Ему обещают, что папа по возвращении c гор привезет большой ящик с живыми лисятами. В комнате темно, и горит только одна настольная красная лампа. Мама и тетя в рыжеватых тенях суетятся вокруг Андрюши, а он кричит, заглядывает им в лица: «Хочу к папе!», они растерянно отводят глаза, отвечают как не ему, а в пустоту ночи: «Завтра утром приедет», он плачет, не верит.
Он любит ходить с папой за руку, возвращаясь из детского сада, идти с ним бойко в ногу и слышать как награду: «Ну, Андрюха, ты у меня уже мужик», а еще запоминать папины рассказы: фиолетовые цветы с длинным горлышком и открытой пастью — петушки, будка на крыше c антеннами и проводами — домик Карлсона, а яркая-яркая звезда на небе — это вовсе не звезда, а планета Юпитер.
Летом, когда они гуляют по парку, под ногами всегда пляшут тени. Андрюша старается наступать только на солнечные пятна асфальта, а не получается, под носок потертых уже сандалий всегда в последний момент проскакивают темные очертания больших тяжелых веток.
Папа — строгий. Он покрыт жесткими волосами. И когда он сидит в туалете, то там, в пространстве унитаза между его ногами, Андрюша видит подозрительную темноту, зияющий волосяной тоннель.
«Мне нужно уйти, а ты останешься сам». Андрюша садится на подоконник, поближе к улице и людям, подальше от платяных шкафов, в которых прячутся злые духи, и ждет — терпеливо, молча, давясь всхлипами, не хочет никого расстраивать. Иногда папа сердится, особенно когда Андрюша делает глупости, например, разрисовывает себе щеки красной ручкой, как у клоуна, или не может спокойно посидеть на плоском камне для фотографии.
Папы он не видел уже очень давно и ждал его возвращения каждый день. Он чувствовал, что что-то изменилось, и мечтал о чуде, таком, как прошлой зимой. Тогда они с папой проходили площадь, где устанавливали новогоднюю елку, шел сильный снег, ветер задувал за края шапки, Андрюша зарывал лицо в шерстяные волокна шарфа, от его теплого дыхания шарф становился влажным и покрывался ледяными иголками, неприятно колол подбородок и щеки. Переступать нужно было по непрочищенным дорожкам, мерзли ноги. Вдруг с самой верхушки елки слетела гирлянда, бледно-розовая, блестящая, невероятная по своей волшебной роскоши. Ее тут же подхватил ветер и понес на проезжую часть. Они бежали за ней, перепрыгивая через сугробы, останавливаясь перед сигналящими машинами, от чего у Андрея внутри от страха все сжималось. Гирлянду, порхающую в метели, заметила и женщина в оранжевой шапочке и с авоськой в руке, она тоже начала преследование, но они оказались первыми; в зимней холодной темноте на подмокшей Андрюшиной варежке лежала звезда, на нее падали мелкие снежинки и таяли. «Как нам повезло!» — громко басил папа всю дорогу домой, «Как нам повезло!» — вторил ему, попискивая, Андрюша. А она отражалась в свете фонарей и разбрасывала маленькие розовые огоньки по его шубе и шапке.
Андрюшу на несколько дней отправили к малознакомой тете, ну, как малознакомой — пару раз мама встречала ее на улице, и они болтали до бесконечности, а он стоял у них почти что под юбками и ждал конца разговора, изучая зеленый досчатый забор и все паутины на нем, заглядывая потихоньку в окна и представляя, а каково это — жить там, по другую сторону стекла, и быть единоличным хозяином этого клоуна или пластиковой розы. Знакомая мамы подрезала ему ногти на руках и ногах и шутила: «А то вырастут и будут торчать как шпаги», и он думал, как он тогда сможет перешагивать через порог квартиры. Потом пришла мама, потемневшая, грустная, какая-то другая, и все время смотрела в пол.
Через несколько дней он снова ночевал не дома, теперь у других знакомых, они жили на восьмом этаже в квартире с собственной ванной. В ней блестело все: и кафель, и раковина, и даже бутылочки с шампунем и кремами. Здесь можно было купаться, как в бассейне. Он стоял в ванной зажмурившись, вслушивался в водопадное эхо и чувствовал кожей щекотливое касание воды, как она ползет, поднимается по ноге вверх, обволакивает ее теплыми струями. Малознакомая тетя принесла резиновую уточку с погрызенным хвостом, и та не крякала, только пускала пузыри воздуха. А потом снова пришла мама, и взрослые стали испуганно шептаться.
Он запомнил, что при упоминании папы у всех лица становились строгими и напряженными. Пропали разговоры: папа — работа, папа — дача, папа — магазин. Работа, дача, магазин — все было по-прежнему. О нем же молчали, как будто вытерли, вычеркнули, как будто его никогда и не было. Андрюша громко кричал «Папа», пытаясь внести его присутствие в жизнь дома хотя бы так, взрослые в такие моменты растерянно смотрели друг на друга, а он не понимал почему и чувствовал сладкую власть над ними.
Теперь он засыпает под мамины уговоры, вспотевший, взволнованный, руки и ноги еще долго подергиваются под одеялом, сон медленно растекается по телу, наполняя его силами и надеждой.
* * *
Проснулся он на следующий день рано, через тяжелые шторы проглядывало солнце, по блеску и той силе, с которой свет проникал в квартиру, можно было сказать, что погода на улице солнечная и дождя не будет. Он привстал с кровати и посмотрел в темный угол: никакого ящика, никакого папы. Только дерматиновое кресло-качалка, красный телефон на тумбочке и записная книжка, на обратной стороне которой папа крупными буквами когда-то написал рабочие телефоны — свой и мамин — «на всякий пожарный случай». И Андрюше стало ясно, что папа теперь стал сказкой, в которую хотелось верить, но которой не было места здесь, на этом деревянном полу, возле этого серванта с блестящими хрустальными бокалами, за этим журнальным столиком.
«Мама, а папа умер?» — Он сам удивился, как легко и отстраненно спросил об этом. Так же просто, как раньше узнавал, что будет на завтрак или когда она идет на работу. Весной они ездили на могилу к бабушке, мама тогда деловито завязала платок на голову, надела перчатки и стала протирать покосившийся железный памятник, тоскливо серый, в ржавых прожилках и белесых пятнах. Папа смотрел на маму, а Андрюша поливал из лейки полевые ромашки вокруг, взлохмаченные ветром, какие-то нерасчесанные.
«Пусть у папы будет тогда большой-большой белый памятник. Из мрамора. А рядом растет вишня. Помнишь, как он вишни любил, а еще хорошо стрелялся косточками».