Желтый автобус задыхался. Он вез по серпантину сорок пассажиров, слипшихся, как карамельки в банке. Асфальт под автобусом закипал, мелькали придорожные сосны, разливая приторный, горьковатый запах хвои. Горячий ветер вздувал линялые занавески, пассажиры сопели, извивались ужами, чтобы плечо с плечом не встретилось. А если такое и случалось, то отстранялись рывком, молча, презрительно.
От дородной женщины несло кислым потом и лавандой, девушка в белой майке двигала очки по переносице, ловя убегающую на кочках строку в книге, мужчина в клетчатой рубашке смотрел в экран смартфона как в оракул, что вот-вот засветится откровением. Деньги за проезд передавались вяло, название остановки угасающим эхом плелось по цепочке. А море, синее до невозможности, в серебряных бликах и парусах яхт, весело плескалось справа от автобуса: пассажиры изредка кидали на него высокомерные взгляды.
Минуя серпантин, автобус вырвался наконец на трассу. Водителю хотелось мчать до самой Ялты. Но на остановке по требованию от кипариса отделилась косматая фигура и подняла руку. Водитель остановил, открылись двери, и в марево салона ворвался чужой запах. Запах лишений и пота, что настаивался неделями. Пассажиры отпрянули от дверей: бродяга. Пыльные брюки болтаются, разбитые кроссовки не по размеру, из-под пиджака, засаленного, стертого на локтях, выглядывает майка в мелкую дырочку. Борода с проседью, над ней двумя складками висят щеки в красных прожилках. Тонкий нос обгорел и пошел мелкой чешуей. Пустота в воспаленных глазах, душе и карманах.
— Довезите до храма.
— Тридцать пять рублей, Иваныч.
— Нечем платить.
— Тогда вылезай. Зайцев не вожу, тебя — тем более. Завязал — и в храм побираться?
— Пожалуйста, я не дойду по жаре.
— Не волнует. — Водитель почесал мясистую шею с тяжелой золотой цепочкой.
— И правда, водитель, ссадите его и поехали! Я на теплоход опаздываю!
— Мне сейчас станет дурно, какая вонь!
— Зачем вы его вообще посадили в автобус?
— Милок, да отвези ты убогого. Тут ехать-то полчаса. Я с пенсионным, а то бы заплатила.
— Мама, а чего у дяди пиджак в дырочках?
— Вы думайте, что говорите! «Отвези»! Здесь же дети. Саша, отойди от него, еще вшей подцепишь!
— Простите, горе у меня, брата хороню. Отпевают сейчас, хоть попрощаюсь… — Бродяга говорил в пол, ни к кому не обращаясь и не жалобя.
До этой остановки маленькая Вика уже прочитала плакат с техникой безопасности на стекле автобуса и даже фамилию водителя — Молодец Е. В. Теперь девочка, выглядывая из-за бабушкиной сумки, ловила каждое слово. Впервые автобус заговорил. До этого пассажиры лишь покачивались манекенами.
В шесть лет Вика не понимала, что значит смерть. Но помнила, как плакала бабушка, когда дед умер в марте. «Смерть — это когда уходят и не возвращаются», — объясняла мама. Бабушка все говорила, ей пора вслед за дедом, что он зовет ее. Как он мог звать из ямы, куда отправился в ящике — Вика не понимала, но у родителей вытягивались лица. В итоге она, Вика, точнее, ее врожденный порок сердца, стал решающим аргументом, чтобы они с бабушкой провели лето на море. Соленый, прогретый солнцем воздух, как утверждали врачи, лечит от всех болезней. А горе тоже болезнь.
Бабушка всю дорогу дремала, а Вика держала тридцать пять рублей на проезд в потном кулаке. Четыре монеты стали липкими, горячими, пятачок то и дело выскальзывал. Еще при входе Вика протянула их водителю, тот не взял. «Мала еще». «Но мне шесть!» «Да езжайте уж так. Бабуля, проходи в салон, не задерживай». Вика насупилась, но бабушка уже потянула ее в конец салона, усадила к окну, устроилась рядом и закемарила. «Сладкой ваты купишь в парке», — сказала бабушка, и Вика уже предвкушала розовые нити, тающие на языке.
Автобус не двигался с места. Духота, колыхаемая на скорости, густела, отупляла и злила пассажиров. Они рвались по своим делам, в мыслях уже плыли на теплоходах, обедали в ресторанах, прохаживались вдоль набережной, но на их пути встал чужак.
Вика видела, как автобус раскололся натрое. Совсем не поровну. Бродяга в дверях, которые из-за него нельзя было ни открыть настежь, ни захлопнуть вовсе. Водитель — судья в зале суда, но спиной ко всем. И пассажиры-присяжные, ощетинившиеся телефонами, прикрытые сумками, как щитами.
— Мам, когда мы поедем?
— Паша, наши билеты на теплоход пропадут! Сделай что-нибудь!
— Мужчины, да высадите же его!
Бродяга был высок ростом, но стоял на нижней ступеньке, понурив голову. С каждой презрительной фразой он гвоздем вбивался все ниже и скоро опустился бы на колени.
— Я и не полез бы к вам, да не дойду, — говорил бродяга тихо, равнодушно. Будто остановилось подо льдом зимнее озеро, и на оттепель нет надежды.
Мужчина в клетчатой рубашке засунул телефон в карман, поднял черные очки на лоб, выдвинулся из отряда пассажиров. Он взял нищего за грудки и тряхнул, стараясь выпихнуть в полуоткрытую дверь. Но бродяга развел костлявые локти и сумел устоять.
— Паша, да не марай ты руки. Водитель, что вы молчите? Мы поедем или нет?
— Поедем, вот заяц сойдет, и тронемся. У меня принцип и план — все платят.
— Ну так ссадите его!
— Это не мое дело. Я баранку кручу.
Тут женщина в заднем ряду взвизгнула и стала одергивать юбку, потом чуть покачнулся мужчина с потными подмышками в рубашке-поло. Девушка с книжкой приподняла сумку повыше, шире расставил ноги клетчатый Паша. По полу автобуса на четвереньках ползла Вика. Она держала руки сжатыми в кулаки, больно стерла обе коленки, но продолжала путь, пока ее голова с двумя бойкими хвостиками не оказалась аккурат у груди нищего. Вику встретили глаза, всколыхнутые ожиданием, но смиренные, как у дворняги, привычной к камню в бок. Она протянула кулачок, бродяга поставил руку, горячие монеты перетекли в нее.
— Меня тоже не хотели на похороны дедушки брать, — шепнула Вика.