Мы с мамой лежим под теплым пуховым одеялом. Квартира натоплена, печная заслонка закрыта, можно спать. За окном — зима, заиндевевшие окна закрыли глаза, а ветер снаружи продолжает сердито толкаться, стремясь войти.
Наряженная елка мерно мерцает, и я вижу то голубую сосульку, то серую белку, то огромный шар, в котором отражается наша комната.
Мама держит книжку, переводит с французского приключения Тин-Тина. Там полно ярких рисунков, мне нравится этот персонаж и его песик. Я прижимаюсь к маме и прошу, чтобы она читала сперва по-французски и уже потом — по-русски. Слушаю незнакомые слова и шагаю с Тин-Тином по улицам Брюсселя.
Мама — умная. Она окончила институт иностранных языков и знает три языка — французский, немецкий и японский. Для меня это нормально. Я привыкла, что дома постоянно находятся книги на непонятных мне языках. Хотя папу это раздражает. Я иногда — да нет, часто, — слышу, как он кричит на нее. Тогда я зажимаю уши руками и ухожу в свою комнату. Хорошо, что он сейчас в командировке.
Однажды мама настояла на том, чтобы папа купил нам проигрыватель. Я стала слушать сказки. Много сказок. Шуршащая плоская поверхность оборачивалась такой объемной реальностью, что становилось страшно.
Помимо сказок, у меня есть другая пластинка — заветная. Она — голубого цвета, мягкая, — была вложена в журнал. С песней на французском, которая не дает мне покоя. Мама мне перевела ее.
«Падает снег —
Этим вечером ты не придешь.
Падает снег —
И сердце мое окутал траур…»
Неторопливый, размеренный ритм мелодии, грассирующее «р» с мягким «ль», нежные упругие дифтонги — все это вводило в некий транс, я погружалась в сон, видела мохнатые хлопья снега, чувствовала вой, идущий изнутри. Боль рвала на куски, но было в ней что-то приятное, щемящее, слезное и настоящее…
Мама, слегка стесняясь, со смешком рассказала мне, что когда она училась на пятом курсе, к ним на стажировку приехал француз. И все девочки в него влюбились, конечно. И устроили вечеринку. А он выбрал мою маму. Почему? Это смешно. Потому что она меньше всех ела. Мама — маленькая, всего-то сто сорок девять ростом. Всегда смеялась, что ей не хватает сантиметра до полутора метров. И весила сорок. И ела, как птичка. Зернышки клевала. А для французов так важно, чтобы все было красиво: чтобы не жрать, а есть, не ржать, а смеяться. В общем, они договорились о свидании.
Тогда тоже был Новый год. Мне странно и непонятно, что он был всегда, даже когда меня не было. Что проделав круг, перемолов весну, лето и осень, он неизбежно наступал. И снова наряжали елки, загадывали желания, дарили подарки. Эта мысль тревожит, смутно царапает изнутри. Я вдруг понимаю, что Новый год будет всегда. Даже когда меня не будет.
Мама прибежала в парк, встала напротив фонтана, укутанного на зиму, под теплым светом фонаря. А по радиоприемнику звучала вот эта песня.
Тю нё вьяндра па сё суар,
Мё крие мон дезеспуар,
Мэ томбэ ля нэжё
Ампосиблё манежё…
Так я это слышу и вижу тоненькую маму в черном пальто, закутанную в платок, в холодных тряпичных сапогах, стоящую в желтом круге, постукивая ножкой об ножку. А песня все льется…
Он не пришел. Я все пытаюсь догадаться, что же случилось — разлюбил, передумал, заболел… Странно, но я не осуждаю. Мне кажется, что произошло нечто помимо его воли.
Я почему-то уверена, что мама любила именно его. И то, что он не пришел, то, что я его не вижу — делает его еще более загадочным и притягательным.
Если бы они жили вместе, мама была бы счастлива. Я знаю это точно. Смеялась бы чаще, читала много, как она любит, шампанское в обед открывали бы. Это — так по-французски. Я знаю, я читала.
А сейчас мама встает в шесть утра, топит печку, штопает мои колготки, разогревает вчерашние котлеты; когда папа уезжает в очередную экспедицию — колет дрова, носит воду с колонки. Иногда посреди дня ложится на диван, прикрывает глаза и проваливается в сон от усталости.
Мне так хочется видеть ее счастливой. Мама мне кажется маленькой девочкой. Я глажу ее по голове, осторожно целую в макушку.
Я ставлю эту пластинку, когда никого нет, и все думаю, а если бы он пришел тогда. И все бы у них получилось. Наверное, и я была бы другая. И жили бы мы где-нибудь в четвертом округе Парижа, ели бы по утрам воздушные круассаны, катались бы на велосипедах по набережной.
Я незаметно уплываю в сон, слышу мамин французский голос, вижу теплый желтый свет от фонаря. Мама стоит, пытаясь скрыть отчаяние и обиду.
Мне ее так жалко, и я запускаю в кадр Его. Он приближается к ней справа, преодолевая пространство (визуально справа налево движение всегда воспринимается тяжелее). Он одет по-французски: в классическом пиджаке, в берете, на ногах — начищенные туфли. Мама оборачивается, он берет ее холодные руки в свои, целует нежно. И обнимает маму крепко-крепко.
Я смотрю на них, и мне так хорошо. Я довольна. Я дарю маме другую жизнь.