь. И боюсь до ужаса. Мой ум отказывается осознать, что уже через какие-то часы и минуты его не станет. Я боюсь спать, потому что понимаю, что моё сердце может остановиться во сне. Но никто не должен об этом знать. Алёна не должна думать, что я страдаю.

— Тогда, может, всё-таки покаетесь перед переходом в иной мир.

— Зачем? Но пообещайте, что скажете Алёне, что я покаялся, и вы простили мне мои грехи.

— Я не смогу в этом вопросе её обмануть.

— Ну тогда считайте, что я каюсь. Читайте уже, читайте свои молитвы, — просипел последние слова мужчина и потерял сознание.

Началась суета. Священник вышел в коридор, где увидел перепуганную Алёну. Посчитав, что сейчас не время уходить, он сел рядом с ней. Она схватила его за руку и крепко сжала её. Так они и сидели минут двадцать, пока не подошёл доктор. По его виду было всё ясно без слов. Отец Дмитрий повернулся к почерневшей в один момент женщине и сказал:

— Знайте, что ваш отец умер христианином.

Электричка с лязгом захлопнула двери и унеслась. Аля осталась на пустой платформе, занесённой снегом. Оставляя цепочку следов, зашагала к посёлку. Над крышами поднимались белые полоски дыма, его запах добавлял нотку горечи к холодному аромату зимних сосен. Родители, наверное, уже приехали. Обрадуются: Аля хотела остаться в городе, с подругами. Но в последний момент всё сорвалось, и она решила устроить сюрприз. Вот так, без предупреждения, заявиться на дачу тридцатого утром.

Калитка жалобно скрипнула, но не открылась: слишком много снега намело. Аля навалилась всем телом, сдвинула пышный сугроб и протиснулась в щель. Значит, родителей пока нет. Проваливаясь по колено, добралась до крыльца. Хорошо, что под перилами спрятан запасной ключ. Из открытой двери на Алю пахнуло сыростью. Пришлось устроить сквозняк. Пока дом проветривался, Аля разгребла снег до самой калитки. Посмотрела на ворота: папа приедет уставший, дорога долгая. Снова взяла лопату, расчистила ещё и проезд к гаражу.

Полюбовавшись на аккуратные траншеи между сугробами, Аля пошла в дом. Разгорячённая, она пока не чувствовала, как здесь холодно. Вынула из рюкзака красиво упакованные подарки: маме — шарф её любимого цвета, лазурный. Папе — новый роман Быкова. И тонкие стеклянные шарики. Интересно, а ёлку родители привезут? Или в лес идти придётся?

Пискнул телефон: СМС, от мамы. Где они?

«Аля, с наступающим! Мы с папой в Выборг едем, к тёте Ане в гости».

Аля опустилась на диван. Как обидно! Не призналась, что ждала их на даче, написала только «спасибо, и вас». Надо возвращаться в город, не оставаться же здесь одной. Зашла в интернет: ближайшая электричка через сорок минут, а тут всего полчаса пути.

Пока Аля шла по пустой дороге, небо заволокло тучами, началась метель. Аля натянула поглубже капюшон: снежинки больно кололи щёки. Часы над закрытой кассой показывали три, электричка запаздывала. Гудел ветер, рельсы скрылись под сугробами, вдоль платформы неслись снежные вихри. Аля полезла в сумку, хотела проверить расписание. Телефона не было. Она опустила глаза — может, выронила? Присела, пошарила в снегу: ничего нет. Электрички ходят редко, следующая будет часа через три, а ждать на таком ветру нельзя. Да и телефон надо найти, наверняка он остался в доме. Аля побрела в посёлок, подняв шарф до самых глаз и придерживая руками, чтобы не сползал.

В доме было сумрачно, солнце уже село. Аля поискала на столе, под столом, за диваном, но это не помогло. Нет телефона — нет интернета. Как узнать, ходят ли электрички? А за окном уже стемнело, да ещё и метель. Придётся ночевать здесь.

Аля сходила в сарай за дровами, затопила печку. Сухие поленья быстро вспыхнули, от лёгкого запаха дыма в комнате стало уютнее. Аля наклонилась к печке, чтобы помешать угли, и в животе заурчало. Надо хотя бы чаю выпить. В шкафу, среди банок с крупами и макаронами, нашлись чайные пакетики и банка старого варенья. Лучше, чем ничего.

Вечер без телефона и интернета тянулся бесконечно. Аля хотела почитать книжку, но на полках не попалось ничего интересного. Решила лечь спать пораньше, всё равно делать нечего. Устроилась на диване в гостиной, рядом с печкой. Постельное бельё казалось липким и влажным. За окном выл ветер, а когда он стихал, из печки доносилось тихое потрескивание и гудение. Потом в дальнем углу как будто скрипнула половица. Аля повернулась на бок и напряжённо вглядывалась в полумрак.

На полу метались тени. Уличный фонарь освещал деревья, ветер трепал ветки, и чёрные линии вычерчивали непонятные знаки. Але показалось, что кто-то стоит у плиты. Она резко села на диване, прошептала:

— Кто здесь?

Тёмная фигурка шевельнулась. Её очертания напоминали невысокого человечка, лохматого, с тёмной бородой. Сутулого, с длинными руками. Аля прижала к груди подушку, пытаясь унять дрожь.

В это время в печке с громким треском разгорелось ещё одно полено, комнату озарил сполох света. И Аля вспомнила! В детстве она часто жила здесь с бабушкой, и они вместе топили печку. Родители и старшая сестра приезжали под Новый год, тридцать первого. Накануне, в последнюю ночь старого года, бабушка ставила на пол у плиты мисочку каши, пару блинчиков на блюдце и варёное яйцо. Аля спрашивала:

— Ба, зачем это? У тебя, что ли, котик есть?

— Откуда же у меня котик? Это для соседушки!

Аля удивлялась: что ещё за соседушка? Представляла себе большого хмурого дядьку, который придёт к ним домой и будет есть кашу, сидя на полу. Бабушка всегда вставала рано, и когда Аля просыпалась, в миске уже ничего не было.

— А где каша? — спрашивала Аля.

— Так ведь соседушка съел. Приходил за угощением. Теперь помогать нам будет.

И только через много лет Аля поняла, что соседушкой бабушка называла домового. Так, может, это он сейчас там сидит? Аля с досадой помотала головой: что за ерунда, не хватало ещё во всякую нечисть верить. Но чем дольше она присматривалась к тёмному пятну в углу, тем сильнее ей хотелось сделать, как бабушка.

Блины, конечно, ей не испечь. Да и яйцо не сварить. Но, может, хотя бы каши?

Со страхом посматривая в угол, Аля встала, натянула свитер, джинсы, влезла в угги, прогревшиеся у печки. Пробралась к выключателю, в комнате стало светло, и Аля почти успокоилась. Поставила на плиту кастрюлю с водой, насыпала в воду гречку. В воздухе поплыл одуряющий аромат каши, и Аля поняла, как сильно она проголодалась — утром позавтракала в городе, а потом за весь день съела только шоколадку и пару ложек варенья.

Достала две тарелки — из большой поела каши сама, а маленькую поставила на пол для соседушки. Протёрла стол, накрыла полотенцем кастрюлю с остатками каши и снова пошла спать. Бросила джинсы и свитер на кресло рядом с диваном. После горячей каши Аля сразу заснула.

Снился ей предновогодний вечер: как будто посреди комнаты стоит пушистая ёлка, украшенная стеклянными шарами и разноцветными лампочками, а стол накрыт белой скатертью и уставлен угощениями. В доме гости, но Аля не может их рассмотреть. Только чувствует радость. Незнакомец с густой рыжей шевелюрой стоит к ней спиной, зажигает свечи, смеётся, а потом поворачивается, и сейчас Аля увидит его лицо… но тут она проснулась.

Метель стихла, в окна светило солнце. Аля потянулась, села и взяла свитер. С лёгким стуком на кресло скользнул телефон. Откуда он взялся? Вечером его не было, она же сняла свитер после того, как сварила кашу… Стоп! Каша! Аля вскочила и босиком прошлёпала по холодному полу к плите. Там стояла пустая тарелка.

— Соседушка, это ты кашу съел? А телефон мой — тоже ты нашёл? Ну, спасибо тебе, дорогой!

Аля улыбнулась, подняла тарелку. Снова затопила печку, закуталась в одеяло и устроилась на диване с телефоном. Пролистала ленту, кого-то поздравила, кому-то ответила. Но рассказывать о своём приключении пока не стала. Проверила расписание: оказалось, что вчера электрички отменили из-за метели, а сегодня уже всё в порядке. Ближайшая — через час. Аля поела вчерашней каши, прибрала в доме и начала одеваться.

С улицы донёсся шум мотора. Кто это, неужели родители передумали? Аля подошла к двери и увидела машину сестры.

Проваливаясь в снег — за ночь опять всё замело — Аля побежала к воротам. Хлопнула дверца, и Леся выскочила ей навстречу:

— Ты откуда здесь? Я думала, ты с подругами!

— А ты откуда? Вы же к свекрови собирались!

— Да вот… Мишкин друг из Москвы приехал, что-то у него там с личной жизнью не заладилось. Ну, мы и решили его встряхнуть — вытащить на дачу.

Мишка, Лесин муж, одной рукой доставал из багажника ёлку, а в другой держал очищенный мандарин. Увидев Алю, он закричал:

— Вот так сюрприз!

Потом наклонился к открытой дверце:

— Богдан, вылезай! Тут Леськина сестра, оказывается!

Аля повернулась. Незнакомец с копной рыжих волос смотрел на неё, молчал и улыбался. Так вот кто зажигал свечи в её сне! Наконец-то она увидела его лицо.

Я вышел из магазина и убрал сдачу в глубокий карман, чтобы не потерялась. По шоссе проехало такси. Водитель притормозил у светофора, перекрестился на купола церкви, а потом газанул на красный свет. Я посмотрел вслед такси и увидел их. Чужие мужики стояли у входа. Раньше их не было, я бы заметил. Когда не задумываюсь, хорошо всё замечаю. Почти так же хорошо, как считаю.

Можно было вернуться в магазин и переждать, но для этого не было повода. Потому что я купил бухло и должен был принести его нашим мужикам на Жёрдочку. Денег у меня уже почти не было, а значит, и отобрать нечего. Надо просто идти и не бояться. Так я и сделал. А они пошли следом.

— Пацан, тебя как зовут? — сказали в спину. Я не знал, что сказать, правильные ответы у меня были только про время и сигареты. Поэтому остановился и назвал своё имя.

— Сергей, ты гей? — спросил самый высокий.

Если бы я был гей, мужики не разрешали бы мне покупать бухло. Я так и сказал этим парням. От этого высокий нахмурился и сказал:

— Хорош врать. Тебе же нет восемнадцати? Украл небось. Давай сюда пакет!

Я не врал и не воровал. В магазине делал так, как Куц учил. Подходил к какому-нибудь мужику типа наших, здоровался: «Вечер в хату». Просил сделать доброе дело, купить бухло для Куца, он благодарит. Давал деньги. И мне всегда покупали. Ведь делать добрые дела приятно.

Пакет я отдать не мог, хоть и понимал, что побьют. Поэтому сказал чужим мужикам, что у меня в черепе стальная пластина и по голове бить нельзя, иначе я могу умереть, а они сядут в тюрьму.

Это Профессор научил меня говорить про стальную пластину, когда пристают.

Высокий засмеялся, как будто я ему что-то весёлое сказал. И пообещал, что по голове бить не будет.

***

Я открыл глаза. Надо мной был незнакомый потолок. У нас дома он белый и чистый, а этот был серым, в трещинах. Рядом разговаривали. Я не видел, кто. И голову повернуть не мог. Забыл, как поворачивать.

Потолок перекрыло большое пятно. У него были глаза Километровны, нашей соседки.

И её мешки под глазами, все в морщинах. Пятно закричало: «Очнулся!» и заплакало. Слёзы потекли как будто из мешков. Я снова закрыл глаза. Подумал — если закрою, всё исчезнет. И лицо Километровны, и мешки, и слёзы. Но сверху всё лилось и лилось на мои закрытые глаза. Тогда я устал и снова уснул.

Когда проснулся, опять услышал голос Километровны:

— Как мать приходит, он спит. И не очинывается. А при мне очнулся. Я ей говорю: «Он глаза открывал», а она не верит и ревёт. Всё время теперь ревет после статьи. Вы читали?

— Не читал, Кира Метовна, в больнице нет газет, а я со сломанной ногой и сходить никуда не могу, — ответил кто-то. Голос был старый, но я не открывал глаза, чтобы проверить. Не хотел, чтобы на меня снова плакали.

— В «Южном вестнике» была статья. Написали, что нашего Сережу избили около магазина. Мэр лично это дело на контроль взял. И теперь Сережу отправят в детский дом, чтобы с алкашами не якшался. А мать плачет. Конечно, кто бы не плакал.

Я лежал с закрытыми глазами долго-долго. Километровна ушла, потом в коридоре перестали ходить и звенеть. Старый голос рядом затих и не кряхтел. Я открыл глаза и с трудом сел в кровати. Дверь в комнату была открыта, в коридоре горел яркий свет. В комнате стояло две кровати, на одной сидел я, а на второй кто-то спал. К моей руке были прикручены трубки, я размотал бинты и вытащил иголку. Встал, сделал шаг. Зашатался.

Потихоньку пошёл к выходу.

— Ты куда? — спросил старый голос. На второй кровати поднялась голова с седой бородой.

— Домой, — сказал я.

— Какое домой, ночь на дворе. Ложись! — потребовал старик.

— Не хочу в детдом, — сказал я.

— Слышал, значит… Убежать всё равно не сможешь. Охрана не выпустит. Если только в окно, мы же на первом. — Старик захихикал.

Я развернулся и пошёл к окну.

— Да ты что, я пошутил! — испугался старик. — Сестра! Сестра! — закричал он тонким голосом.

Я подумал, что из коридора сейчас придёт сестра старика — такая же старуха. Но никто не шёл.

— Не дури, на улице зима, замерзнешь, — уговаривал старик, но я открыл окно и полез на подоконник. — Кофту мою хотя бы возьми! И одеяло, на плечи накинешь. И тапки, тапки! 

Я бросил тапки, одеяло и толстую кофту старика на землю. Зацепившись за подоконник, стал сползать вниз. Руки дрожали. Спрыгнул на землю, растопил иней голыми ногами. Надел тапки и кофту, завернулся в одеяло.

— Иди к друзьям или знакомым! — крикнул вслед старик. — Из дома тебя сразу заберут!

Знакомый друг у меня был только один. Я пошёл к нему так быстро, как мог. Долго звонил в калитку. Во дворе лаял Цыган.

— Ну и дела, — сказал Профессор. — Ты просто суперлузер. Мало того что избили, так ещё и из семьи забирают.

Я сидел у него на кухне и пил горячий чай с сушками. В кофте старика было жарко, а ещё Профессор дал тёплые носки.

— Значит, ты не в курсе, что мы с твоей матерью того…

— Кого? — не понял я.

— Разбежались. Неважно… Ты писать можешь?

Я посмотрел на свои руки. Они были на месте. Значит, могу. 

— Сейчас напишешь письмо нашему глубокоуважаемому мэру. Я продиктую. Выжмем из него слезу. 

***

Утром мы с Профессором пошли за ёлкой. Мама сказала, что придёт опека, надо показать, что мы хорошая семья.

На Жердочке праздновали уже с утра.

— Серёга, поди сюда, — позвал Куц.

— Не ходи, — нахмурился Профессор.

— Я быстро, — сказал я.

— Нашли мы этих упырей, — сказал Куц. — Что им оторвать — ноги, руки или головы? Выбирай себе подарок на Новый год.

Мужики захохотали. Когда Куц шутит, все смеются. Но мне не хотелось, чтобы в праздник кому-нибудь что-нибудь отрывали. Я сказал, что обойдусь без подарка. К тому же скоро опека, а у нас ещё ёлки нет.

— Ёлка — это хорошо, — одобрил Куц. — Только пожирнее выбирай, чтобы шишками пахла. И опеке скажи, пусть не обижают.

— А то вы оторвете им ногу или голову? — спросил я.

— Соображаешь! — сказал Куц, и мужики снова захохотали.

Хофлы кучкой шли в магазин. Одинаковые калоши, грязноватые пальто oversize, напряженные глаза. В канун Рождества все местные покупали блёстки для щёк и воздуха, имбирный порошок и дрова. Все, но не Хофлы. Они собирались заглянуть в мясную лавку и купить бидон говяжьего бульона. Если его разбавить водой, можно неделю варить суп.

И деньги целы, и Хофлы сыты. Одна молодая Хофлачка отбилась от кучки и замерла, словно увидела что-то чудесное. Так оно и было: на крылечко парфюмерного магазина возле мясной лавки заходила Бирюлинка. Молодая Хофла (её имя было Сара) слышала о Бирюлинках, но даже не мечтала встретить одну из них здесь, возле мясной лавки. Какая она красавица, эта Бирюлинка: зимние меховые туфельки, синее платье, отстроченное лебяжьим пухом понизу. А у Хофл вся одежда общая и всегда несвежая. У Бирюлинок в домах, наверное, просторно, деревянные полы и салфеточки. А у Хофл одна большая посудина на всех и иногда гадят на пол. Хофлачка Сара так бы стояла и глазела на барышню-Бирюлинку, но бидон с бульоном был уже куплен, и старшая Хофла Вадимовна дернула её за руку и потянула за собой.

После встречи с Бирюлинкой пальто Сары стало еще серее и больше. Хофлачка поняла, что не сможет теперь есть говяжий суп. Было ясно: у неё начинался приступ грусти. Сара остановилась и начала дрожать. Хофла Вадимовна махнула рукой остальным, и они продолжили свой путь домой. Тряхнула Сару, но она уже оцепенело уходила в приступ грусти. Тогда Вадимовна вынула из кармана ампулу, отломила верхушку, порезав руку, и протянула дрожащей Саре. «Пей, дурёха», — тихо сказала Вадимовна и вытерла кровь от пореза о пальто. Молодая Хофла посмотрела на Вадимовну. У каждой Хофлы была всего одна ампула от приступов грусти, и свою Сара когда-то проиграла в карты. «Пей», — повторила Вадимовна. Сара выпила содержимое ампулы, и в её глазах потеплело. Она подошла к старшей Хофле и прижалась к ней плечом, как птенец. Вадимовна всё шептала: «Дурёха, дурёха». Две Хофлы ещё долго стояли под снегом. Две Хофлы: старая и опьяневшая.

Саня искал завалившиеся монетки и под тумбочкой в прихожей, и в карманах осенней одежды — не находились. Как только начались онлайн-уроки, ему перестали давать карманные деньги. 31 декабря, скоро вечер, мама наконец-то ушла. Папа на дежурстве, работает охранником: фирма обанкротилась, но ведь семью нужно кормить. Утром он сказал Сане: «На новогоднюю ночь ты у нас главный мужчина. Положи незаметно под елку эту коробочку», — и ушел.

Подарок, подарок… Впервые он не подарит маме ничего? Не рисовать же поздравительный плакатик, Сане скоро двенадцать лет! Папе они положили под елку классные эспандеры.

Мама работала психологом, но консультаций стало мало, центр пока закрыли. Еще мама была страстным книгочеем. Книги были везде, папа делал дополнительные антресоли, но книги расползались по квартире сами. Иногда папа шутил:

— В какой же книжке ты меня нашла?

А мама нежно отвечала:

— Ты что, не помнишь? «Целовались не мы, а голуби…»

И они начинали целоваться, Саня видел в зеркале.

Саня перебирал книги на маминой тумбочке. Вот бы подарить ей книгу. Открыл наугад первую. Макс Фрай. В глаза бросилась фраза: «Вижу вас как наяву, незабвенная».

Оказалось, это приветствие, красиво. Но Фрай у нее уже есть, неизвестно, что стоит на антресолях. Да и по ценникам ясно — денег не хватит, у ребят столько не перехватишь.

Конечно, «незабвенная», как можно забыть с этими контрольными, что деньги собирают заранее?! Тревога, досада, мама с грустными глазами, «как наяву»…

Сегодня она мыла хрустальные фужеры и плакала. Потом тихонечко сказала сама себе: «Ну да, сапожник без сапог. Цветов из-под рождественского снега не будет». Тут Саню осенило. Цветы! Он выскочил из дома, боясь столкнуться с мамой в подъезде.

Доехал до метро и пошел прямо к цветочным ларькам. Играла музыка, светились, мигали гирлянды, в жидкий снег втоптались обрывки еловых лап. Они пахли грязью, а не хвоей.

Саня подошел к цветочному ларьку, там пожилая тетка шустро привязывала бантики к букетам. Он заволновался, но подошел и спросил:

— Простите, бабушка, мне очень нужны цветы для мамы. Она останется без подарка, мы сегодня одни. Можно я чем-нибудь помогу, а вы подарите мне цветок?

— Это где это ты бабушку увидел, плесень?! Да я моложе твоей мамаши, небось, сороковник — не срок. Чему в школе вас учат, одной наглости? К папаше своему иди!

Саня извинился и отошел. Ну вот кто их разберет? Он был твердо уверен, что с тридцати лет все становятся старыми. Кроме мамы, конечно. Следующий ларек молодая девушка уже закрывала. Он спросил, не помочь ли, но она сильно выругалась.

Так Саня прошел почти до конца ряда. Слезы непослушно щипали глаза.

Последним продавцом был мужчина восточной внешности из «понаехавших». Седоватый, с переломанным носом и очень смуглый. Может быть, цыган? Саня прошел мимо, но вдруг услышал:

— Эй, парень, слезы утри, ты мужчина!

Это было слишком. Слезы полились, и Саня выдохнул:

— Мне папа тоже сказал: я в эту ночь единственный мужчина, я за него, а мама… Мама без подарка. Давайте я вам что угодно сделаю, помогу, а вы мне подарите цветок для мамы, хоть один!

— Ты мужчина? Надо же. Что угодно? Давай-ка убери за стенкой. Там загажено — ужас, пить не умеют, дебилы.

Он дал Сане совок и затрепанный веник. Саня перестал дышать, но смотреть все равно приходилось, чтобы убрать чисто. Стало легче, когда подметал просто мусор: фантики, окурки, пустые банки от пива. Закончил, подошел:

— Что еще нужно сделать?

Продавец проверил работу, посмотрел Сане в глаза:

— Мужчина. Какой ты хочешь цветок?

— Вон ту розу.

Роза была нежно-кремового цвета, мама такие любила. Продавец взял пять кремовых роз, добавил к ним штук девять-десять белых, зеленые веточки, а потом спросил:

— Давай сюда вставим одну красную, будет похоже на твою маму?

Саня не мог говорить, только кивнул. Это было чудом! Продавец завернул букет в бумагу, чтобы цветы не мерзли, сверху положил дешевую шапочку Деда Мороза. Саня прошептал:

— Спасибо вам.

— Ты честно заработал, ты мать любишь, это по-мужски. Как зовут тебя?

— Саня.

— Александр, значит. С Новым годом.

— С Новым годом вас, спасибо вам, спасибо!

И Саня бегом рванул на остановку. «Только бы мама еще не пришла! Эх, обычно папа наряжался Дедом Морозом. А у меня есть только рыжая борода для спектакля. Ну да, мне же нет тридцать лет, я молодой Дед Мороз, не седой. Что бы такое придумать, чтобы мама не сразу узнала? И какой-то номер показать, но не стишок же. Эх, я пока ничего не умею, только на руках ходить…»

До Нового года осталось полчаса. Мама накрыла праздничный стол, включила гирлянду на елке и зажгла свечи. Пора звать Саню. Тут дверь комнаты приоткрылась… И в комнату на руках вошло странное существо: ноги болтались над сползающим розовым пледом, рыжая борода падала на лицо, помпон от красного колпака подметал пол. Дед Мороз сделал кувырок назад, метнулся к двери и протянул большой бумажный сверток.

Мама растерянно взяла его, а Дед Мороз закрыл лицо рукой, склонился в поклоне и басом возвестил: «Вижу вас как наяву, незабвенная, с Новым годом!»

— Как зовут тебя, рыцарь?

Она не подыгрывала, слова звучали серьезно, глаза блестели, в слезах был отсвет огоньков.

— Я Александр.

Мама развернула бумагу…

Утром папа пришел, обнял маму и широко раскрыл глаза на букет:

— К нам кто-то заходил тебя поздравить?

— Да, Александр.

— Это тот твой институтский поклонник? Ох, я думал, ревность мы проработали, сапожник мой.

— Ко мне приходил рыцарь-жонглер. Помнишь, у Честертона о Франциске Ассизском? Как жонглер на руках танцевал перед Божьей Матерью, а она его благодарила?

Из комнаты выскочил Саня:

— Папа, папа, с Новым годом! Подари мне, пожалуйста, знаешь что?

Папа протянул ему коробку с небольшим ноутбуком. Это была взрослая мечта — собственный ноут.

— Прости, что не давали тебе карманных денег, сам понимаешь, сынок… А что ты хочешь еще?

— Давай вместе учиться жонглировать. Давай прямо сегодня — на мандаринах!

— Договоримся сразу: если мандарин падает больше трех раз, тут же съедаем. Да, Александр?

В Рождество все немного волхвы

В Новый год все немного Лукашин

В Рагнарёк все немного мертвы

В Первомай всякий город украшен

Если б бог родился в этот год

Он бы выругался непечатно,

А потом, взявши самоотвод,

Чертыхнувшись, полез бы обратно.

Если б он в этот год родился

Если б всё же случилось такое

Вряд ли б дали про то в новостях

Если только бегущей строкою

И, пожавши плечами, волхвы

Побрели бы с дарами обратно,

Ведь дары невозвратны, увы

Как и всё вообще невозвратно

Я б и дальше писал эту муть

Но лимит, к сожаленью, превышен,

Чувство — будто бы хочешь чихнуть

Но боишься, что будешь услышан.

В первый месяц зимы завершила работу осенняя поэтическая мастерская Creative Writing School. «Декабрь тих и ловит каблуки», — написал поэт Михаил Седов,  поймав, словно каблук, звук «о» в слове «декабрь». Авторам же предстояло поймать не каблук, а перчатки. Выпускники весенней и осенней поэтических школ побросали друг другу перчатки, вызывав тем самым на поэтическую дуэль: кто лучше напишет на зимнюю тему. 

Первый набор, конечно, считал, что лучше справятся они. Потому что, как принято считать, первый набор — всегда самый лучший, самый любимый и прочее и прочее. Наши «весенние» выпускники уже проявили себя на серьезных конкурсах и их имена зазвучали. Участниками фестиваля поэзии в Александрове стали поэты Елена Куприянова и Платон Гурьянов. Музыкант и поэт Софья Швец, чью строку мы вынесли в название подборки, уже дважды побеждала в крупных конкурсах детской поэзии. Крымчанин Иван Барно выступал на Красной площади на поэтическом марафоне «Да».

Но и «осенние» поэты не отстают. Например, после публикации стиховорения «Выхожу на улице сентябрь» Полины Исайчевой в журнале «Пашня», автор получила несколько первых в своей жизни откликов. Причем, как положительных, так и резко отрицательных: «В тексте присутствует много неуместных слов, попросту несочетаемых друг с другом, — негодует один читатель. —  Нет слова «мокро-рыжий», потому что прилагательные обозначают разные характеристики: степень влажности и цвет… Недопонимание возникает и с выражением «воробьиный табор». Табор может быть лошадиным, а воробьиной бывает обычно стайка. Простому читателю могут быть непонятно выражения «сигаретная кожа». 

В отличие от «простого читателя», непростому читателю находки молодого поэта понравились. «Стараясь понять, к какому типу относится данное стихотворение, я вспомнила произведение Михаила Юрьевича Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…», — пишет студентка ВШЭ Наталия Соболева. —  Очевидно, что поэт поднимал тему одиночества и смерти. Всё это есть  и в произведении Полины Исайчевой. Подобно символистам, автор помещает весь смысл стихотворения в две строфы, описывая цикличность времени».  

Стоит ли говорить, что для начинающего автора одинаково ценны любые отклики. Мы надеемся, что простые и непростые читатели обратят внимание и на другие стихотворения наших дебютантов. На прекрасного танцующего синоптика от Людмилы Жиляковой или гордую шубу, украшенную холеной мужской рукой, описанную Ангелиной Дробышевой. Ругайте, хвалите. Помните, что в минуты скуки и тоски вас может спасти хтоническая мясорубка Натальи Алексеевой, перерабатывающая плоды фейхоа в снег. Пока вы читаете подборку, мы будем крутить ручку, чтобы снег падал и создавал нужное настроение.

Полина Исайчева

***

Снегом окутанные провода

Провисли пушистыми нитями

От крыши до крыши,

То ниже, то выше.

Дома миллионов жителей

Соединили кристаллы льда.

Мне до тебя — четыре провода,

Одна гирлянда из голубей,

Немного упорства,

Опыт канатоходства

И платье нарядное потеплей.

Только для встречи нет повода.

Иван Барно

***

февраль —

это плавкий нарвал,

хождение из рыб в киты,

переходный период таяния снега,

границы отца и матери;

февраль —

это там,

где кончаюсь я

и воплощаешься ты.

Наталия Алексеева

***

в бесцветные дни затянувшейся осени после яростных жизненных бурь,

когда, как туманный октопус, в полутьму вечно сонных дворов заползает скука,

простерев эфемерные длани железных деталей и машинных структур,

меня может спасти, приоткрыв свет далеких миров, столп творения — мясорубка.

с соблюдением внешних формальностей подношу к ней елово-медовый дар.

мясорубка с чарующим звуком приходит в движение, в танце вращается шнек,

порождает из спелых плодов фейхоа изумрудный, как море, нектар,

и, довольная этой судьбой, задремав, затихает, как сытый австралопитек.

за окном, налипая на стекла, никуда не спеша начинается снег.

Елена Куприянова

Второе января

собака выла у соседей,

встревала в мой некрепкий сон,

спасаясь спешно от медведей,

тайгу ломали с двух сторон,

но, может быть, и не медведи,

а кто-то вепрем одноглазым,

похожий на все сказки сразу

и на простого кабана,

лохматым пёр локомотивом,

проснулась снова в полседьмого,

навеселе с утра соседи,

зовут в отсутствие медведей,

собака продолжает выть…

Когда все ушли

когда все ушли, распустилась квартира, густые

вечерние тени заляпали стены, украдкой

мой день обсуждают, шушукаясь, как понятые,

луна и рояль в фиолетовом свете, с оглядкой

на скрипы и кашель, стенанья в подъезде, за дверью

метельные вальсы, с прикрытыми веками, парой

подхватят и новость расскажут, а я не поверю,

что он возвращается — голос простуженный, старый,

он будет бродить потерявшимся эхом, вручную

настроит рояль, камертоном измучает стены,

откинет он фраком концертным рубаху ночную

и выплывет в дверь, на балкон — как на лучшую сцену.

Михаил Седов

***

безветренна среда, волнист двадцатый, 

декабрь тих и ловит каблуки  

асфальта скользкий триптих

переулка с видом на арку, 

Брюсова, может, память что прятки, 

по знакомым, квартирами, углам, 

купируя ночь, сокращаюсь сам 

до предела дня — им заполняю сканворд

слово не дыня, слово есть гроб.

Софья Швец

Снежное

А снег теперь надолго. Принимай

Его без сожалений, без печали.

Как принимают бегство птичьих стай

И руки, что другую обнимали. 

Смотри на тех, кто вырос на снегу. 

На молчаливо-невесомый ягель.

Не вымолвит он: больше не могу, 

Не бросит глуповатое: вот я бы…

Стальные спины северных морей 

Безропотны. И снег ложится рядом.

Теплей…

Ещё теплей…

Аркадий Тесленко

* * *

Из бумажного шороха дрёмы в утро

ты вступаешь, и свежего снега пудра

вызывает досаду вполне привычно.

Яркий свет в зиму сдвинутого востока

вынуждает признать: «Кому как, мне лично

не до восторга».

Повседневность похожа на дом, где двери

в большинстве своём заперты. В полной мере

удаётся обжить его сквознякам лишь.

Так хитро́ он устроен, что, заплутавши,

подгоняешь сама себя: «Что ты мямлишь? —

двигайся дальше».

Пополам с сигаретою завтрак. В сонме

размышлений, которых как войск на Сомме,

всё заметнее крен. Направленье — мимо.

Истрепавшийся стяг сходит сам с флагштока.

Ты молчишь. А потом произносишь дымом:

«Мне одиноко».

Людмила Жилякова

***

Зефир сменяется бореем,

несущим ледяную стужу.

Стоит синоптик перед дверью,

боится выглянуть наружу.

Он знает, что случится вскоре —

модель всё точно предсказала…

В скрежещущем таксомоторе

он доезжает до вокзала.

Сойдя на станции далекой

во тьму полей, в ночи безлунной

на пашне пляшет одиноко

и танцем задевает струны

нездешние. Движенья быстры

и кружат вихри ледяные

им в такт. И звезды сыплют искры.

И в измерения иные

врывается внезапно холод,

как будто форточку открыли.

И там синоптик, пьян и молод,

проснувшись, расправляет крылья.

Летит, латает брешь в границе

миров. Теперь мороз и ветер

смирны, хоть злы. И словно птицы

кричат разбуженные дети.

Юлия Белоус

Из цикла «Зимние прогулки»

ΙΙ. Парк «Дубки»

У зимнего парка своя теология,

У сонных деревьев своё одиночество.

Чёрное, белое, линии строгие —

Это религия весноборчества.

Зимняя кристаллизованная эстетика.

Лужи и лёд — философия дробности.

Сумерки — в ночь проездные билетики.

Жизнь — лишь случайности и подробности.

И захлебнётся душа огромностью

Этого вечера необъятного.

И за искрящейся монохромностью

Счастье весеннее, вероятное.

ΙΙΙ. В Рязани

Не родные и не близкие

Эти крошечные здания:

Снег украсил крыши низкие —

Так, кусочек мироздания.

А у сердца бесприютие

Стало нормой не от радости:

Всё же лучше словоблудия

Об Отчизне. И от старости

Переулок этот маленький

Слеповато смотрит, щурится.

Не хрущовки и не сталинки:

Деревянненькая улица…

Вадим Крючков

Одиночество

Мотор машины застучал и заглох.

Осталось сто вёрст по декабрьской ночи

Под ледяным пронизывающим ветром.

Позади — тёплый дом и родные,

Вокруг — убегающие поля, схваченные морозом.

И небо, полное равнодушной луной и звёздами.

И непонимание, куда двигаться дальше.

Ветер врывается в открытое окно машины,

Выхватывает тепло и сигаретный дым,

Унося далеко от меня, затерянного на пути,

Между прошлым и будущим,

Между точками А и Б на карте.

Мой сосед сегодня — холод,

Ночевать с ним в обнимку. Буду

Читать ему ненаписанные стихи,

Пока не сядет батарея телефона.

Юлия Фрумкина

Закончилось  ярко-зеленое

И красно-желтому конец.

Москва  светофорами воспаленными

Автострады ведет под венец. 

Светофорами-светоформами

Переходами-поездами.

Белочерными, сине-черными

Перепутанными следами.

Зимне-спящими, непропащими

Просто спрятанными на время.

Говорящими и молчащими

Крепко связанными со всеми.

Ангелина Дробышева

Шуба 

У меня была шуба из кролика,

с широченным воротником.

Длиннющая, до пят, тяжёлая,

а сверху его рука.

Тёмно-коричневая шуба 

едет по коричневому эскалатору.

Вниз, под землю, на станцию Фрунзенская.

Рука лежит по-хозяйски, уверенно.

Шуба гордо стоит,

а хозяйку прижало к перепонкам железных ступеней.

Горьких на вкус, дымящихся талым снегом.

Шуба вплывает в вагон.

Счастливая шуба, все видят её

главное украшение.

Накачанная рука в рыжей дублёнке,

крепкие пальцы, сильные ладони.

Шуба будет стоять, излучая достоинство.

Рука рыжим экватором притянет к себе своё.

Шуба выплывает на свет.

Катится довольным шаром,

перекатываемым бурлаком-девочкой.

Через дороги, через посеревший снег.

Крутятся валы чёрных ботинок,

шуба плывёт. 

Корабль из меха и счастья.

Красивая шуба из кролика.

***

Это была его идея: снимать зиму летом.

Когда с неба летит тополиный пух,

а липкие липы безнадёжно портят белые колготки.

По деревьям бежит ток, чёрные ветки свисают оголенными проводами,

покрытыми шершавой салатовой наглостью.

Гул, треск, приплод.

Это он придумал будуар: 

занавески вокруг подмостков дивана.

То ли сцена, то ли эшафот, то ли замочная скважина.

Квадратная камера Hasselblad,

свет софитов падает сверху,

Съёмка в ч/б, всегда ч/б.

Цвет не нужен.

Только линии, лица, страх,

вожделение, боль, истории.

Сегодня про зиму.

Четыре коробки с пухом.

Пришли друзья-модели.

Худющая Ира с широкими бёдрами,

кудрявый Андрей с губами и глазами ангела. Тихо.

Сейчас камера увидит зиму.

Пух летит из коробок 

на Иру, на Андрея, на Иру и Андрея,

на меня не летит.

Раздевайся, тебя я укрою, ты будешь

дрожать под снегом.

Лежу калачиком.

Сверху сыпят и сыпят пух.

Наконец камера видит замёрзшую 

голую девушку.

Но ни кожу, ни бёдра, ни грудь,

только сугроб. 

А сверху падает и падает снег.

Оголены лишь плечо и лицо.

Меня просили заплакать? Нет?

Я думала, что просили.

Он укрыл меня пухом, как снегом.

Он согрел меня снегом, как пухом.

Бродский давно на Небе,

но продолжает по инерции

писать стихи на Рождество

И вспоминает о Венеции.

Кагором чокнется с Христом,

мечтая втайне о нормальном хлебе.

«И как на день рождения развлечься? —

Посочувствует поэт,

поглаживая наглого кота, —

Жаль, что в Раю нет сигарет,

И водка здесь, увы, не та», —

И плюнет раздосадованно в вечность.

В пастушьей однушке ютились: Младенец,

Мария, Иосиф, ослы да волы.

Младенец для мира сего чужеземец;

Чужой, как спешащие в ясли волхвы.

В пастушьей квартире им всем было тесно:

Младенец губами нащупывал грудь.

Иосиф не мог найти себе место,

Чтобы забыться и чтобы уснуть.

Ослы безмятежно топтали солому,

А вол выпускал из ноздрей своих пар.

Шагали с дарами своими до дома

Волхвы: Балтазар, Мельхиор и Гаспар.

Вертеп сооружается легко.

Возьми коробку ширины такой,

Чтоб поместились Мать, Дитя, Иосиф.

Чтоб было место ослику, волу,

А тень свечи дрожала на полу,

Как губы, повторяющие просьбу.

Слепи волхвов, верблюдов и дары.

Их нужно так — на гору и с горы,

Короче говоря, поставь поодаль.

Теперь давай овечек, пастухов

Сюда, поближе — замысел таков,

Что Он был явлен бедному народу.

Задрапируй, раскрась, приклей, расставь

И жди, когда откроется звезда —

Она вот-вот покажется над миром.

И будет свет в привычной темноте,

Где всё, что есть — игрушечный вертеп.

Ни золота, ни ладана, ни смирны.

Если б я был волхвом, то б младенцу принес

Я не смирну, не ладан, не венчик из роз.

И не золота слитки, их блеск не затмит

Свет того, кто в яслях сном младенческим спит.

Я б надежду принес, чтоб не страшно идти,

Чтоб светила звезда у него на пути.

Подарил бы друзей, что не бросят в бою,

С кем разделит и радость, и горесть свою.

Я принес бы любви сладострастной глоток,

И ковер из цветов расстелил бы у ног.

И вложил бы в уста звонкий радостный смех,

И поведал — счастливым быть вовсе не грех.

А еще б рассказал о далеких краях,

Где полгода снега и все реки во льдах.

Где, как чуда, раз в год люди ждут Рождество,

Где живут те, кто любят и помнят его.

Если б я был отцом у младенца того,

То не смог бы на смерть я отправить его.

Закат расцветал над городом серыми красками.

Если б он знал, что случится потом.

Солнце, небо, дома, всё — кляксы.

Бог рисовал этот мир, но нетвёрдым пером.

Земля есть большой черновик,

Где мы — просто точки.

Он не знал, какой здесь у нас алфавит,

Все его буквы — строчные.

Сын божий долго терпел унижения.

Сын божий больше, чем кажется.

Сын божий — нечеловеческое терпение.

Людская армия? Она для него ещё вражеская.

Его меняли, словно он одноразовый.

Меняли на принципы и на принцев.

Но он не сдавался — он был многоразовый.

Настолько он стоек, что сам к нам спустился.

Рождественский вечер и вихри пепла,

Проносятся дальше слова:

Он был тем, кем он никогда не был.

Сделал то, что не делал он никогда.

Каждый из нас, несмотря на безвольность года, в ожидании чуда,

В щелях блуждает северный ветер, черный вечер простужен

Дети, несвойственно возрасту, часами до последнего учатся,

Так, чтобы обрадовать и услышать взамен «ты – умница».

Чтобы стоять на почте в очереди за марками и открытками,

Чувствовать запах хвои, дерева, лака, и двери были открытыми,

Чтобы пространство увеличивалось в преддверии праздника,

Слышались бесконечные диалоги, и погода вечерами стояла ясная.

Людям не нужно многого, только то, что пребудет в памяти,

Ярмарки, мерцающие огни города и апельсины в пергаменте,

Шаги по лестнице, момент возвращения и тепло в комнатах,

Аромат пряников, воска, детства, паркета и беседа негромкая.

Только свое одиночество невозможно заполнить чужой гармонией,

Возгласами, смехом, песнями. Когда ты — в иной категории.

Тебе хочется просто жить и верить в закон бесконечности,

Что декабрь последний шанс, шаг, а общество человечное.

Из церквей торопятся люди, их направления косвенны,

Звезды по-прежнему светятся в соединении воздуха.

Ночь Рождества продолжается от востока, запада и до юга,

Несмотря на раздробленность года, люди в ожидании чуда.

на зиму жизнь закрывается

как двери вагона метро

на мгновение мир замирает

предчувствуя рождество

девять месяцев ожидания

и вот из бурого чрева

рождается новый белый

в опрокинутом мире тело

роднится с небом

паря над снегом

Серафим златокрылый бесшумно

Слетел с небес.

Не заснуть мне никак в полнолунье:

Всё жду чудес.

Так уютно тиха ночь святая.

Волхвы не спят.

Тьма снежинок кружится, не тая —

Белеет сад.

Каждый год те волхвы повторяют

Свой долгий путь.

Три гонца, три предвестника рая

Нам весть несут.

Впопыхах за звездой три фигуры —

Вперёд, к яслям,

Где Царь мира, как будто с гравюры,

Среди ослят.

Не сомкнуть мне глаз ночью морозной.

Звезда с небес

Замерцала, и катятся слёзы:

Спаситель здесь!

С ночного, опухшего неба

Спускаются дикие ветры,

Свистят: им бы зрелищ и хлеба,

Как всем в Рождество, то есть щедро.

Они забираются в щели

Дверных и сердечных проемов,

Чтоб их приютили, согрели

Уютом радушного дома.

Свистят, набивают снегами

Деревьев простуженных космы…

Они бы пришли к нам ногами

С походом своим снегоносным,

И крыли бы стужей, как бранью,

А мы бы теплом диалоги

Топили. Топили бы баню

И грели их сизые ноги.

А так… От души и до пяток —

Мороз. Человеческой стае

Тепла от Рождественских святок

Надолго, увы, не хватает.

Седьмой день зимы,

Ты знаешь:

снег нужной плотности,

завтра не будет такого;

и ночью идёшь

строить нового снеговика.

Подругу тому,

что стоит с последнего снегопада;

ты полон восторга,

как Бог, что творил

без оглядки;

и каждый хлопок по груди

и спине есть лучший хлопок.

Ты лепишь себя.

И вот она, величавая, стройная

Венера Милосская или призрак из

призраков, выше тебя;

ещё без лица, но с красивым затылком,

и в страхе ты убегаешь домой.

Строки из стихотворения Мандельштама «Не мучнистой бабочкой белой…», написанные в воронежской ссылке (1935-1936), относятся к разряду «непрозрачных» и трудных для понимания:

Не мучнистой бабочкою белой 

В землю я заемный прах верну —

Я хочу, чтоб мыслящее тело 

Превратилось в улицу, в страну…

И хотя супруга поэта, Надежда Яковлевна Мандельштам, утверждала, что здесь описываются похороны погибших летчиков-испытателей, никаких документальных подтверждений версии вдовы поэта не нашлось, а история создания текста оставалась чрезвычайно запутанной.

Попытку расшифровать стихотворение предпринял канадский филолог Юрий Левинг. В ноябре в издательстве «Бослен» вышла книга «Поэзия в мертвой петле», в которой автор построчно разбирает текст Мандельштама, доказывая в итоге его связь с авиационной темой. 

Левинг упоминает множество источников, среди которых библейские тексты, новостные сводки, советские «летные» антологии. Все это касалось Мандельштама, а значит, так или иначе могло повлиять на процесс написания и осесть в подтексте.

Кому адресована книга

В полет с Юрием Левингом можно отправляться и нефилологу, однако с условием периодически подсматривать значение литературоведческих терминов в интернете.

Левинг дает подробнейший комментарий к каждой строке мандельштамовского текста. Кажущиеся непонятными бабочка, улица, венки становятся целой вселенной. Сравнив однажды себя с летчиком, Мандельштам пришел к страшному осознанию: «…раз за поэзию убивают — значит ее боятся, значит она власть». 

Кому-то въедливый анализ одного стихотворения на ста страницах, может, покажется препарированием тела поэзии. Однако существует традиция медленного чтения (close reading), когда читатель очень внимательно изучает текст и каждую ниточку:  куда ведет, какого цвета, какова на ощупь. Это вчитывание не гарантирует полного понимания текста, зато дает уникальный опыт сближения с великим поэтом. Почувствовать можно все: как работает, раз за разом переписывая черновики; как ликует, отыскав нужный образ и страдает, переживая стихи о погибших летчиках, словно собственную смерть. 

Порой автор исследования  и сам витиеват под стать Мандельштаму: «В переломный для своей личной судьбы и сталинской эпохи момент на развилке истории накануне Большого террора Мандельштам смотрит в небо, но сердцем готовится принять чернозем», — пишет он, оставляя читателю право додумать самому, что имелось в виду.

Иногда происходящее сложно воспринимать без иронии. Так, например, в книге фигурирует молодой воронежский поэт, чьи стихи журнал «Подъем» поставил в печать, отвергнув текст Мандельштама. Читая об этом товарище,  невольно радуешься, что время все расставляет по местам; а ведь и он когда-то радовался тому, как ловко «щекнул по носу» петербургского мэтра.

Дочитав книгу до конца (и став почти мандельштамоведом), вы получите  бонус в виде перспектив дальнейшего исследования. Юрий Левинг предлагает продолжить покорение небес, исследуя «топос человеческого полета». И не надо быть филологом, чтобы почувствовать, как красиво и захватывающе это звучит.

Под Рождество сэр Константин, рыцарь на службе Его Величества короля Вортингера I, отправился с дружеским визитом к соратникам отца. Путь его лежал в замок Вудкроу, что в четырех часах езды от родового имения. Сэр Константин был отважным молодым воином. Он восхищался доблестными товарищами, примеру которых старался следовать, чтил сеньора, своего отца — могущественного пэра Ричмонда, и мечтал встретить одну-единственную прекрасную даму. Константин был полон надежд и простодушных стремлений, пока случайно не довелось ему стать невольным свидетелем разговора между друзьями. Оказывается, каждый истинный рыцарь должен начать путь героических свершений с победы над страшным чудовищем, зверем, в чьих помыслах уничтожение человечества. Спасение благородных господ и прекрасных дам от столь ужасного существа — акт истинного мужества и воинской доблести. 

Однако, сэр Константин, ранее слышавший о чудовищах только в сказках кормилицы, должен был узнать, насколько великое свершение ему предстоит. Именно поэтому он решился искать совет у рыцарей столь прославленных, что никто в королевстве не усомнился бы в их честности.

— Конечно, ты обязан найти монстра, от чьего рева содрогаются небеса, и изрубить его поганое тело, — кивнул сэр Ричард. — Я, помнится, убил гигантскую химеру со змеей вместо хвоста.

— А я укротил грифона и преподнес его в дар королю нашему Вортингеру I, — поддержал сэр Карл. — С тех пор Его Величеству благоволит удача на поле боя. 

Только сэр Бертран, храбрейший и честнейший вассал короля, хранил молчание. Он тяжело глядел на юного рыцаря.  Константин истолковал этот взгляд по-своему:

— Вы не верите в меня, сэр Бертран? Не верите в мою отвагу?

— Где же ты найдешь чудовище в наше-то мирное время? — недобро усмехнулся рыцарь. — Бывали битвы, когда я сарацин вырезал десятками, а всякую нечисть нет, не видел. Единственная химера, которую ты встретишь — это людская ложь. Остерегайся ее пуще всяких чудовищ, Константин.

— Не смейтесь надо мной, сэр Бертран! — выпрямился Константин. — Уж не считаете ли вы, что мне только со сказками да с народной молвой бороться?

— И не самые это простые противники, должен тебе признаться. — Рыцарь развел руками. — Делай что хочешь, Константин, а я предупредил.

Вышел тогда юный рыцарь из замка, приказал седлать коня и, вскочив на него, умчался в глухую ночь. Конюх только сочувственно поглядел вслед сэру Константину: ускакал невесть куда под Рождество. Ему бы домой спешить, к отцу и матери, а молодой господин исчезает в совершенно противоположном направлении — в дремучем лесу.

Близилась полночь. Земля была белая. Даже черные стволы деревьев замело снегом. Чем дальше в лес забирался сэр Константин, тем больше думал о том, что скачет по погребальному савану. Того и гляди, запутается в нем — и нет уже отважного рыцаря!

Сэр Константин намеревался встретить в страшном лесу, о котором люди говорили только шепотом, чудовищ. Но, как назло, стояла настолько прозрачная тишина, что даже волки не выли вдалеке, не пробегал со скрипом по снегу юркий заяц, не ухала сова. Ни драконов, ни упырей, ни химер в умиротворенном светлым ликом луны лесу не оказалось.

Мороз сковывал землю. Сэра Константина пробирала дрожь. Страх не смог бы добраться до его горячего сердца, но холод смог. Облачками пара растворилось в ночной темноте дыхание всадника и коня. Сэр Константин поднял голову к небу и тихо прошептал:

— Господи, распоряжайся моей судьбой. Я напрасно гонялся за химерами, о чем и предупреждал сэр Бертран. И теперь я, бесславно растратив силы, остаюсь здесь…

Веки рыцаря опустились. Конь его прошел еще немного и остановился, фыркнув. Константин приоткрыл глаза и увидел перед собой истинное чудо — огромного крылатого дракона с длинной извивающейся шеей. Исполин устроился среди деревьев, и живот его, белый, сливался с землей, а чешуя смолянистого отлива была неотличима от небесного свода. Неудивительно, что при немалых размерах дракона сэр Константин все-таки его не приметил!

— Неужели… — выдохнул рыцарь, — настоящий дракон?

— А ты настоящий благородный рыцарь? — спросил его гигантский зверь.

— Да! И я прибыл сюда из дальних земель, чтобы убить тебя! — Сэр Константин выхватил меч.

Он не был уверен, насколько далеко от дома находится, но во владениях сэра Бертрана драконов точно не водилось, поэтому не мог юный рыцарь блуждать по его угодьям.

— Убить? Чем я, одинокий дракон, заслужил такое обращение? — Крылатый ящер скорбно склонил голову. — Нет, мне ли роптать на Бога? Я просил Его милости, просил решить мою судьбу, и вот мы встретились здесь. Как тебя зовут, благородный рыцарь?

— Сэр Константин. Погоди… Постой. — Молодой рыцарь придержал переступающего с ноги на ногу коня. — Разве ты тоже просил у Бога ответа?

— Конечно, завтра ведь Рождество, — еще горше вздохнул дракон. — Я так хотел встретить этот рассвет, но, раз такова Его воля, грех мне противиться.

— Успокойся, сэр дракон. — Константин вложил меч в ножны. — Я пощажу тебя. Только скажи, почему ты сегодня один в этом холодном лесу? Разве у тебя нет пещеры или гнезда, где бы тебя ждали жена и дети?

— Нет, сэр Константин. Я понял, что должен отправляться в путь, когда даже одной овечки на пропитание не осталось в родных краях. Пастухи перестали гнать стада мимо моей пещеры, я лишился последней пищи и собеседников в лице местных крестьян и ушел.

— А я… — Сэр Константин вспомнил друзей, и семью, и товарищей отца, которые, казалось, с самого рождения побеждали чудовищ. У него было все, а у дракона — ничего. Константин не имел возможности отвести этого страдальца в свой дом. Единственное, что было у сэра Константина сейчас, это он сам. И только себя он мог предложить в качестве друга для дракона. — Я бы хотел повидать твой край. Возможно, там еще остались неизведанные уголки, где будут рады дать кров и пищу дракону. Отправимся туда вместе?

— Правда? Ты проделаешь такой долгий путь ради меня? — обрадовался дракон.

— Надеюсь, мой конь поспеет за тобой, — улыбнулся сэр Константин. — Ты лети, а я поскачу следом. Только не спеши, чтобы твой след не потерялся в небе.

— Я посажу тебя на спину, если отстанешь, — пообещал дракон.

Вдвоем они отправились в дивный край, край сказок и легенд, откуда иногда под Рождество приходят на Землю загадочные существа и куда потом непременно возвращаются. Сэр Константин подумал о том, что эта история —  загадочная история про благородного рыцаря и дракона —  не могла закончиться иначе, ведь случилась она как раз под Рождество.

Если я скажу «Рождество», какие ассоциации возникнут у вас в голове? Если вы католик, то вертеп, Санта-Клаус, эльфы и пряничные домики, а если православный, то елка, подарки и всенощная. Почти все люди празднуют Рождество именно так. Ключевое слово — почти.

Джек Лэндис уже более семи лет не праздновал Рождество. Не потому, что он был бедный и не мог себе этого позволить — у него был симпатичный коттедж и неплохая работа. Настоящую причину такой его нелюбви к Рождеству никто не мог объяснить, но все знали одно — он не праздновал Рождество, и все тут.

И вот однажды, в канун Рождества, когда Джек сидел у себя в комнате и составлял отчет, внезапно позвонили в дверь. Джек открыл. На пороге стоял его сосед в красном праздничном колпаке и с большим свертком под мышкой. 

— Мистер Лэндис! — вежливо сказал сосед. — Скоро Рождество, и я хотел бы поздравить вас!

— Благодарю, — сухо ответил Джек. — Взаимно.

— Как вы будете его праздновать?

Джек вздохнул и сквозь зубы ответил:

— Послушайте. Вы пришли ко мне домой, чтобы убедить меня праздновать Рождество. Но вы делаете это без уважения!..

— Я вовсе не собирался вас убеждать, но раз вы так хотите…

— Оставьте, — махнул рукой Джек.

— А что вы попросили у Санта-Клауса? — поинтересовался сосед.

— Ничего. Я у него ничего не прошу, — сказал Джек и вдруг добавил с гневом в голосе: — Выкладывайте поскорее, что вам надо, у меня мало времени!

— Да я просто хотел вас поздравить, как бы… — начал было сосед.

— И вы потратили мое время на бессмысленные поздравления, — закричал Джек, — зная, что я не праздную Рождество?!

— Но, милый мой, у всех выдался непростой год, но, может, я не знаю, в следующем…

— Вы не знаете? А я знаю! Знаю, что Рождество я праздновать ни в этом году, ни в следующем, ни в послеследующем и ни в каком другом НЕ БУДУ!

— Ладно, — сказал сосед, и в голосе его сквозила горечь. — До свидания. Извините, что потревожил. 

И он, помедлив, вышел из дома.

Что самое удивительное, Джек очень быстро остыл и снова уселся за отчет. 

Но… внутри что-то горело в нем. Это что-то ему очень мешало. Джек перестал писать и прислушался к этому горению. К своему удивлению, он уловил… стыд?!

«Но откуда стыд? — подумал Джек. — Ведь тем, что я не стал праздновать Рождество, я никого не убил. Ну, разве что с соседом я грубо говорил. Но ведь он не обиделся, я видел, что он просто расстроился. Но… что я тогда сделал?»

— Ты нагрубил соседу и отказался от своего праздника, — сказал тихий голос.

— Спасибо, — отозвался Джек, как вдруг встрепенулся: — Кто это говорит? 

— Это я, — сказал тот же голос.

— Что значит «я»? — воскликнул Джек. — «Я» бывают разные! 

— Да я же! — ласково сказал голос, как вдруг от стены отделилась фигура ангела.

— Ангел?! — изумился Джек.

— Да, это я, — ответил ангел.

— Ты пришел приказать мне начать праздновать Рождество? — устало спросил Джек.

— Вовсе нет, успокойся! — ответил ангел.

— И почему это я отказался от «своего» праздника? — спросил Джек.

— Рождество — это великая радость. В наш мир пришел Христос, который спас нас от греха. Нас всех, а потому Рождество — общий праздник, и твой в том числе.

— Оставьте, — устало сказал Джек, — я не праздную Рождество из-за плохих воспоминаний, а не из-за нелюбви к Христу.

—  Но ты же празднуешь Пасху, и вообще ты верующий. Как может верующий не любить Христа?

— Точно! — сказал Джек и рассмеялся.

— В твоих воспоминаниях никто не виноват, а ты лишаешь праздника и себя, и окружающих.

— Вот как! — заметил Джек.

— К тому же как бы ты повел себя, если бы у тебя был день рождения, пришли гости, вы бы праздновали, а один мрачно сидел в уголке и на все предложения праздновать со всеми угрюмо отворачивался?

— Ну да, нехорошо получилось, — пробормотал Джек.

— Вот видишь? Ты и сам не рад, — заметил ангел и растворился в воздухе.

Но когда он ушел, Джек не бросился покупать елку и подарки. Он посмотрел на часы — полдвенадцатого — сел на кровать и задумался. Только за десять минут до Рождества он встал, подошел к телефону и набрал номер. 

— Алло! — раздался в трубке голос соседа.

— Простите меня за то, что я вам нагрубил час назад.

— Да ничего! — засмеялся сосед, но вдруг закричал: — И вы потратили свое время на бессмысленные извинения?!  Зная, что я не прощаю?

И оба они расхохотались. И рождественская вечеринка, устроенная Джеком с небольшой помощью соседа, прошла отлично. А перед тем как гости стали уходить, он встал перед ними и сказал:

— Восемь лет назад я в последний раз праздновал Рождество. Все шло как обычно, и я ждал подарков, когда внезапно в гирлянде что-то замкнуло, и елка упала и загорелась. Этот пожар уничтожил мой дом. С тех пор я возненавидел Рождество и теперь я понял, что не зря! — Он хмыкнул, и, заметив вытянувшиеся лица гостей, поспешно добавил: — Шутка!

И все засмеялись. А в это время на небе засияла огромная звезда — атрибут любого Рождества. Что православного, что католического.

В декабре 2018 года Creative Writing School совместно с Ridero провели бесплатный вебинар основателя CWS, писателя, литературоведа Майи Кучерской «Фук-фук-фук: как писать святочный рассказ».

Святочный рассказ — единственный литературный жанр, имеющий четкую календарную прописку. Рассказы о замёрзших и спасённых сиротках, о привидениях и чудесах публиковались под Рождество и на святки.

На вебинаре мы поговорили о том, как святочный рассказ был устроен прежде и каким он может быть сегодня, как старые сюжетные схемы наполнить новым содержанием и актуальным смыслом.

Вебинар продолжает цикл онлайн-встреч «CWS Будильник» с мастерами Creative Writing School – писателями, филологами, журналистами. Онлайн-встречи пройдут в учебном году 2018-2019. Вебинары помогут слушателям разбудить в себе внутреннего автора и сделают занятия творчеством регулярными.

CWS Будильник: не проспи вдохновение!